Борис Клюев: Три стадии любви
К моменту внезапно обрушившейся на меня популярности с Викой прожили почти десять лет. Зная мой характер, она понимала: если начнет выступать и устраивать скандалы, тут же уйду.
С партнершей по сериалу «Воронины» Анной Фроловцевой нас пригласили в Ростов-на-Дону на День города. Установленную на главной площади высокую сцену от трехтысячной толпы отделяли металлическое ограждение и полицейский кордон. Выходим на помост и понимаем, что выглядим как два лилипута и узнать в нас артистов из любимого сериала публика вряд ли сможет. Догадка оказывается верной — площадь продолжает жить своей жизнью: шумит, смеется, поет, на нас — ноль внимания. И тут я говорю в микрофон: «Египетская сила!!!»
В воздухе повисает мертвая тишина, которая через пару секунд взрывается тысячеголосым «А-а-а!!!», и толпа, сметая ограждение и полицейских, устремляется на сцену. Хватаю Фроловцеву за руку, вместе влетаем в гримерку и запираемся. Выходим спустя полчаса, когда стражам порядка удается утихомирить публику.
Разве мог я десять лет назад подумать, что Николай Петрович Воронин принесет мне славу, намного превышающую ту, что досталась после роли Дубова-Трианона в фильме «ТАСС уполномочен заявить...»? Началось все в середине нулевых, когда гостил у друга в США и посмотрел несколько серий забавного ситкома про сумасшедшую американскую семейку «Все любят Рэймонда». А спустя три или четыре года меня приглашают на Киностудию имени Горького, где узнаю, что штатовцы продали права на тот самый ситком каналу СТС, но прерогативу утверждать артистов на главные роли оставили за собой.
И вот в павильоне, где проходят пробы, сидят три десятка американцев. Мне дают вводную:
— Ваш герой любит футбол и пиво. Еще у него есть сын, которого отец считает бестолковым.
Спрашиваю:
— Могу импровизировать?
— Да-да, конечно!
В мгновение ока превращаюсь в цунами: ору, топаю ногами, потрясаю в воздухе кулаками. В одном зажата бутылка пива — оно расплескивается, и парень, пробующийся на роль сына, с реальным испугом на лице пытается закрыться от брызг ладонями. Американцы ржут, хлопают.
Возвращался домой без малейшего волнения: утвердят — не утвердят... Не та роль, за которую стоит биться. Пролетело больше года, я уже давно забыл о пробах, и вдруг звонок: «Вы были утверждены сразу, но все эти месяцы американцы искали исполнителей других ролей. Теперь у нас полный комплект. Через неделю начинаем».
Потом узнал, что один из руководителей канала сильно противился выбору американцев: «Клюев? Да вы что?! Он же серьезный артист — его нельзя брать в ситком!» Получая за Воронина статуэтку ТЭФИ, мельком подумал: теперь-то сомневавшийся товарищ должен в полной мере осознать свою ошибку!
Если с одеждой для моих экранных домочадцев проблем не возникло, то с костюмом для Николая Петровича режиссер Саша Жигалкин мучился долго. Сетовал: «Борис Владимирович, на вас даже классическую рубашку надеть нельзя — сразу выглядите аристократом!»
Искали, подбирали, сводили с ума костюмеров — все не то. А потом мне вдруг пришла на память рекомендация великого Чаплина: «Хотите, чтобы было смешно, наденьте штаны на два размера больше, а рубашку — на два меньше». Попробовали — и обхохотались: ничего нелепее придумать было невозможно.
С каждой серией характер Воронина обрастал подробностями и деталями, которые придумывали мы с режиссером: как у Николая Петровича загорается глаз при виде хорошеньких женщин, как он постоянно пасется на кухне и беспрестанно что-то жует... Последнее стало, пожалуй, самым серьезным испытанием. В десять утра я съедал три тарелки борща — по одной на дубль, потом батон докторской колбасы, а через короткое время — торт. После этого на площадке объявляли обеденный перерыв, и я уходил куда-нибудь подальше — от запаха еды меня мутило. Спасали пищеварительные таблетки, которые брал на съемки «Ворониных». Со временем научился имитировать жевательный процесс — и теперь это делаю виртуозно.
В творческом плане тоже не обошлось без проблем. В первых сериях я все действие тащил на себе. Но когда количество перевалило за третий десяток, партнеры стали подтягиваться и мне уже не приходилось в одиночку волочь весь воз.
Хотя жанр «Ворониных» и называется «ситуационной комедией», я использовал любую возможность, чтобы привнести в действие элементы драматизма. Николай Петрович может сколько угодно орать на жену, помыкать ею, но когда с Галей что-то случается, готов отдать за нее жизнь.
Одним из самых драматических эпизодов, безусловно, стала встреча Николая Воронина с сестрой, которую сыграла Римма Маркова. Впрочем, «сыграла» — громко сказано. Талантливая акт риса давно нигде не снималась, и сталкиваясь на премьерах и фестивалях, мы постоянно спорили. Начинала всегда Римма — с неизменного лозунга:
— Кинематограф умер!
— Ну умер — и что? — возражал я. — Работать надо, а не предаваться воспоминаниям, как раньше было хорошо!
— Разве что для поддержания штанов в какой-нибудь сериал пойти?
— Хотя бы! И чтоб мозг не закисал!
