Франсиско Гойя. Махо, махи, промахи и взмахи
Вся его жизнь, цели и пристрастия крутились вокруг двух определяющих понятий: «махо» и «маха». Сам он, конечно, считал себя махо (или, как теперь говорят, мачо). А идеалом женщины для него была маха...
Люди, которых называли махо, были ни на кого не похожи, уникальный. Самое низкое сословие, грубое простонародье, трущобная беднота, наделенная, однако, поразительным чувством собственного достоинства, самоубийственной отвагой и редким даром щегольства, своеобразным шиком.
Махо были бандитами — работать им не позволяла гордость, зато совершать преступления почиталось за честь. А махи — их спутницы — были страстными красотками с особым стилем, исповедовали свободную любовь и умели постоять за себя, мгновенно вытаскивая нож, спрятанный в юбках, или складную наваху, такую же, какую затыкали за пояс их мужчины.
С детства он хотел быть махо. Да, собственно, и был им. Резкий, бесстрашный, рисковый и вечно прущий напролом. Он был «из простых», но, конечно, всячески бравировал мифическими аристократическими корнями, как все они, горделивые уличные наглецы. И к изначальному имени — Франсиско Хосе Гойя-и-Лусьентес — едва получил возможность, не преминул прибавить частицу «де». Де Гойя-и-Лусьентес.
Отец его Хосе Гойя — сын крестьянина, сам — ремесленник, золотивший различные изделия вплоть до церковной утвари. А вот мать Грасиа Лусьентес как раз и настаивала на дворянском происхождении, однако доподлинных доказательств не имела, зато оснований — примерно как у всех: каждый крестьянин, сражавшийся в прошлом против мавров, претендовал на статус идальго и задирал нос.
Франсиско родился тридцатого марта 1746 года в деревне Фуэндетодос провинции Арагон близ Сарагосы. У него было два старших брата — Камилло, впоследствии ставший священником, и Томас, который пошел по следам отца. Дружны они и в детстве не были, а когда выросли, отношения совсем разладились: братья, поначалу и в грош не ставившие Франсиско, назойливо вынуждали поделиться богатством, стоило тому добиться успеха. Как бы они ни претендовали на благородное происхождение, подкрепить его воспитанием и образованием не получалось, и Франсиско до конца жизни писал с дичайшими ошибками, страдая от насмешек над неотесанностью.
В пятидесятые годы они жили уже в Сарагосе. Там-то Гойя-подросток и увидел вблизи те самые идеалы мужской и женской привлекательности — махо и мах. Он впитывал не только их язык и обычаи, но и сам поразительный испанский дух — espan~olismo . Они исповедовали национальные традиции и носили национальные костюмы. Мужчины — короткие штаны, шарф вместо пояса, огромные шляпы и непременный длинный широкий плащ капу: завернешься в него — и останешься не узнанным. В конце концов правительство даже запретило капы, но романтические разбойники махо плевать на это хотели.
Махи щеголяли мантильями, шалями и гребнями, дерзко укорачивали юбки и углубляли вырезы лифов, не оставляя простора воображению. Эти женщины были горячи и необузданны в любви, чарующе бесстыдны в поведении и речах, ревнивы и скоры на расправу с неверными возлюбленными или соперницами, думать не желали о замужестве, но при этом хранили верность избранникам. Навахи они доставали в секунду, использовали бестрепетно и с равным мастерством пели, плясали и играли на гитаре. Франсиско с разбегу бросился в этот мир и навсегда присягнул его законам, напоминающим корриду с отчаянной смелостью тореро, когда триумф, кровь и риск — все напоказ, поскольку на миру и смерть красна, а уж такая гибель и вовсе почетна.
В тринадцать Франсиско пошел в ученики к местному художнику и три года под его руководством копировал гравюры. Даже получил первый заказ — сделал церковную раку для мощей. Эта работа потребовала от него усердия, но ничуть не добавила благочестия, и вскоре мальчишка вляпался в серьезную переделку. Как ни парадоксально — из-за церковных дел. Он выступил зачинщиком массовой уличной драки... между прихожанами!
Паства церкви Нуэстра-Сеньора-дельПилар вступила в бой с конкурентами из соседнего храма, и дело кончилось несколькими убитыми. Вожаку — подростку Франсиско — грозил суд инквизиции. И тогда он попросту сбежал в Мадрид. Там земляк, художник-тезка Франсиско Байеу, помог с обустройством.
Увы, ума-разума не прибавилось, имидж махо требовал подкрепления, и дерзкий юнец совершенно слетел с катушек. К тому же провалился — и весьма позорно — при поступлении в Королевскую академию Сан-Фернандо. Горячая кровь и избыток свободного времени сделали свое дело: Франсиско сорвался с цепи: пил и буянил, водил дурные знакомства, кутил с проститутками и уличными плясуньями, дрался на кулаках и дуэлях... Одна привела к новому побегу — на сей раз и вовсе в Италию. Под благочестивым предлогом продолжения образования, а на деле — чтобы не угодить в тюрьму.
