Георгий Курасов: "Не называю себя художником, не люблю это слово"
Коллеги-живописцы не очень меня признают. То, что делаю, - не совсем живопись. Я как инженер свои картины конструирую. Беру линейку, циркуль, калькулятор и - за работу. Нет в этом никакого творческого порыва и дрожащих рук, нет эмоций "муза прилетела", это аналитический процесс...
Мама была человеком амбициозным, а потому, заметив мою склонность к творчеству, записала в кружок лепки Дворца пионеров. Я ходил туда с удовольствием: лепил собачек, слоников, прочих животных. Все было обставлено профессионально, имелись даже настоящие крутящиеся станки. А дома рисовал индейцев, прочую мальчишескую чепуху. К тому времени мы уже переехали в Дачное в новую квартиру.
И вдруг как гром среди ясного неба: мама сказала, что надо поступить в школу при Академии художеств. Я очень туда не хотел, у меня же в старой — друзья! Но мама настаивала и попросту привела в СХШ за руку. Мне стали показывать работы, объясняя, что примерно нужно на экзаменах. К этому я отнесся крайне легкомысленно. Там встретил мальчика, который ходил со мной в кружок.
— Что ты здесь делаешь?
— Учусь...
Мне стало обидно, что он уже поступил, и я ответил маме, что готов сдавать экзамены.
Для начала требовалось принести свои работы в отборочную комиссию. Я показал картины, написанные гуашью. «Не-не, на живопись никак, — покачали головой преподаватели, — с цветом у тебя плохо». Увидев мою пластилиновую собачку, педагоги предложили: «Слепи композицию и постучись на скульптуру». Какую — я не знал, вылепил пахаря на лошади из учебника истории. Брать меня или нет, в СХШ сомневались.
Помог случай. Соседкой маминой подруги по коммунальной квартире была Валентина Николаевна Китайгородская. Она была уже старенькой, на пенсии, но много лет преподавала в СХШ скульптуру и обладала большим авторитетом. Мама рассказала ей о мнении комиссии. «Все равно надо поступать», — подбодрила Китайгородская и посоветовала, как готовиться к экзаменам. Видимо, я постарался, поскольку сдал их на одни пятерки и поступил в седьмой класс.
В СХШ моя жизнь перевернулась с ног на голову. И хотя добираться туда оказалось чудовищно далеко, с пересадками, я не пропускал занятий. Каждый день — скульптура и рисунок плюс общеобразовательные предметы. Не особенно запомнил, что изучали, зато ту классную творческую атмосферу помню прекрасно. Мы ставили какие-то пьесы, был, например, спектакль «Три мушкетера», готовясь к которому, все «актеры» записались в секцию фехтования. Мне так понравилось это дело, что даже выиграл чемпионат Василеостровского района. Когда пришлось выбирать между творчеством и фехтованием — то и другое я не тянул, — оставил мушкетерские подвиги, хотя тренер убеждал не бросать спорт. Пожалуй, это был мой первый серьезный выбор в жизни.
После СХШ путь лежал либо в «Муху», либо в Академию художеств. Я выбрал второе. Конкурс — бешеный везде. В Академии на факультете скульптуры числилось всего тринадцать человек, поэтому схшатников принимали по одному в год, а то и вовсе не брали. Ведь нужно еще взять студентов из союзных республик и ребят после армии. У нас в СХШ был довольно большой скульптурный класс, в 1977-м в Академию поступил из всех ребят я один.
Возгордился ужасно: жизнь удалась! И первые два курса валял ваньку. Начались студенческие пьянки-гулянки, пропущенное наверстал позже. Каждый день у нас было два часа рисунка — обнаженной натуры, потом три часа — скульптура. Как пошутил Михаил Константинович Аникушин: «Зачем скульпторам учиться шесть лет? Достаточно двух: один год лепим голову Давида, другой — Ленина...»
В престижную мастерскую Аникушина я попал чудом. Он был довольно демократичным человеком и на наши похождения смотрел сквозь пальцы. В СССР Михаил Константинович имел все: был единственным художником — членом Центральной ревизионной комиссии при ЦК, Героем Соцтруда, академиком и прочее, прочее. При этом талант его остался совершенно нереализован. По-моему, он и сам это чувствовал.
Я учился на третьем курсе, когда Аникушин съездил в Италию и познакомился с Джакомо Манцу. Я очень любил этого скульптора и с горящими глазами стал расспрашивать педагога:
— А что Манцу сейчас делает? Чем живет?
— Да занялся какой-то ерундой: живописью, ботинки приклеивает на холст...
Наверное, Михаил Константинович прочел в моих глазах жалость: насколько же свободен Манцу, захотел прилепить на картину ботинки — прилепил. Аникушин же не может себе этого позволить, хотя не менее талантлив, чем итальянец.
Конечно, по сравнению с другими советскими скульпторами Михаил Константинович был в чем-то свободнее. Он сделал замечательных Черкасова, Чехова и Пушкина. Однако его Ленины и военные памятники имеют мало отношения к настоящей скульптуре, а времени на них Аникушин потратил чудовищно много. Педагогом же он был замечательным, все сильные студенты старались к нему попасть. Мне в этом смысле повезло: вокруг талантливые ребята, поэтому рос я быстро, ведь окружение влияет порой сильнее, чем педагоги.
На последнем курсе Академии произошло событие, полностью изменившее ход моей жизни: я познакомился с Зиночкой. Жена сильно повлияла на меня и своей энергетикой, и образом, и красотой. У каждого художника должна быть Муза. Ведь если б не Симонетта Веспуччи, не было бы великого Боттичелли, если б не Гала — Сальвадора Дали, для меня же идеальной моделью стала Зина.
Жена всегда была авантюрной, она — движок в семье, я более традиционный человек. Все, что происходит, обычно по ее инициативе. Конечно, Зина играет большую роль и в моем творчестве, хотя никогда не вмешивалась в него напрямую. Просто само ее присутствие во многом сформировало меня как художника.
Первый раз я увидел Зиночку в коммуналке у друга. На тот момент мы оба были несвободны. Она произвела на меня сильнейшее впечатление, мы разошлись в разные стороны, а вскоре я развелся. Первый брак вообще получился очень коротким: жена была прекрасным человеком, но мы оказались абсолютно разными. У меня есть старшая дочь Лера, уже взрослая, живет в Голландии, она программист, муж тоже. Дочь подарила мне двоих внуков.
Но вернусь к Зиночке... Она производила впечатление на всех, поскольку была потрясающе красивой. Еще она необычная, умная и немного не от мира сего. Выйти замуж за меня, бедного студента, с ее данными было немыслимо! Все считали Зинин поступок дурью — ведь вокруг нее вился рой кавалеров и она могла выбрать кого угодно.
Когда мы встретились, Зиночка была артисткой Ленинградского балета на льду. И вот представьте: я, у которого одни джинсы и три рубашки, и она — звезда, красавица, выше меня на голову, прилично зарабатывает. Второй раз мы пересеклись в городе совершенно случайно, разговорились, пошли в кафе. Она призналась, что тоже недавно развелась. «Надо действовать», — решил я и собрал волю в кулак.
Было непросто, но я старался. И цветы дарил, и стихи читал... Мне до сих пор трудно объяснить, почему она согласилась стать моей. Я же был «историческим» человеком: вечно влипал в истории. Помню, шел на свидание, купил розу, полез через забор, и лопнули единственные джинсы. Пришлось ухаживать, не поворачиваясь к девушке задом. Вот такой анекдот.
Зиночка имела уникальную особенность: умела проходить буквально сквозь стены. Могла направиться в гостиницу «Астория» выпить кофе, а пускали туда только иностранцев. Но ей швейцары почтительно открывали двери и тут же вылупляли на меня глаза как на недоразумение. Зиночка поясняла: «Этот со мной...» — и меня впускали.
Благодаря своему редкому таланту моя Муза добивалась чего угодно. Когда я служил в армии, жена решила меня навестить. Часть наша была секретной, попасть туда невозможно. Для всех — но не для Зиночки. Она вышла на вокзале, и тут же подъехал офицер на уазике: «Вам куда?» Оказалось, военный ехал в ту же часть и лихо провез жену через КПП.
Представьте: идет построение, а Зиночка в джинсах и с голубой сумкой идет к Дому офицеров прямо через плац. Ребята раскрыли рты, полковник проводил ее глазами, крякнул: «У нас в части всякое бывало, но свободных художниц видеть еще не доводилось...» Он сразу понял, что девушка идет ко мне.