«Идеалы университета Гумбольдта, увы, нереализуемы в современном мире»
Защита свободы исследовать и учить в России может нуждаться в более обширных правах участия в управлении университетом, считает Михаил Соколов, один из ведущих экспертов в области науки и образования.
Есть ли связь между академическими свободами и качеством научных исследований? Почему выражение «университетская автономия» часто настораживает британских ученых? И почему «свобода учиться» и «исследовать» не противоречит прагматическим целям, которые ставит перед университетом современная бюрократия? Об этом «Эксперт» поговорил с Михаилом Соколовым, профессором Европейского университета в Санкт-Петербурге, научным руководителем Центра институционального анализа науки и образования.
— Если обращаться к трем условным периодам истории развития университетской культуры — средневековый, модерновый и современный, — как трансформировалось представление об автономии университета и академических свобод? Можно ли говорить о какой-то единой логике, которая описывает эти изменения?
— Понимание «академических свобод» и «автономии университета», конечно, менялось от эпохи к эпохе. В разные периоды и в разных странах профессора и студенты считали, что основные угрозы их свободам исходят с разных сторон. Классическая формулировка академических свобод — «свободы учиться, учить и исследовать» — была дана прусским реформатором Вильгельмом фон Гумбольдтом в начале девятнадцатого века.
При этом Гумбольдт мыслил так: чтобы реализовать этот идеал, у университетов необходимо как раз забрать часть их традиционной автономии. Университеты предшествующей эпохи были самоуправляющимися цехами, воспитывавшими собственное пополнение и выбиравшими себе ректора. Они отличались консервативностью и подозрительностью по отношению к новым веяниям. Известный анекдот из истории европейской мысли гласит, что Иммануил Кант большую часть жизни не имел права преподавать своим студентам философию по собственным книгам — он должен был следовать учебнику, который выбрали его старшие коллеги.
Кроме того, поскольку университет был еще и самофинансируемой организацией, современники Канта и он сам зависели от числа студентов, записавшихся на их курсы. Профессора, помимо прочего, были вынуждены учитывать студенческие запросы, преподавая темы, весьма далекие от их собственных интересов. Их «свобода учить» была крайне ограниченной.
Поэтому Гумбольдт имел в виду именно свободу профессоров от подобных ограничений — профессор становился чиновником, получающим жалованье. Ему наконец-то была дана возможность трактовать свой предмет как угодно. При этом университет терял значительную часть автономии, то есть возможности к самоуправлению. Профессора назначались напрямую министерскими бюрократами, которые могли, например, пересматривать их зарплаты.
— Но если брать, например, двадцатый век, то здесь, кажется, эта логика Гумбольдта перестает работать, потому что государство как раз начинает диктовать ученому, что и как ему исследовать. Особенно если мы примем во внимание тоталитарные режимы или контекст холодной войны.
— Да, в контексте двадцатого века академическая свобода и автономия понимались прежде всего как свобода от внешних вмешательств, например со стороны государства. Или, если мы говорим в американском контексте, таковым примером будут trustees — негосударственные советы попечителей, которые в девятнадцатом и начале двадцатого века тоже вмешивались в процесс преподавания в своей весьма директивной манере. Чтобы, например, искоренять то, что казалось им похожим на религиозную ересь или социализм.
Поэтому институциональная автономия — в значении, например, возможности участвовать в выборах университетского руководства — начинает восприниматься как условие для реализации академической свободы именно в этом контексте. Хотя, надо заметить, даже в этих условиях не любая «автономия» обязательно воспринимается как безусловное благо.
Тэтчеристские неолиберальные реформы в Британии проводились как раз под лозунгом предоставления большей автономии университетам, что означало поощрение к более активной предпринимательской деятельности при сокращении государственного финансирования. Так что, когда британские ученые слышат выражение «университетская автономия», они настораживаются.
«Даже в отсутствие свободы исследования и преподавания наука может развиваться»
— При этом, если говорить о России, в нашей истории не было продолжительного периода ярко выраженной университетской свободы. Все было скачкообразно. Тем не менее российская наука все равно оказалось сильной. Нельзя ли в таком случае предположить, что автономия университета — это не обязательное условие с точки зрения его эффективности и плодотворности?
