Наталья Аринбасарова. Чистый лист
"Из дома не выйдешь, пока не дашь согласия на развод", - сказала я, заперев дверь. Андрон написал на листке: "Я, Михалков Андрей Сергеевич, не возражаю против расторжения брака с гражданкой Аринбасаровой". Когда выпустила его, он побежал вниз по лестнице и крикнул: "Дурочка ты, Наташка! Эта бумажка все равно недействительна!.."
Наши отношения начались на съемках фильма «Первый учитель». Экранизация повести Чингиза Айтматова была его дипломной работой во ВГИКе. По паспорту он Андрей Михалков, но в титрах писал Андрей Михалков-Кончаловский, потом стал просто Кончаловским. Андроном его звали друзья и близкие с подачи деда — знаменитого художника Петра Петровича Кончаловского.
Андрон долго искал исполнительницу на роль Алтынай. Взрослые актрисы не подходили по внешним данным. Маленькие были не в состоянии передать драматизм судьбы этой девочки. Первая и на тот момент уже бывшая жена Андрона, балерина Ирина Кандат, посоветовала ему поискать героиню в Хореографическом училище при Большом театре: «В старших классах учатся несколько талантливых и хорошеньких девушек из Казахстана. Им около семнадцати, а на вид — лет двенадцать-тринадцать».
Кончаловский пришел в училище, но не в мой выпускной класс, а к ребятам на год младше, и заинтересовался Раушан Байсеитовой. Велел второму режиссеру пригласить ее на «Мосфильм». Тот согласно кивнул, а записать имя и фамилию забыл. В результате, чтобы вызвать «актрису» на студию, ему пришлось звонить в интернат при училище:
— Здравствуйте! Я ассистент режиссера Кончаловского. У вас учится очень симпатичная девочка из Казахстана. Фамилию не помню...
— Может, вы имеете в виду Наташу Аринбасарову? — в училище многие прочили мне карьеру киноактрисы. Считали, что есть данные.
— Да, наверное! У нас для нее интересная роль.
Увидев меня, Андрон обалдел. Во-первых, это была не Раушан, а во-вторых, в казенной одежде не по размеру, шапке-ушанке и суконных ботинках, которые мы называли «прощай, молодость», — вид у меня был еще тот! Под пальто обнаружилось миленькое платьице, в нем я смотрелась совсем иначе. Кончаловский успокоился, стал рассказывать о фильме. Потом, кстати, я познакомила его с Байсеитовой, но он уже не рассматривал другие кандидатуры.
В училище начались госэкзамены. Перед самым дипломом я получила телеграмму от Андрона из Фрунзе: «Срочно вылетай на кинопробы». Педагоги всполошились: «Какие пробы? Ты блестяще окончила училище и должна работать в театре, завоевывать положение. А если тебя утвердят, с балетом придется распрощаться. Съемки растянутся не на один месяц, ты потеряешь форму!» В то время «посланцы» республик, учившиеся в Москве, после окончания вузов отправлялись домой. И я должна была вернуться в Алма-Ату, стать артисткой Казахского театра оперы и балета.
Педагоги настроили мою маму, приехавшую в Москву. Она заявила: «Никаких съемок! Едем домой!» Я не очень рвалась в кино и с легким сердцем дала телеграмму: «Извините, сниматься не могу». Начались звонки. Андрон орал в трубку: «Ты негодяйка, мерзавка! Обманула меня, сказала, что будешь сниматься, а теперь подводишь? Это же мой дипломный фильм! Прилетай хотя бы на пробы!» Уговорил приехать на два дня. Мы с мамой отправились во Фрунзе.
Пробы были тяжелыми. Меня нарядили в рванье, вымазали грязью, а потом очень много дублей в кадре оскорбляли и били. Мама была в ужасе, ее отпаивали валерьянкой. Когда меня утвердили, Андрон сказал, что придется... худеть:
— Щеки у тебя со спины видны.
— Что?! Я в балетном училище считалась слишком худой!
— Ну не знаю. На крупных планах лицо в кадр не помещается.
Я так обиделась! После этого помчались с мамой в Алма-Ату к главному балетмейстеру национального оперного театра — отпрашиваться на съемки. «Деточка, — сказал он, — сейчас лето, все на гастролях, так что снимайся, подзаработай денег. Тебе ведь положили оклад пятьдесят пять рублей!»
В типовой договор со студией по моему настоянию внесли два дополнительных пункта: артистка Аринбасарова не будет сниматься обнаженной (в сценарии присутствовала так называемая сцена омовения) и с ней ежедневно должен заниматься балетным классом профессиональный педагог. С этим документом был связан довольно забавный эпизод. Андрон сказал:
— Подъезжай в гостиницу «Украина» к директору фильма. Там все и подпишешь.
— Нет! Куда угодно, только не в гостиницу! — закричала я.
Дело в том, что директор нашего интерната Серафима Владимировна Старостина говорила: «Наташенька, порядочная девушка не должна ходить по ресторанам и гостиницам. Если мужчина туда приглашает, он обязательно потребует «расплаты». Симе Владимировне я верила безоговорочно и «притонов разврата» боялась как огня. Однажды шли с Андроном по улице Горького, разговаривали о сценарии. День выдался холодным, мы страшно замерзли. Кончаловский предложил:
— Давай зайдем в кафе, погреемся.
Я отскочила от него словно ошпаренная:
— Нет! Никаких кафе!
Он надо мной смеялся:
— Как ты ухитрилась окончить самое развратное учебное заведение в СССР и остаться такой дикой?
Не знаю, почему у него сложилось подобное мнение о Хореографическом училище при Большом театре, но я действительно была очень наивной. До встречи с Кончаловским ни в кого не влюблялась — даже платонически. Андрон стал моей первой любовью...
Меня очень строго воспитывали — и в интернате, и дома. Папа был полковником, мама не работала, занималась хозяйством и детьми. Нас было пятеро: две сестры и три брата — мал мала меньше, а условия практически казарменные. Жили в военных городках, пользовались казенной мебелью и посудой. Отца перебрасывали с места на место, и семья путешествовала вместе с ним. Наконец мы осели в Алма-Ате, но я в одиннадцать лет поступила в Хореографическое училище при Большом театре и уехала в Москву. С детства мечтала о балете.
Родители нас не баловали. Мне и младшей сестре Тане шили по два платья в год: одно «летнее», другое «зимнее». Дело было не в отсутствии средств — в традициях. Когда я вышла за Андрона, его мама Наталья Петровна, выросшая в несравненно лучших условиях, рассказывала, что у них платья тоже шили или покупали два раза в год. Люди не были так зациклены на тряпках, как сейчас. Но я забегаю вперед...
Сначала съемочная группа базировалась во Фрунзе. Я жила в гостинице «Тянь-Шань», а Кончаловский — в общежитии при местной киностудии. В «Тянь-Шане» был единственный приличный ресторан в городе. Андрон вечерами приезжал туда поужинать и всегда просил меня спуститься. Есть не разрешал, говорил, что и так пухну на глазах. Я сидела на жесткой диете, а на ужин приходила только для того, чтобы составить ему компанию. Иногда, в качестве великой милости, он заказывал блюдечко нашинкованной капусты без масла, и я весь вечер жевала этот «силос». В группе сочувствовали, пытались подкормить, особенно костюмер Нина Арсентьевна, добрейшая женщина. Помню, предлагала:
— Наташ, приходи, я борщ сварила.
— Андрей Сергеевич борщ не разрешает.
— Да не слушай ты его, ноги протянешь!
Но я терпела. Иногда тайком покупала в местном магазинчике конфеты. Ела сама и угощала ребятню, прибегавшую на съемки.
Интересно, что когда мы зимой доснимали отдельные сцены в Москве, я за две недели похудела на пять килограммов, хотя ела, как все, три раза в день, ни в чем себе не отказывала. Думаю, в Киргизии «пухла» не от переедания. В пятнадцать лет перед операцией по удалению гланд у меня случайно диагностировали порок сердца. Я еле умолила врачей не сообщать об этом в училище, иначе сразу отчислили бы по состоянию здоровья. До выпуска дотянула, но в горах сердце дало о себе знать — я не толстела, а отекала.
Однажды в ресторане рядом с Андроном увидела незнакомого молодого человека в модном замшевом пиджаке и зеленых солнцезащитных очках. Это был его младший брат Никита Михалков. Он показался мне очень симпатичным, шумным, веселым. Никита обожал Андрона и приехал навестить.
Михалков-младший пробыл с нами довольно долго. Андрон на него сердился за то, что не дает девушкам спать. Группа выезжала на съемки в четыре утра. Меня поселили с монтажером Леной в заброшенном доме с проваленной печкой. Мы все отмыли, навели порядок, и к нам стали приходить гости. Особенно часто — Никита и наш художник-постановщик Михаил Ромадин. Засиживались допоздна. Миша очень увлекательно рассказывал про вампиров и вурдалаков и просто завораживал меня своими историями.
