Александр Домогаров: "Да, я сложный. Не конфета в золотой обертке"
Я не уходил. Был взят творческий отпуск длиной в полгода, на то существовали очень веские причины. Из театра я не уходил и надеюсь, что мне хватит моральных и душевных сил не уйти. Хотя перспектив при нынешнем руководстве ноль, и я прекрасно отдаю себе в этом отчет.
Александр Юрьевич, мы не случайно пригласили вас именно на эту обложку, ведь номер выходит 27 марта, в День театра. С кем, как не с вами, говорить про актерскую судьбу, к тому же год у вас юбилейный. Интересно, если бы вам сегодня сказали: «Можете выбрать любую профессию, кроме актерской», что бы на это ответили?
— Наверное, мог бы заниматься дизайном. Мне нравится создавать дома, в которых я живу, начиная с планировки и заканчивая цветом стен, выбором мебели, дизайном штор. Но когда я учился в 80-х годах, не уверен, что была в Советском Союзе такая профессия, как дизайнер. Все в домах, которые имеют ко мне отношение, создано моим воображением, желаниями, что-то сделано моими руками. Мне и близким нравится. Но это не больше чем хобби...
Вообще, в последнее время почему-то часто задается этот вопрос. Вы волей-неволей хотите подвести какую-то черту. Не нужно. В этом, наверное, и есть прелесть нашей профессии — невозможно сказать, что ты чего-то достиг. Делаешь спектакль, преодолеваешь поставленную планку и начинаешь думать уже о следующей. Каждый спектакль — это новые открытия. Спектакль всегда другой, он живой. И выход на сцену — это только вершина айсберга. Сколько находится под водой! Литература, которая помогает найти какие-то ответы, живопись, которая помогает найти внешние образы, музыка, которая помогает найти звучание сцены. Изучение быта, истории, поиск пластики — масса всего, что составляет твою работу.
— Как вы раньше говорили: артист играет из себя.
— Конечно, он работает тем материалом, который приобрел, который наработал. Раньше это было не очень осознанно, и этим занимались режиссеры, которые добивались от тебя результата, используя твои внешние данные, органику и то, чему ты научился в театральном училище. Вот из этого не очень пышного «букета» они пытались достать то, что им было необходимо.
Но сейчас начинаешь понимать, что чем больше жизненного опыта, чем больше ты можешь «размотать» свою нервную систему, чем больше ты можешь свой «инструмент», коим является твой организм, бросать в разные крайности, искать в себе то, что тебе не очень удобно, комфортно и органично, — тем больше шансов найти свой «ключик» для того, чтобы разгадать ребус, который представляет каждая новая работа. И уверяю вас, что это иногда бывает достаточно сложно. Твой «инструмент» очень сопротивляется этому. Но нужно уметь его «ломать», заставлять его делать вещи, которые ему неудобны, которые могут не соответствовать его органике. Конечно, есть разные артисты и разные способы существования на сцене. И скорее всего, они все имеют смысл быть. Мой принцип — тратить самого себя, искать в себе то, что будет интересно зрителю. Я не понимаю, как можно работать на сцене с холодным носом, более-менее органично произносить текст или кричать по воле режиссера, совершенно не задаваясь вопросом зачем. Быть артистом-функцией, который, находясь на сцене, существует, не затрачивая свои нервные клетки, просто выполняя рисунок, который тебе задают. Ведь важно не просто выполнять, а попытаться заставить твой «инструмент» играть красивые ноты. Для меня всегда это работа. Кто-то не любит, когда артист мокрый на сцене. А у меня это вызывает уважение, я вижу, что он работает, он себя тратит. У меня за последние годы не было «спокойных» героев и ролей. Но если быть честным, то по молодости тоже были спектакли, сделанные и без такой энергозатратности, век живи — век учись.
— А вы до сих пор волнуетесь перед выходом на сцену?