— Относительно институциональной автономии — понимая под ней самоуправление и его возможности — ведутся бесконечные споры, в какой мере и в каких формах она благотворна для научной жизни. Кажется, что в общем и целом она не является таким уж обязательным требованием. Скажем, в Гарварде, как и в других американских университетах, ректоры назначаются попечителями и назначают большую часть администраторов. А в Оксфорде или Кембридже они избираются ассамблеями преподавателей. Но при этом все три университета прекрасно сосуществуют на первых строчках мировых рейтингов.
Тут есть одна важная оговорка: самоуправление не связано с личной интеллектуальной свободой, пока существует рынок академического труда и ученые могут свободно мигрировать в другие университеты, в том числе расположенные в других странах. Если вдруг знаменитые профессора почувствуют, что их притесняют за взгляды, они могут просто перейти в другой университет. Там, где возможности для мобильности ограничены, вопрос о возможности участвовать в управлении становится внезапно актуальным.
Есть интересные исследования, показывающие, что в американском контексте самые сильные исследовательские университеты, как правило, не очень демократичны, потому что профессора там и так знают, что администрация будет удовлетворять любые их прихоти, а если нет — в мире сотни других университетов предложат им работу. А вот в университетах попроще уровень участия существенно выше: преподаватели чувствуют, что им надо бороться за свои права, и создают профсоюзы.
В России академическая мобильность ниже американской. Отчасти это так в силу низкого уровня исследовательской активности большинства преподавателей, из-за которой они мало кому известны за пределами своего университета. Отчасти — в силу общей низкой мобильности населения. Так или иначе, шансы отдельного профессора быстро сменить работу при столкновении, скажем, с начальником-самодуром ниже, чем у его или ее американского коллеги везде, кроме столичных городов.
Кроме того, имеют значение условия контрактов. Во многих западных странах распространен механизм пожизненного контракта, или tenure, который позволяют отдельному профессору развивать непопулярные среди коллег и начальства взгляды. Однако сейчас в мире распространяется управленческая идеология, которая видит в пожизненном контракте опасность: действительно, если нет возможности уволить работника, то кто гарантирует, что тот продолжит работать? Россия в этом смысле уже давно находится там, куда только движутся другие страны: пожизненные контракты никогда не были здесь распространены. Соответственно профессора, моральные или политические взгляды которых резко противоречат взглядам их окружения, остаются без основной формы институциональной защиты, используемой в таких случаях.
В этом смысле защита свободы исследовать и учить в России может нуждаться в более обширных правах участия в управлении, включая право избирать руководителей. Простая калька структуры управления с ведущего американского университета может создать внутри организации политический режим, совершенно отличный от того, что имеется в этих университетах.
— То есть институциональная автономия может быть, а может и не быть важным условием для реализации академических свобод по Гумбольдту?
— В каком-то смысле да. Конечно, даже в отсутствие свободы исследования и преподавания наука может развиваться. СССР с его государственной философией, насаждавшейся повсюду, — самое явственное тому подтверждение. В Российской империи все мыслимые академические свободы тоже были существенно ограничены, хотя в ее последние десятилетия Россия, вероятно, была ближе, чем когда-либо, к статусу научной сверхдержавы.
Политическая несвобода в определенном смысле может способствовать процветанию научной профессии. Когда все несвободны, ученые обычно оказываются наиболее свободной группой. В конфликте ученых с господствующей идеологией авторитарный режим не обязательно будет поддерживать идеологию — а вдруг проиграешь в гонке технологий? Так что ученым дозволяется известная мера скептицизма по отношению к догме, которая не дозволяется никому более.
Кроме того, благодаря тому что у известных ученых есть коллеги по всему миру, репрессировать их — дело репутационно крайне затратное, а самим им легче эмигрировать, так что издержки политического несогласия для них меньше. Поэтому люди, критически относящиеся к авторитарным режимам, часто естественным образом тяготеют к академическим занятиям. Мало какая среда в позднем СССР была настолько же антисоветской, как академическая.
«Академические свободы не противоречат прагматическим целям бюрократии»
— Можно ли всерьез говорить о свободе университета в современном мире, если учесть, что любой университет так или иначе зависит от государственной поддержки или поддержки бизнеса, а краткосрочные контракты становятся все более популярными?
— Действительно, университеты и отдельные ученые всегда испытывают известное давление, связанное с желанием тех, кто их финансирует, получить ответы на определенные вопросы. Например, сейчас все правительства хотят скорее получить средства от коронавируса, а заинтересовать их открытием планетарных систем вокруг других звезд, я предполагаю, сложнее. Иногда есть желание не просто получить ответ, но получить вполне определенный ответ. Например, что исторические факты поддерживают тот или иной национальный миф.