Однажды во Фрунзе пошли гулять втроем — Андрон, я и Ромадин. Перед этим долго мучилась сомнениями: прилично ли порядочной девушке отправляться на прогулку с двумя взрослыми мужчинами? Все решила Мишина фраза: «Пошли-пошли, я про вампиров расскажу!» Отказаться от возможности послушать про «любимую» нечисть я не могла. Зашли в какую-то забегаловку в парке. Еды там не было, только напитки. Даме ребята взяли бутылочку лимонада, а себе — по поллитровой бутылке «Саперави». Меня это ужаснуло. Подумала: «Неужели они столько выпьют? Что с ними будет? А со мной? Кажется, я переступаю порог разврата...»
Когда вышли на улицу, побежала вперед, чтобы отделиться от нетрезвых спутников. Они о чем-то тихонько беседовали. Потом, когда мы уже жили вместе, Кончаловский признался: «А знаешь, что Миша тогда сказал? «Андрон, ты женишься на этой девочке!»
Ромадин был интересным парнем, но ужасно неряшливым. Впрочем, мы все на тех съемках выглядели не лучшим образом, стирать и мыться-то было негде. Удобства — на улице. Вода — в колонке. Иногда по большому блату нас пускали в деревянный душ с бочкой на крыше, принадлежавший какому-то предприятию. Женщины еще как-то ухитрялись наводить красоту, а мужчины по этому поводу не заморачивались. Даже Андрон ходил зачуханным: джинсы грязные, ботинки побитые. Он мне первое время не нравился, казался некрасивым, рот какой-то большой.
Однажды Кончаловский сказал: «Слушай, Наташ, у меня подметки отвалились. Пойдем в магазин, купим какие-нибудь ботинки!»
Пришли в обувной. Андрон приобрел башмаки коричневого цвета. Тут же их надел, а старые бросил в урну. Вышел на улицу и стал бить обновку о бордюр. Я удивилась:
— Андрей Сергеевич! Что вы делаете? Зачем портите ботинки?
— Они безобразно новые. Надо состарить, чтобы не блестели так гнусно!
Я потеряла дар речи. Он меня все время поражал: и поведением, и рассказами — о русской истории, иконах, Андрее Рублеве, Библии. Кончаловский к тому времени уже написал несколько сценариев, перелопатил уйму самого разнообразного материала и делился со мной своими наблюдениями и знаниями. С ним было необыкновенно интересно.
Андрон много рассказывал и про маму, и я полюбила Наталью Петровну Кончаловскую задолго до знакомства, заочно. Всю экспедицию только и слышала, какая она замечательная, как правильно ведет хозяйство. Помню, Андрон говорил: «Мама у меня настоящая женщина — и стихи написать может, и унитаз почистить не гнушается».
С папой, Сергеем Владимировичем Михалковым, как и с Никитой, я познакомилась в Киргизии. Он мне очень понравился — высокий, красивый. В пятьдесят один Михалков выглядел молодцом. Он приезжал дважды: первый раз когда Андрон заболел дизентерией, второй — когда поссорился с директором фильма. Это был омерзительный тип, он все время конфликтовал с Кончаловским. Самый большой скандал разразился после съемок сцены омовения.
Сначала выписали дублершу из Москвы, но ее фигура слишком отличалась от моей. Бросили клич в толпу местных девушек, крутившихся на съемках. Выбрали двух русских и одну киргизку, тринадцатилетнюю Зарему. На всякий случай по очереди сняли всех троих. Слишком сложно было спрогнозировать, что получится в таких экстремальных условиях у непрофессиональных актрис. Они не просто плескались в ледяной речке — сверху девочек поливали холодной водой, имитируя дождь. Чтобы не замерзли, отпаивали коньяком и с площадки выносили в полуобморочном состоянии. В фильме осталась фигурка Заремы.
Пока девчонки снимались, я бегала вокруг и отгоняла мужиков — они пытались подглядывать. Когда сцену отсняли, Андрей Сергеевич из-за чего-то повздорил с директором. Тот взял пленки с голыми девушками и отвез в Москву на «Мосфильм»: «Смотрите, чем занимается Кончаловский! Порнухой!» Руководитель объединения полетел в Киргизию — разбираться. К нему присоединился Сергей Владимирович, видимо, пришлось вмешаться. Закончилось все хорошо. Директора сняли с картины, назначили другого...
На съемках и начался наш роман. Андрон часто говорил: «Приходи вечером на поваленное дерево, поболтаем». Мы сидели часами под единственным фонарем, не подозревая, что за нами наблюдает весь аул. Иногда гуляли в степи. Стоял август, начался звездопад. Все вокруг было залито серебристым светом. Помню, Кончаловский сказал: «Если загадать желание, пока падает звезда, оно обязательно исполнится». Что я загадала, для него так и осталось тайной...
Вскоре он на три дня уехал в Москву. «А вдруг не вернется?» — думала я, и меня охватывал ужас. Пока Андрона не было, ходила совершенно потерянная. Он приехал и позвал на наше дерево. Подарил лавандовый одеколон — видно, стащил у папы. Признался:
— Знаешь, я ехал по Москве в троллейбусе и вдруг подумал, что могу на тебе жениться. Чуть с ума не сошел. Даже ослеп на какое-то время. Ты ведь выйдешь за меня?
Я сказала:
— Да.
Расписались в октябре во Фрунзе, в невзрачном районном ЗАГСе, без всякой помпы. Андрон хотел, чтобы я стала Михалковой. Отказалась: «Твоя фамилия и так уже известна, а мне хочется, чтобы стала известной и фамилия моего отца». Он не настаивал. Родителям о замужестве не сообщила, подозревая, что будут не очень рады. Кончаловский им не нравился. По телефону объясняться не хотелось, да и связь была ужасной. Решила — когда закончатся съемки, поедем в Алма-Ату и все расскажем.
Хозяйка из меня, конечно, была аховая. В интернате мы сами себя обслуживали и наводили в комнате чистоту, поэтому со стиркой и уборкой проблем не было. Но готовить я не умела — даже глазунью. Это Андрон кормил меня яичницей с помидорами первое время.
Пришлось осваивать азы кулинарии. Мы жили в люксе все в том же «Тянь-Шане», и я готовила в номере на электрической плитке. Кончаловский в экспедиции истосковался по домашней еде, особенно по первому. Ходила на базар, покупала курицу и варила бульон.
Жили дружно, хотя пару раз он показал характер. Однажды кур на базаре почему-то не было, пришлось готовить другую еду. Кончаловский страшно обиделся, не хотел слышать никаких объяснений. Я рассердилась: «Надо же, какой деспот! Подавай ему курицу во что бы то ни стало! Все должно быть как он хочет!»
Или другой случай. Андрон ездил на ночную съемку. Я долго его ждала, причем сидя, чтобы не заснуть и не пропустить стук в дверь, но все равно сморило. Проснулась в ужасе от страшного грохота. Кончаловский чуть не вышиб дверь. Едва открыла, стал кричать: «Я перекидал всю мелочь в окна! Так стучал, что разбудил всю гостиницу! А ты спишь и спишь!» Еле успокоился.
В начале ноября объявил: «На праздники летим в Москву. Хочу тебя с мамой познакомить». У него была однокомнатная квартира в литфондовском кооперативе у метро «Аэропорт», там мы и остановились. В тот же вечер пошли в Дом кино. Я растерялась, не знала, что надеть. Был всего один костюмчик — шерстяной, синего цвета, сшитый собственноручно еще в училище. Андрон его одобрил.
В Доме кино к нему сразу бросились друзья:
— Где пропадал? А это что за интересная девушка? Познакомь!
— Моя жена, актриса Наталья Аринбасарова.
Меня разглядывали с нескрываемым любопытством, а я во все глаза смотрела на завсегдатаев Дома кино. Особенно поразила темноволосая девушка в леопардовом платье. Она была просто неземной красоты.
— Кто это? — спросила я Андрона.
— Да Вика, дочка Зои Федоровой. Тоже актриса, — бросил он небрежно.
В ресторане встретили Тарковского. Он сидел за столом в окружении каких-то женщин, пьяненький. Два Андрея обнялись, расцеловались. Мы подсели к теплой компании. Вдруг Тарковский нагнулся и стал целовать коленки своим соседкам. Я отвернулась. Стало так неловко!
На следующий день ходили в «Националь», встречались с близким другом Андрона Владом Чесноковым. Он был блестящим переводчиком, работал с первыми лицами СССР, в том числе с Хрущевым и Брежневым. Влад знал всю подноготную нашей партийной элиты и возможно поэтому ненавидел советскую власть, называл ее Софьей Власьевной. Я ему понравилась. Он потом всегда привозил мне сувениры из заграничных поездок. Судьба его сложилась печально — Влад сильно пил и рано умер.
На третий день наконец выбрались к родителям Андрона на Николину Гору. Андрон вызвал такси. В дорогу я накрутила волосы на бигуди, хотела сделать красивую прическу.
Когда вошли в дом, Михалковы стояли в рядок в прихожей — Сергей Владимирович, Наталья Петровна и Никита. Торжественность момента была нарушена моим возгласом: «Ой, я сейчас!» Вспомнив про бигуди, закрылась в ванной. Сделала высокую прическу по тогдашней моде, подкрасилась. Когда наконец вышла, Наталья Петровна умилилась: «Это же абсолютный Гоген!» Почему-то я напомнила ей гогеновских таитянок. После обеда свекровь завернула меня в огромную пуховую шаль, обула в теплые боты и повела по соседям — знакомить с невесткой.