Михалковы
Династия Михалковых богата талантами и ведет свое начало с XV века. В настоящее время главой семьи является режиссер и актер Никита Сергеевич Михалков. Его старший брат, режиссер Андрей Кончаловский, создал фильм «Сибириада» и другие кинокартины. Дочери Михалкова Анна и Надежда — успешные актрисы, пробуют себя и в режиссуре. Старший сын Степан начинал как актер, но ушел в ресторанный бизнес. Сын Артем — продюсер. На данный момент у Никиты Сергеевича 13 внуков. Многие из них заняты в творческих профессиях.
Никита Михалков: «Своим детям я никогда ничего не запрещал и не отговаривал, они шли своей дорогой»
— Никита Сергеевич, готовясь к нашему интервью, я перечитала все, что касается истории рода Михалковых. Сегодня информации довольно много, а как с этим обстояло дело в советское время? Ведь в ту эпоху аристократические корни старались, мягко говоря, не афишировать...
— Нет, и в советское время были историки, которые занимались этим, общались с моим отцом. Конечно, был период, когда об этом старались не говорить. Когда семья отца пере ехала в Москву, моя бабушка на всякий случай, чтобы как-то обезопаситься, изменила ударение в фамилии. Мы были Михáлковы, а отец уже пошел в школу Михалкóвым. Но все равно ведь никуда не деться от этого.
Наше древо, оно очень ветвистое, с серьезными именами. Вообще, все это невероятно по соединению, перекрещиванию судеб, где есть и Толстые, и Пушкины, и Вильгельмы, кого там только нет.
Но так как моя мама все-таки была внучкой художника Василия Сурикова и дочкой живописца Петра Кончаловского, это соединение не могло находиться в тени долгое время. Поэтому возникла идея исследовать семейные корни. Отец интересовался этим, и древо в нашем доме появилось давно. Он занимал то положение в обществе, которое, наверное, позволяло ему не особо скрываться. Хотя однажды в ЦК его спросили: действительно ли в дом приходит священник? Он ответил: «Что вы хотите? Моей жене был 21 год, когда умер Ленин. . . Она старше меня на десять лет. И вы что, хотите, чтобы я переделал ее? Или вы хотите, чтобы я развелся?» Ответ был: «Нет, нет, нет».
Поэтому воцерковление в доме, к счастью, было с детства. Оно не афишировалось, но приходил батюшка, и мама очень деликатно это сохраняла, не подставляя отца. Когда приходил священник, Сергея Владимировича не было дома. Поэтому как-то так Господь управил, что у нас вот это ощущение причастности к русскому роду и православию, оно было с детства. Когда уже мои дети росли, было другое время, и они погружались в это с открытым забралом. Мне в бушлат мама зашила крестик, когда я уходил служить на флот. На всякий случай, чтобы он у меня был, но и вроде как бы его не было.
— Возвращаясь к вашему фамильному древу... После прочтения книги Бориса Морозова «История рода Михáлковых. XV—XVII века» у меня сложилось ощущение , что ваши предки все время находились «на передовой». Словно выполняли долг...
— Я думаю, это естественно. Когда твой долг тебе в тягость, то какой же это долг? Это мучение. К этому нужно относиться естественно. Историк Морозов занимался нашим родом и предложил, если мне интересно, продолжить эту работу. Мы ее продолжили, и книга, на мой взгляд, получилась очень интересная. Это удивительное ощущение, когда ты видишь гравюру, на которой изображен первый Романов, а рядом с ним — его постельничий из рода Михáлковых. Такое ощущение не гордости, а какой-то причастности, что ли. Как отец говорил, двое наших прямых предков были на Куликовом поле, и оба выжили. А если бы не выжили, может быть, никого из нас и не было бы...
Наши корни — это такое соединение сибирского казачества, как Суриковы, разночинства, как Кончаловские, и дворян, как Михáлковы, притом что много было воевод и много служивых. У отца была замечательная присказка: «От службы не отказываемся, но в службу не напрашиваемся». Вот это очень точно, через всю семью это проходило. И мой старший сын, Степан, тоже ушел в морские погранцы, служил три года, и это очень на него повлияло с точки зрения становления характера... Ну а эта книга затрагивает период, когда во многом от служивых Миха´лковых при Иване Грозном, при Романовых зависели важные государственные события, по крайней мере, во внутренней политике страны.