— Даже не знаю, как вам описать это состояние. Организм начинает реагировать за несколько дней до спектакля. Как вам объяснить... Сон становится не таким крепким, ночью можно проснуться в кошмаре, потому что мозг начинает сам по себе во сне повторять текст, и вдруг какое-то слово вылетает. Просыпаешься, начинаешь повторять, вспоминаешь, и... можно опять как-то заставить себя уснуть. Нужно за сутки мысленно пройти текст по всем мизансценам и акцентам.
День спектакля — это особое состояние, дома сидеть невозможно, а раньше ехать нельзя, потому что как только переступаешь порог театра, ты уже «включился». Приезжаю в театр все равно всегда за три-четыре часа. Очень много пью кофе, много сигарет и никогда ничего не ем, не хочется... Хотя многие говорят, что это неверно. У каждого своя кухня.
И, видимо, уже пришло время, когда больше беспокоишься не за себя, а за весь спектакль: как он пойдет, как пройдут перестановки, как партнеры... Наверное, пришло понимание своей ответственности за весь коллектив, поскольку волей или неволей исполнение главной роли ставит тебя в ситуацию, когда ты становишься тем двигающим паровозом, который тащит весь этот состав. И хочется, чтобы все отработало хорошо и не было бы стыдно за то, что мы представляем на суд публики некачественный продукт.
— Не тревожит, что ваш уровень игры порой выше, чем у некоторых партнеров?
— Да, есть такой стереотип про актеров второго состава, но я с ним совершенно не согласен, не вижу разницы. Дело не в том, лучше артист играет или хуже. Просто с одним партнером ты чувствуешь волну, и он при малейших твоих изменениях реагирует и тоже изменяется, а с другим этой волны нет. Мне интересно вот это сиюсекундное существование на сцене. Сейчас для меня лучшие партнеры — те, с которыми этот сценический пинг-понг превращается в азартную игру. Ты мячик — тебе мячик, ты мячик — тебе мячик, ты закручиваешь мячик — тебе закручивают его с двойной силой. Далеко не каждый спектакль получается таким живым, полетным — они редкие. Андрей Сергеевич Кончаловский в таких случаях, если подобный спектакль случился, говорил: «Ну что, сегодня гуляешь по буфету?» Очень точное выражение, мне кажется.
В основном, когда меня спрашивают, как прошло, отвечаю: «Сегодня Домогаров работал» — значит, без полета. А иногда: «Кое-где полетали» — значит, был момент, когда ты вдруг теряешь пространство и время и начинаешь не успевать за «своим инструментом». Он вроде играет те же ноты, которые написаны в партитуре, но с каким-то другим внутренним порывом и с большей увлеченностью.
Мне очень повезло. У меня с юности были грандиозные партнеры, партнеры-учителя, за которыми можно было бесконечно наблюдать и учиться.
— Какие партнеры для вас действительно были мощными, важными, особенными?
— Те, кто были сильнее, опытнее. Это самая лучшая школа для начинающего артиста. Мне очень повезло, со своими учителями в профессии довелось выходить на одну сцену, когда был еще зеленым, совсем юным. Волей-неволей ты на великого партнера смотришь снизу вверх и, конечно, что-то срисовываешь. Либо находишься под его влиянием или под энергетическим давлением, то есть он тебя поглощает, накрывает. Я учился на третьем-четвертом курсе, и мы работали в массовке в Малом театре, я видел на сцене Царева, Гоголеву, Ильинского... Великих! Мы, молодые, не уходили со сцены, мы весь спектакль стояли за кулисами и смотрели, смотрели, впитывали...
В Театре Армии я был энергетически поглощен Олегом Ивановичем Борисовым. Мы репетировали вместе очень много, и это, наверное, на тот момент была лучшая школа, как бы «другого психологического и поэтического театра», поскольку Олег Иванович был приглашен Леонидом Хейфецем на роль Павла I и впоследствии Арбенина. Работали с ним над «Павлом I» Мережковского, я репетировал Александра I вторым составом в паре с Борисом Плотниковым. Но вот выйти на сцену с Олегом Ивановичем не довелось, играл Боря Плотников, царство ему небесное. И это справедливо: я был юн и зелен, нельзя выпускать такого рядом с мастодонтами, слишком разный профессиональный вес. Но мне повезло, потому что я присутствовал на репетициях, пробовал, был с ними на одной площадке, и хотя бы на репетициях они были моими великими партнерами.