Когда стали искать актрису на роль Валентины Петровны Ворониной, я предложил Маркову — как говорится, на свою голову. Стали репетировать, а Римма совершенно не в форме: не может запомнить даже простенький текст. Тогда я перевел сцену в такой драматизм, что у съемочной группы, как все потом признались, побежали мурашки. Молча смотрю на нее, а из глаз катятся слезы... Тут и у партнерши давно дремавшая актерская природа проснулась, Римма тоже заплакала — и эпизод получился очень пронзительным. Жаль, эту родственную линию пришлось прервать — актриса совсем не держала текст.
Воронин дался мне труднее, чем все ранее сыгранные князья, графья и шпионы вместе взятые, — и понятно почему: в роли простака-горлопана пришлось дальше всего уйти от себя. Поначалу постоянно замечал за собой то джентльменский жест, то аристократическую интонацию — боролся с ними нещадно и вскоре научился, надев нелепый костюм, мигом перевоплощаться в Николая Петровича...
Молодые коллеги не раз демонстрировали мне периодически появляющиеся в Интернете забавные парные портреты: мой и короля Франциска I, мой и знатного вельможи из старинного рода Ларошфуко. Те, кто составлял «дуэты», находили несомненное сходство между мной и этими историческими персонажами. Такое лестно любому, однако правда превыше всего: хоть и знаю свою родословную только до дедушек-бабушек, дворянские корни, даже самые хиленькие, в ней вряд ли отыщутся. А вот актерские присутствуют!
Папа с юности мечтал стать артистом. Поступил в Вахтанговскую школу, а после выпуска вместе со всем курсом поехал в Комсомольск-на-Амуре, где начиналась грандиозная стройка. Условия жизни там были катастрофическими, недаром семьдесят процентов живой силы составляли политзаключенные. Однако никто из вчерашних студентов не сбежал, и благодаря им гарнизонный театр вскоре дал первую премьеру. Отец в Комсомольске-на-Амуре исполнил несколько главных ролей — он был красивым, фактурным и мог бы переиграть весь романтический и героический репертуар, даруй ему судьба долгую жизнь и возможность совершенствоваться в профессии.
Через два года артисты-добровольцы вернулись в Москву, устроились в труппу гастрольного театра и ездили по волжским городам, а в конце тридцатых отца взяли в Московский драматический театр, из которого спустя много лет выросла легендарная «Таганка». К сожалению, здесь ничего заметного Владимир Клюев сыграть не успел — началась война.
Из-за больного сердца отца признали негодным к службе, тем не менее вместе с другими белобилетниками из числа художников, музыкантов и артистов он записался в ополчение работников искусств и четыре года воевал в составе истребительного батальона. Мама сохранила военные фотографии отца и письма, которые я часто перечитываю.
После Победы отец на сцену не выходил — прогрессирующая болезнь не оставляла на это сил. Полгода проработал администратором ТЮЗа, еще полгода — директором народного хора имени Петра Яркова. Мама рассказывала, что с гастролей в Средней Азии папу привезли на носилках. Два года он лежал дома. В мою детскую память врезалась картинка: я играю под столом в кубики (в комнате три на три метра больше негде), а папа в пижаме полусидит на кровати, привалившись к подушкам. Лица его не помню — только образ. Мама спрашивает:
— Володя, хочешь чаю?
Он мотает головой:
— Нет, Валь, спасибо.
Мама овдовела в двадцать девять лет и больше замуж не вышла. В последнем, каюсь, есть моя вина. Когда отец умер, мне было четыре, и появлявшихся рядом с мамой мужчин я принимал в штыки. Скандалов, истерик «женихам» не устраивал, просто угрюмо молчал, даже когда обращались ко мне напрямую. Проводив гостя, мама спрашивала:
— Он тебе нравится?
Ответ был неизменным:
— Нет! Не хочу, чтобы приходил.
И больше «жених» в нашем доме не появлялся...
Более или менее прилежно я учился только в первом классе, потом закрутила уличная жизнь. В начале пятидесятых шпаны в Москве развелось без счета, в каждом дворе сколачивалась своя шайка-лейка. Мы жили в самом центре, на Спиридоновке, и я не раз был свидетелем, как на Патриарших сходились врукопашную по сотне человек с каждой стороны и начиналось ристалище с кровью и увечьями. Криминальную пальму первенства в районе держал дом в Трехпрудном переулке, где впоследствии поселилась Людмила Гурченко, — в нем не было квартиры, где хотя бы один из обитателей не сидел по уголовной статье. Мы с пацанами старались обходить тот двор стороной.
Зимой большую часть времени проводили на катке на Патриарших. Если стоять спиной к павильону, в дальнем левом углу всегда огораживали невысоким заборчиком полынью для пары белых лебедей. И была у нас любимая забава — купать в ледяной водичке милиционеров. В ту пору каток работал в две смены: на утреннюю продавались дешевые билеты, потом перерыв с подготовкой льда для вечерней, когда вход стоил значительно дороже. Понятно, никто из нас ухом не вел, когда из репродуктора звучало требование покинуть каток, и милиционеры — как правило деревенские ребята, обутые в валенки, принимались гоняться за нами, виртуозами льда! В финале обессилевшего от бега стража порядка мы с дружками брали за ноги за руки и раскачав, бросали через заборчик к лебедям. Правда следили, чтобы не захлебнулся и выбрался на лед. А когда бедолага уходил сушиться, продолжали кататься без помех.