— Вопрос о вашем отце. Таких деятелей культуры, которые столько сделали для этой самой культуры, можно пересчитать по пальцам. Все шли к Сергею Владимировичу — кто за помощью, кто за защитой... А лично вам какое из добрых дел отца видится наиболее значимым?
— Думаю, что одно из величайших деяний отца — это то, что он спас Пантелеймонов монастырь на Афоне от того, чтобы его забрали у русского духовенства. Отец был первым советским человеком, Героем соцтруда, который не побоялся поехать на Афон. Его в обители приняли, показали невероятную библиотеку, напоили вином монастырским, рыбой угостили... И игумен сказал: «Нас осталось несколько человек, старшему за 80, а младшему — за 70. И если мы вымрем, то монастырь достанется грекам, потому что нет молодых монахов из СССР». Отец приехал в Москву, попал на прием к Брежневу и стал говорить ему об этом. Но Брежневу не близка была эта тема... Тогда Сергей Владимирович сказал ключевую фразу: «Там огромные богатства, они могут достаться грекам». И тут же были отправлены на Афон молодые монахи. Монастырь возродился и остался нашим. Я на 40 дней после смерти отца туда поехал и был удивлен, что уже новое поколение монахов знает, кто спас монастырь. Думаю, что среди прочих его добрых поступков этот был один из ключевых. Потому что нужно было иметь и мужество, и ощущение правды, и бесстрашие, чтобы защитить в советское время русский православный монастырь.
— Как Сергей Владимирович воспитывал вас? Своим ли примером или преподавал какие-то уроки? Я понимаю, что он был очень занятой человек, на первом месте всегда работа. Но вот растут сыновья...
— Вообще, в семье никогда не было сюсюканья с детьми, любовь сочеталась с объективным взглядом и уважением, но в то же время с достаточной строгостью. Мы точно понимали, что можно, что нельзя, и когда нарушали, то понимали, что именно мы нарушаем. Отец был довольно строг в воспитании. Например, я помню, когда мы ехали на дачу, торопились на футбол, был чемпионат мира, какая-то была интересная игра впереди. По дороге мы спорили, и я в нигилистическом азарте сказал ему: «Ну что у тебя за стихи? «А у Тома, а у Тома ребятишки плачут дома...» Тоже мне стихи!» Отец остановил машину и сказал: «Эти стихи тебя кормят». Выгнал меня из машины и уехал. И я километров 18 шел пешком, опоздал на футбол, естественно. И что больше всего меня поразило, когда я пришел домой, как будто вообще ничего не случилось. Не было вопросов: «Как ты дошел?» или «Ну теперь ты понял?» Без всяких сантиментов и объяснений.
Думаю, что в этом смысле я у отца научился, как вести себя с детьми. Мы не обращались к нему всякий раз из-за лени или нежелания сделать что-то самим. Но когда он был реально необходим, всегда оказывался рядом. Однажды Сергей Владимирович находился где-то в заграничной командировке, а брат мой снимал в Киргизии и там заболел достаточно тяжело. Отец тут же прилетел к нему. Когда было нужно, он поддерживал... Но никогда не становился на твою сторону, если не был уверен в том, что ты прав. Всегда предлагал искать ответы на проблемы в себе самом, а не в ком-то другом. Ну и, скрывать не буду, попарывали меня, бывало всякое. (Улыбается.)
— А что еще вспоминается из атмосферы детства?
— У меня была воспитательница, испанка Хуанита, которая приехала в СССР на пароходе и познакомилась с нашей семьей. Я тогда еще не родился, и она сказала маме: «Если будет мальчик, то я останусь, а если девочка, уйду». Она девочек терпеть не могла. Родился я, и она у нас осталась.
— Русский она знала?
— Она плохо говорила по-русски, поэтому у меня испанский был первым языком. Беззаветно меня любила, но из-за этой любви была невероятно строга. Маленькая ростом, у нее была маленькая ладошка, но очень жесткая, поэтому я ее помню тактильно. (Улыбается.) Первые годы я жил на даче и практически все время проводил с няней. Родители жили в Москве, все работали, приезжали только на воскресенье. А когда был разлив, то их вообще не было, в те годы мост еще не был построен.
И то, что я первые годы жизни провел в деревне, определенно заложило основу моего отношения к окружающему миру. Я был не городской ребенок. Поэтому некоторые вещи меня очень удивляли. Когда я опоздал в школу и честно признался, что не мог уснуть, потому что мамин друг играл всю ночь на рояле... Учительница на меня смотрела таким взглядом, которого я не мог понять... Рихтер ему играл! Билеты на него достать невозможно, а он ему всю ночь играл, и он говорит, что спать не мог. И это меня удивляло, что за то, что я сказал правду, получал обратную реакцию...
— Тяжело, наверное, было привыкать к городу после вольной деревенской обстановки и таких людей вокруг. Тем более советская школа...
— Вы знаете, честно сказать, я очень не любил школу. Я как вспомню эти тусклые плафоны в классе в восемь утра, когда за окном темнота... Я не вписался в школу, как, наверное, надо было. Вот это язвительное «Михалков» помню очень хорошо. Ничто не радовало в учебе. Точные науки для меня были мучением. В 5-м или 6-м классе, когда появилась геометрия, стало еще труднее... Помню, как я однажды понял теорему — вдруг, неожиданно, прозрение... Как я обрадовался, как тянул руку, чтобы ответить, но меня так и не спросили. И шторка закрылась в этот момент навсегда, я был очень оскорблен. А в 8-м классе я упал в обморок у доски, потому что с необыкновенной легкостью вышел решать пример. И, подойдя к доске, понял, что не только не могу решить, я даже не понимаю, что там написано. Когда услышал, как перья скрипят за моей спиной, понял, что все ее решают, а я даже не понимаю! И я, честно, просто потерял сознание. Меня отпустили домой, но все-таки у педагогов было подозрение, что я это сделал нарочно. Помню, как я, держась за стенку, ковылял домой, случайно повернул голову и увидел, что вся учительская стоит у окон и смотрит, не побежал ли я вприпрыжку. Это тоже меня обидело.
Честно говоря, я настолько рано захотел заниматься чем-то далеким от школы, что поступил в театральную студию при драматическом Театре Станиславского, куда принимали после 8-го класса. Потом пошел в 18-ю школу рабочей молодежи. Там была Галина Ивановна Гроза, замечательная директриса, она меня очень любила. Перед экзаменом по математике я к ней пришел и сказал, что не сдам. Она спросила: «Ты можешь один билет выучить, один?» — «Могу». — «Какой?» — «Седьмой». Люблю эту цифру, у меня и отец любил цифру семь. Она говорит: «Вот он будет лежать третий слева». И вот солнечный день, за столом в классе математичка, которая, естественно, меня терпеть не могла. А еще на экзамен пришел представитель РОНО, такой абсолютный Мичурин, дедушка с бородкой клинышком, в чесучовом костюме, в шляпе, с тросточкой. А у меня одна задача, чтобы никто не взял мой билет. Поэтому я вызвался пойти в первую пятерку. Учительница на меня смотрит как на сумасшедшего, предполагая, что я просто хочу сорвать экзамен своим поведением, неумением и незнанием. Вытянул тот самый билет. А я его выучил весь абсолютно, просто фотографически запомнил. Но так, что, если меня остановить, мог только сначала начать, как если бы я латынью занимался. Я вызываюсь отвечать. Смотрю, у учительницы просто глаза на лоб полезли: «Что ты творишь-то?» Но представитель РОНО говорит: «Пусть идет молодой человек. Что же вы так не хотите, чтобы он отвечал?» И я пошел, все рассказал, уравнение решил. «Вы просто замечательно ответили, — говорит мне этот представитель. — Но для того, чтобы получить пятерку, вам нужно ответить на пару дополнительных вопросов». — «Не надо». — «Вы не хотите получить пятерку?» — «Нет». Дедушка совсем очумел, говорит: «А чего же вы хотите?» — «Хочу отсюда уйти скорей». Короче, он очень расстроился, смотрел с удивлением вопросительно на учительницу. Она говорит: «Иди. Три». Я счастливый выхожу, стоит директор: «Ну?» — «Три!» — «Идиот!» Так я закончил свои отношения с точными науками. Но в это время я уже серьезно увлекался театром. Хотя и сейчас я осторожно отношусь к детям, которые слишком рано вкушают все прелести профессии.