В Театре Армии моими учителями были Нина Афанасьевна Сазонова и Владимир Михайлович Зельдин. У нас были совместные спектакли. И в силу молодости тогда воспринимал это как данность.
— Они вас обожали.
— Потому что мне было 26 лет, юноша, ничего не понимающий ни в жизни, ни на сцене, с открытым забралом! Я их безумно любил. И они отдавали мне тем же. Но это было не просто общение, а школа. Нина Афанасьевна периодически говорила какие-то слова: «Саша, это не очень. Попробуй так», — это же всегда очень отзывается у молодых. Дед, так все любя называли Зельдина, отводил меня в сторону и говорил: «Сашка, так не делай, а здесь — лучше вот так... Тут тебя не слышно, совсем не слышно...» Это школа. А потом ты уже начинаешь самостоятельный путь и, может быть, где-то что-то стирается, но в нужное время начинает всплывать и занимает все больше и больше места. И сейчас ты уже понимаешь, как они были правы, как точно все знали по поводу жизни в театральном мире.
— Вспоминая время, когда вы служили в Театре Армии, все сходятся во мнении, что это был грандиозный период, когда была супертруппа, состоявшая не только из мощных возрастных, но и мощных молодых артистов.
— Вы у меня это с языка сорвали, сегодня прямо с утра вспоминал. В 80-е и 90-е годы это действительно самая мощная труппа. Очень сильные старики и яркие молодые. Что ни фамилия, то ура, ура и с песней.
— Меньшиков, Балуев, Певцов, Лазарев, Ташков.
— Да, они. Но Саша Лазарев быстро ушел в «Ленком», Дима Певцов вернулся на Таганку, потом тоже перешел в «Ленком». Но остались Вадик Ледогоров, Олег Меньшиков, Саша Балуев, Андрюша Ташков — это вот из тех, кто сейчас на слуху. Я к ним присоединился чуть позже. Но это прекрасное время в Театре Армии длилось недолго, потом тоже все разошлись по разным труппам.
Работали много. Порой было по 25 спектаклей в месяц. Постоянно играли, репетировали — не простойные годы, а трудовые, набор мяса и мышц.
— Вы не были среди тех молодых артистов Театра Армии, кто поклялся никогда не получать званий? Александр Балуев делился, что он единственный держит это слово.
— Я слышал эту байку... Звучала она так:
— Домогаров, у тебя есть звание?
— Нет...
— У Олега (Меньшикова. — Прим. ред.) тоже нет... Значит, нас трое! (Улыбается.)
Потом, со временем, почти все их получили. Кроме признания заслуг, важно, что это же и гордость родителей, что твой сын не просто артист, а заслуженный или народный. Мои не застали момента, когда я стал народным, думаю, им было бы очень приятно.
— Каким вы были, поступая в театральный институт?
— Смеетесь? А каким можно было быть в 17 лет в 1980 году? Наверное, никчемышем с определенным самомнением, и голова была совершенно в другом месте... Что-то внутри поменялось и изменилось после второго-третьего курса. До этого был школьником под стать своему не очень благополучному району, где родился и вырос, но вдруг во мне что-то такое случилось, и стал вдумчивым, застенчивым, тихим, каким-то инфантильным. Что-то перестроилось внутри. И актерская профессия показалась такой серьезной, что я закусив удила бросился в учебу. Все благодаря великим педагогам: Виктору Ивановичу Коршунову, которого уже нет на свете, Владимиру Сергеевичу Сулимову, у которого грим-уборная через одну от моей, Леониду Михайловичу Фомину, который «проживает» со мной в одной гримерке. Мне Сулимов в студенчестве говорил: «Саша, хороший человек — это не профессия». Надо сказать, что тогда меня его слова очень озадачили... Он вдруг сказал «хороший человек» по отношению к мальчику, который в школе ходил в брюках клеш 40 сантиметров и со спрятанной в боковом шве заостренной вязальной спицей, которую в драке можно было пустить в дело.