Денег не было совсем, зато бесшабашности не занимать. Долго Гойя не думал — и присоединился к группе бродячих тореадоров. Это опасное занятие кормило его неплохо, в боях с быками отчаянный махо проявлял смелость и ловкость, получая в награду не только деньги, но и уважение мужчин, а главное — внимание женщин. В изоб разительном искусстве ему, может, и оставалось много чему учиться, а вот в искусстве соблазнения юноша весьма преуспел — и вновь ходил по краю, рискуя головой. Например соблазнил монахиню, затем дочь вельможи...
По краю, кстати, ходил не только в переносном смысле: однажды залез на купол собора Святого Петра, прогулялся по карнизу и нацарапал свои инициалы. В свободное время он, впрочем, успевал рисовать — только не римскую античность и ненавистные гипсовые слепки, а улицу, бытовые сценки, интересные типажи.
В 1763 году Гойя приезжал в Испанию. Снова штурмовал Королевскую академию — и опять провалился. Но унывать не стал, а поехал домой в Сарагосу, где на одном только апломбе урвал заказ на роспись фресок той самой «своей» церкви Нуэстра-Сеньора-дель-Пилар. И справился, удивив оригинальностью, барочной яркостью, интересной композицией, не выходя при этом за рамки.
Тем временем дошли слухи, что старый приятель Байеу пошел вверх в столице, и порядком заскучавший в своем городишке Гойя направился к нему. Обнаружил, что успехи земляка еще внушительнее, чем болтали: Байеу теперь был ни много ни мало придворным живописцем Карлоса III! Тут уж не зазорно отринуть гордость да и поучиться у тезки, не беда, что тот совсем ненамного старше. Гойя усердно трудился под руководством покровителя, а затем рискнул поучаствовать в конкурсе Пармской академии художеств. Представил историческую картину с велеречивым названием «Ганнибал устремляет взгляд на Италию с высоты Альпийских гор» — и удостоился второй премии.
После этого пошли заказы: испанская знать предпочитала либо античные, либо религиозные сюжеты, и Франсиско исправно их осваивал. Его хвалили — были в этих работах свежесть и смелость, щедрый свет и цвет.
У Франсиско Байеу подросла сестра Хосефа. Брак с ней был Гойе во всех отношениях выгоден, девушка ему нравилась, и в 1773-м они поженились. Чтобы свадьба точно состоялась, ушлый жених барышню соблазнил, так что под венец невеста отправилась на пятом месяце беременности. История не сохранила точного числа, но детей жена Гойи родила минимум пять (максимум — восемнадцать). Все они, кроме одного, умерли в раннем возрасте. Остался только Франсиско Педро Хавьер, рожденный в 1784 году.
Всю жизнь муж будет изменять Хосефе, а она — терпеть и делать вид, что ничего не замечает, да и до того ли было ей, беременной едва ли не каждый год? Однако всю жизнь он старался, чтобы жена ни в чем не нуждалась, и в этом видел свой долг — в конце концов, потратил же с первых крупных заказов такую сумму на парадную карету и лошадей, какой его отец за всю жизнь не заработал! А разве не покупал он жене деликатесы от куропаток до шоколада? Напишет ее Гойя всего однажды и в историю войдет портретами совсем другой женщины, с которой Хосефе и в голову не придет состязаться.
Брак, принесший жене столько боли и горя, мужу открыл новые просторы в карьере: то, чего Байеу не сделал бы для приятеля-ученика, он охотно делал для родственника-зятя. Заказы текли рекой — один другого выгоднее.
Еще лучше дело пошло, когда Гойя получил место с регулярным доходом в Королевской шпалерной мануфактуре — и взялся за серию для столовой принца Астурийского во дворце Эскориал. Принцу предстояло однажды стать королем Карлосом IV. Страстный охотник Гойя заполнил картоны тематическими сценами, текстильщики перенесли их на гобелены, и не менее страстный охотник — наследник престола остался весьма доволен. Настолько, что заказал панно уже для другой своей столовой — во дворце Прадо.
Гойя, безусловно, обладал самобытностью, но пока невольно загонял себя в общепринятые рамки, «как у других». Как поймать собственную волну, до поры не знал. Помог случай: возможность копировать и гравировать картины великого Веласкеса — их как раз купили для королевского дворца в Мадриде. В процессе работы Франсиско разобрался, как это сделано, а затем сумел на основе гениальных полотен найти нечто свое — в темах, видении, собственной манере мазка, цветовых и композиционных решениях.
Махо и махи его детства и юности не шли из головы — Гойя вдохновлялся в первую очередь их верностью национальным традициям. Собратья по цеху хватались за заказы парадных портретов или поставляли религиозные сюжеты — верное дело, беспроигрышный вариант. А он попробовал отпустить себя и делать что хочется — и кисть, как волшебная лоза, повела его к теме народной жизни, глубинной Испании с ее сочными фруктами, терпким вином, кружевными мантильями, костяными гребнями, острыми кинжалами, каменными арками, сумрачными сводами, жарким солнцем, страстной музыкой, горячей любовью и гордой гибелью.
В 1779 году Гойю представили Карлосу III. Он показал четыре картины. Король выказал благосклонность. Дебют живописца при дворе единодушно со чли более чем успешным, после этого его радушно приняли наконец в Королевскую академию Сан-Фернандо, да еще и стипендию выделили.