— Можете вспомнить свои первые театральные роли?
— Помню, я играл беспризорника в Театре Станиславского, в пьесе «Винтовка 492-116». Пригласил брата посмотреть спектакль. И когда я случайно столкнулся с его взглядом в зале — он был полон такого презрения и тоски непробудной, — у меня все опустилось, я не знаю, как доиграл это все. А до этого был такой бодрый, мне казалось, я так хорошо играю.
Но потом я все-таки серьезно занялся профессией и после первых картин поступил в Щукинское училище. И вот там я уже наслаждался учебным процессом, потому что занимался своим делом. Потом перешел во ВГИК. Мне было интересно, я этим жил.
— Наверное, самым счастливым временем для вас была учеба?
— Самое счастливое время — это армия, флот. Это были невероятные впечатления, которые остались на всю жизнь. И я очень благодарен, что Господь управил так, что я там оказался. Убежден совершенно, что любой человек, который хочет здесь жить, должен пройти эту школу, для мужчины это важно.
— Вы добровольно отправились служить на три года?
— Нет, там была такая история Санты-Барбары. Я должен был призваться в кавалерийский полк при Театре Советской армии — туда все шли после театрального. Я тогда заканчивал сниматься у Сергея Соловьева в «Станционном смотрителе», мне было 26 лет, в 27 тебя уже не берут. В то время у меня был роман с дочкой члена Политбюро, и я написал ей письмо такого содержания, что, к сожалению, не смогу связать с ней жизнь. Потому что не хотел бы, чтобы мою жизнь и карьеру связывали с таким родством. И по наивности я отдал письмо лифтерше в правительственном доме. Такая старушка милая, видимо, была подполковником... Короче, когда меня забирали, я вдруг выясняю, что все команды разобрали, а меня приписали в стройбат в Навои (Узбекистан). Я изумился, у меня два высших образования. Мне начальник говорит: «Ты в Москве хочешь остаться?» А я так обиделся и разозлился, говорю: «Нет, не хочу. Какая у вас самая дальняя команда?» — «На Камчатку». — «Давайте!» — «Пиши заявление, а то я сейчас тебя отправлю, а потом мне твой папа позвонит...» Я написал заявление и уехал... Подумал, когда еще за чужой счет попаду на Камчатку?
— Это не та Камчатка, которую мы сейчас знаем...
— Да. Но это была потрясающая школа. Я понял принцип, который взял для себя за основу. Я просто играл Швейка. Построят, скажут... Потому что понимал, что те или иные мои поступки будут восприниматься под определенным углом. Хотя я был самый старший, по плацу приходилось бегать не раз во время перекуров.
Дело в том, что перекур в армии — это святое дело. Я тогда уже бросил курить. И потому как бы автоматически оказывался без дела, поэтому получал разные задания, притом что, как правило, приходилось их выполнять, перебегая через плац. Для тех, кто не знает: плац в армии — это сакральное место, поэтому если идти вдвоем, то только строем, а если одному, то только бегом. Вот так я побегал недельку, а потом, когда в очередной раз объявили перекур и меня мичман Мишланов по обыкновению собирался куда-то отправить, я и сказал: «Дайте-ка сигаретку». И закурил по второму разу.
Вспоминаю это время как поразительное дыхание какой-то невероятной свободы. Это может показаться странным. Это гениальная формула военнослужащего-срочника — построят, скажут. Все за тебя решают. Причем отец мой не знал, где я. И вообще никто не знал. Нельзя было переписываться, пока ты не принял присягу.
И вот это ощущение, с одной стороны, казалось бы, несвободы, а с другой — такой здоровой безответственности, я бы сказал. Понял! Есть! Это то, что понимается под словом долг. Не то, что ты как-то это муссируешь — я должен, я должен... Нет, а просто так надо. Это формула мамы моей была, удивительная совершенно, она говорила: «Значит, так надо».
Я помню, приехал на дачу, жаловался страшно — закрыли картину «Родня», на партком меня вызывали, хотя я не был членом партии. Приехал к маме, она сидела, вязала, я ей рассказывал, рассказывал... А она вязала, вязала, потом говорит: «Значит, так надо». Я так обиделся! Только через много лет понял, что это потрясающая, универсальная формула. Она потом в жизни пригодилась.