— Спицей вы не воспользовались?
— Бог уберег. Но могло бы и не повезти.
— Помните начало обучения? Сначала ведь было беспредметное действие, этюды с животными...
— Конечно! Ко мне недавно домой приезжали мои однокурсники, решили вдруг собраться, а не виделись мы и не собирались после окончания училища, вот уже почти 30 лет. Стали вспоминать нашу учебу, это было смешно и грустно. Смеялись, вспоминали в том числе и животных, которых показывали. Моя однокурсница, ныне педагог, коуч по речи и риторике Наташа Козелкова показывала дико смешную сову. У нее открывался один глаз, а второй был закрыт, и при этом она его не держала рукой, и он даже не морщился. Каким животным был я, не помню. Но помню номер «Цирк», в котором мы с Леной Самсоновой показывали воздушных гимнастов. Это было на первом курсе, а на втором мы ставили отрывки, на третьем курсе — акты, на четвертом уже целые спектакли.
— С чем вы выпустились?
— «Преступление и наказание» по Достоевскому — Раскольников, «В поисках радости» Розова — Леонид, Сэм Уэллер в «Пиквикском клубе» Диккенса, все спектакли мы играли в филиале Малого театра. Это было очень тогда престижно. После окончания меня сразу и взяли в Малый, а через год я ушел служить в Театр Армии...
— И не вернулись?
— Не вернулся. Но для этого нужно было прийти к Михаилу Ивановичу Цареву и решиться сказать, что я забираю документы, а это был очень резкий и дерзкий шаг — поменять Малый театр Советского Союза на Театр Армии. Мои педагоги считали это тогда не очень разумным поступком.
Мастер нашего курса Виктор Иванович Коршунов, который тогда был директором Малого театра, был против. Он меня корил: «Нельзя этого делать, ты неправильно поступаешь». Но в Театре Армии была перспектива, и я все же пришел на разговор к худруку Михаилу Ивановичу Цареву. Подготовился хорошо. Мне его секретарша, которая с ним была всю жизнь, сказала, что у него в кабинете два кресла для посетителей, и если направо укажет сесть — это одно настроение, если налево — другое. От этого зависела линия разговора. Конечно же, для такого важного дела у меня были припасены козыри.
Царев сказал:
— Ну, в принципе не очень понятно, почему вы так все решаете...
Я ответил:
— Михаил Иванович, понимаете, роль.
— Ну какая роль? Какая роль?! И в Малом театре тоже может быть роль...
— Я играю Армана Дюваля, — и это был тот самый козырь, ведь Царев играл Дюваля у Мейерхольда и очень этим дорожил.
— Вы играете Армана?.. Ну конечно... Понятно... С таких ролей не уходят...
В Театре Армии уже играл главные роли, и глупо было оставаться в Малом, где в ближайшее время такие роли мне вряд ли светили. Хотя кто знает, как бы сложилась судьба...
— Вы верите в судьбу?
— Я фаталист, верю в судьбу и в его величество случай. Жизнь иногда выкладывала карты, и я их пытался брать. Пошел в Театр Армии, где проработал 11 лет, а потом ушел в Театр Моссовета, причем в никуда, на пыльную, как тогда говорили, «датскую» пьесу Арбузова «Мой бедный Марат». И никто не знал, как судьба повернется, никто даже не думал, что мы будем этот спектакль, поставленный к дате, играть больше двадцати лет, при переполненных залах, объездим с ним полмира, а не полгодика, как предполагалось. Все сложилось иначе.