Но у университетов, особенно богатых и старых, есть довольно много ресурсов, чтобы противостоять этому давлению. Во-первых, у них есть собственные средства. У Гарварда или Кембриджа есть скопленный за столетия капитал, на который они могут жить десятилетиями, не получая никаких иных доходов. Во-вторых, есть студенты со всего мира, которые хотят в них учиться, причем за большие деньги.
В-третьих, есть выпускники и иные доноры, которые готовы сделать частные пожертвования. Эта практика, не очень распространенная сейчас в России, хотя до 1917 года она как раз была распространена. Но для Гарварда это настолько же важный источник дохода, как и плата за обучение нынешних студентов. Так что чисто экономическую зависимость многих мировых университетов — особенно тех, которые считаются ведущими, — от правительств или текущих запросов бизнеса не надо преувеличивать.
К слову сказать, в бюджете медианного российского государственного вуза внебюджетные расходы — в основном доходы от обучения студентов бакалавриата — также составляют порядка 35–40 процентов. При этом около четверти вузов, включая почти все социально-экономические и медицинские, получают от государства меньше половины располагаемых средств. Ну и есть также обширная популяция частных вузов, которые от государства не получают ни гроша, так что экономическую зависимость российских университетов от государства не надо преувеличивать.
— Не кажется ли вам, что чисто гумбольдтовские идеалы академической свободы на самом деле уходят в прошлое просто потому, что на сегодняшний университет налагаются чисто прагматические и наукометрические нормативы, что и меняет сам университет как таковой?
— Да, увы, про гумбольдтовские идеалы можно сказать, что, к сожалению, они нереализуемы в современном мире по многим причинам, включая рост научного знания. Гумбольдт в своей знаменитой «Записке о внутренней и внешней организации высших научных заведений в Берлине» — документе, который излагал его педагогическую философию, — описывал идеальный университет как место, где профессора и студенты будут заниматься совместными научными исследованиями. Однако сейчас это просто невозможно. Наука ушла вперед, и до ее переднего края, где проводятся исследования, большинство студентов просто не добирается. В лучшем случае совместный поиск истины, который описывал Гумбольдт, имеет место на уровне аспирантуры.
Мало кто безоговорочно верит и в те педагогические технологии, на которые делал ставку Гумбольдт. В то, что занятия наукой способствуют формированию совершенной личности. Наука в университете Гумбольдта имеет, в общем-то, инструментальное значение — целью ее является интеллектуальный рост учащихся. Берлинский университет должен был воспитывать прежде всего просвещенных чиновников и просто хороших граждан, которым занятия науками давали незашоренность взглядов и прививали дух гуманности. К сожалению, многие могут сказать, что история Германии ставит под сомнение успех этого эксперимента.
С другой стороны, университет, в котором преподаватели занимаются наукой, а не только ретрансляцией полученной от предков премудрости, и продвижение зависит от научных успехов, оказался институтом, завоевавшим мир. Более того, время как будто показало правоту Гумбольдта и еще в одном отношении. Оказывается, успехи выпускников слабо зависят от того, работают ли они в области, в которой получили диплом. Здесь есть видимый парадокс: если рынок платит премию за специфические знания и навыки, то смена специализации должна обесценить диплом. Однако этого не происходит.
Есть много версий разгадки этого феномена — например, что университет транслирует не специфический, а обобщенный человеческий капитал: способность справляться с потоками информации, преодолевать стресс, решать проблемы, разделяя интеллектуальные задачи между членами команды, а иногда и обходить правила. Все это пригодится, чем бы человек ни занимался. Или что диплом транслирует рыночные сигналы — свидетельства того, что работник все это умеет, — на которые ориентируется работодатель.
Каков бы ни был ответ, Гумбольдт, вероятно, был прав в том, что жестко фиксированные учебные планы и подготовка рабочей силы под конкретную профессию — это не единственный способ сделать университет полезным для общества. А «свобода учиться» и «исследовать» не противоречит прагматическим целям и даже, возможно, наилучшим образом способствует их осуществлению. Конечно, эта идея противоречит многим нашим интуитивным представлениям о том, как работает образование. Она часто встречается с сопротивлением — но тем не менее и находит новых сторонников, и, в общем, поддерживается результатами исследований.
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl