Демократии четвертая волна
Возможна ли демократизация Запада и что означают ее признаки
Упорство и массовость движения «желтых жилетов» во Франции провоцируют вопрос: возможна ли демократизация Европы? Сколь бы неуместной ни показалась такая постановка вопроса, она имеет основания. Очевидно, что люди, выдвинувшие требования реформы конституции в демократическом духе, введения практики регулярных референдумов и отмены лоббизма, не удовлетворены той системой демократического представительства, которой они располагают на сегодняшний день.
Сам вопрос имеет прямое отношение к теории волн демократизации Сэмюэла Хантингтона, изложенной в книге «Третья волна» (завершена в 1990 году). Волнообразность политического процесса он объясняет схожестью предпосылок, образующихся синхронно в разных частях мира, и взаимовлиянием стран.
Но Хантингтона скорее всего удивило бы приложение его теории к современной Западной Европе, так как он, хотя и предполагает возможность «когда-нибудь в XXI веке возникнуть четвертой волне демократизации», явно не связывает это с развитым Западом. «Демократия распространится в мире настолько, насколько те, кто пользуется властью во всем мире и в отдельных странах, захотят ее распространить». Речь, очевидно, о распространении вширь, а не вглубь. О переходе от авторитарных режимов к демократическим, отвечающим общепринятым критериям: наличие выборов в контексте ряда политических прав и свобод.
Он так и пишет: «Демократия в данной работе определяется на основе единого, сравнительно четкого и повсеместно общепринятого критерия». И уточняет: «Правительства, создаваемые в результате выборов, могут быть неэффективными, коррумпированными, недальновидными, безответственными, они могут руководствоваться особыми интересами и быть неспособны проводить политику, какой требует общественное благо. Подобные качества могут делать такие правительства нежелательными, но не делают их недемократическими».
Тут подмывает написать, на радость консерваторам: «Это все, что вам надо было знать о демократии».
Но демократизация есть несомненный вектор политической динамики европейского Нового времени. Она связана с усилением централизованного государства, распространявшего свое регулирование на все большее число сфер жизни и все дальше от столиц. Это вызвало к жизни механизмы более или менее широких политических консультаций, введение которых оказалось в прямом и переносном смысле революционным шагом. Можно вспомнить, что Французская революция началась с созыва Генеральных штатов.
Со временем — и не везде — было признано, что можно обойтись и без института монархии. Он мог заменяться не только демократиями, но и диктатурами, однако не многие из них оставили потомкам поводы для ностальгии. Демократии, со своей стороны, пережили золотой век, с 70-х годов XIX века по 70-е годы XX века, а их третья волна случилась уже за его пределами.
Хантингтон не оставляет проблемы без внимания. «Определение на основе критерия выборов является минимальным. Некоторые видят в этом слове более широкое и идеалистическое значение. Для них “подлинная демократия” означает Libert, galit, Fraternit, эффективный гражданский контроль над полицией, ответственность правительства перед населением, честность и открытость в политике, компетентную и рациональную совещательность, равные участие и власть и разные другие гражданские ценности. По большей части это хорошие вещи, и при желании можно с их помощью определять понятие демократии», — соглашается он, отодвигая, впрочем, эти критерии в сторону под предлогом недостатка у них четкости для того, чтобы служить в качестве универсальных. Впрочем, и Хантингтон, и другие видные теоретики считают, что западноевропейские и североамериканские демократические политии в достаточной мере им соответствуют.
Куда пришли русские
Однако в позднейшей литературе придирки к практикам демократии в развитых странах начали множиться. Кандидаты на выборах вынуждены брать неисполнимые или вредные обязательства, более артистичные из них побеждают достойнейших, компромат подрывает легитимность, чехарда политиков делает невозможными стратегии, демократия вырождается в «популизм» (современный жупел), власть богатых все равно сильнее власти народа, либо — власть полностью захватили олигархии (несменяемые элиты), лишив ее народ. Поэтому и вопрос о перспективе демократизации на родинах демократии (это звание оспаривают несколько стран) предстает в новом свете.
Россия в формулах официальной самопрезентации, в отличие от ряда прошлых лет, среди наиболее демократичных стран мира сейчас себя не позиционирует. Изображать манеры члена клуба G8 нужды больше нет, и можно взглянуть на себя адекватнее. Для нас основных вопросов два.
Это грань между необходимым укреплением государства и перетеканием демократической власти к госаппарату. О том, что бюрократия не должна брать на себя всю полноту власти, официально говорили даже в СССР с его «командно-административной системой».
И проблемное напряжение в отношениях «власти денег» с «властью народа», актуальное для Запада и прочего мира, не менее актуально для нашей страны с ее высочайшим уровнем имущественного расслоения. Проблема не только в политической влиятельности богатых, но и в неолиберальной власти менеджеров денежной политики, не слишком подконтрольных демократической процедуре.
Институционально мы имеем демократию западного образца. До творчества типа земских соборов или советов дело (пока?) не дошло. И то, что «их» демократия уперлась в тупик, нас радовать не может, включая и тех во власти, кто понимает ограничения модели со слабым демократическим участием и скромным местом представительной власти.
Переход от выборов, после которых власть остается у той же элиты, к выборам, после которых власть остается у того же народа, — так можно обозначить идейный вектор демократизации. Хотя те «призраки», которые все более явно «бродят по Европе», совсем не обязательно соответствуют этому вектору. Там видны примеры политических перемен и нестабильности разного свойства. Италия, бросившая резкий вызов европейской бюджетной политике. Выдвижение правых популистов в Швеции и Германии, где хватает проблем и правящим коалициям. Каталонский кризис и совсем свежий правительственный кризис в Бельгии, обусловленный проблемами миграции. Но самыми яркими и массовыми стали, конечно, французские события.
Топливо в костер революции
Напомним, что во Франции в конце 2018 года появилось, а в начале нового года возобновилось массовое протестное движение «желтых жилетов», возникшее как ответ на повышение топливных акцизов. Цель повышения декларируется преимущественно не фискальная, а климатическая: налогообложение углеродного топлива для предотвращения «глобального потепления». В результате за 2018 год, по данным французской прессы, цена на дизельное топливо выросла на 23%, на бензин — на 15% (еще недавно считавшийся более экологичным «дизель» впал в немилость). Однако необходимость пополнения казны через обложение «углерода» власти тоже не отрицают.
Массовость и решительность выступлений коренных французов произвели ошеломляющее впечатление на интеллектуалов. Газета Le Figaro разглядела в событиях повод к самым смелым аналогиям: «Эта новая Французская революция, первый акт импровизированного представления которой мы сейчас наблюдаем, затевается не только против главы государства. Просто эгоизм Макрона еще более наглядно выявил ту пропасть, которая разделяет во Франции богатых и бедных… Назревает демократическая, народная и жирондистская революция. Власти предержащие постепенно утрачивают контроль, и вскорости им все-таки придется прислушаться к гласу народа. Ничего не поделаешь: именно такая судьба ожидает элиту, только и умеющую, что проклинать популистов».
Революционный не держат шаг
Перспектива революции на Западе не входит в число распространенных ожиданий. Известный теоретик революций Шмуэль Эйзенштадт считал политические движения постиндустриальных обществ весьма отличными от движений прежней эпохи. Помимо смягчающего значения роста уровня жизни он указывал на то, что отныне противоречие между общественным характером труда и частным присвоением прибавочной стоимости снимается (в некоторой мере) обобществлением экономического сектора путем вмешательства государства. Классовая борьба остается, но теряет политический характер. Элита распадается на мелкие группы, притом стремящиеся к коалициям (вспоминается ставшая характерной для ФРГ «большая коалиция»). Полноценная революционная ситуация не находит себе питательной среды в таких структурах, но, впрочем, бунты возможны. Так не самый ли настоящий бунт мы и наблюдаем во Франции, не менее, но и не более?
«Революции редки в тех странах, где у государства есть связь не только с элитами, где есть рациональная бюрократическая организация, эффективно осуществляется управление, — говорил на лекции в Москве исторический социолог, профессор Джеффри Гудвин. — То есть проблема революций вряд ли станет актуальной в большинстве демократических стран», — заявил он. Он также констатировал: «Более того, мы точно знаем, что ни в одной демократической стране великой социальной революции еще не происходило… Чем сильнее либеральная демократия, тем меньше в ней вероятность революции».
Джеффри Гудвин разработал собственную теорию революций, согласно которой они происходят не столько в результате ставшего классическим раскола верхов и низов, при котором одни «не могут», а другие «не хотят», сколько из-за раскола в самой элите. А во Франции политические лидеры из властных эшелонов не спешат протягивать руку протестующим.
Но проведение государством непопулярной экономической и социальной политики это, по Гудвину, несомненный прореволюционный фактор, и он-то как раз там налицо. В наличии и другой фактор — коррупция, по крайней мере так считают выступающие против лоббизма «жилеты». Другой фактор — исключение из политики социально мобильных групп. В этом плане Европа всегда казалась образцом «включения», но, как выясняется, включенными себя ощущают отнюдь не все.
Есть еще и фактор геополитического давления, который ученый считает важнейшим среди предпосылок революции.
Среди требований «жилетов» есть такое, как «выход из Евросоюза». Российский социолог и философ Руслан Хестанов замечает, что «главный раскол в настоящее время — между радикальным европеизмом и эгалитарно настроенной Францией. Президент вообще не может решать никакие экономические проблемы. Участие в зоне евро лишило страну суверенитета. Так что этот конфликт, даже если и утихнет, будет воспроизводиться с новой силой».
Это и можно расценить как мягкое, но постоянное «геополитическое давление» — со стороны ЕС. Данный фактор наиболее интересен тем, что является общеевропейским. От него уже почти убежала Великобритания, вот и французы заговорили о «фрекзите». Совокупность социального элемента с национально-освободительным способна порождать самые глубокие политические трансформации. Это показал и 1991 год в СССР.
Сэмюэл Хантингтон: «Немногие взаимосвязи между социальными, экономическими и политическими явлениями сильнее, чем взаимосвязь между уровнем экономического развития и существованием демократической политики»
На гребне новой волны
Так произойдет или нет новая «французская революция», как пророчествует Le Figaro? Как минимум два обстоятельства противостоят этому. Французская Республика — сильное и достаточно эффективное государство. Вероятно, максимум, что там могло бы случиться, это отставка президента. Второй фактор — идеологическая бедность программы протестующих.
Гораздо интереснее вопрос о гипотетической четвертой волне демократизации, которая может начаться с французских событий и для начала которой революция, собственно, и не нужна.
По Хантингтону, та же Французская революция XVIII века лишь создала предпосылки для начала первой волны, которая началась (он ссылается тут на политолога Джонатана Саншайна) только в 1828 году. И не Европе, а в США, когда «отмена имущественного ценза в старых штатах и присоединение новых штатов с избирательным правом для всех взрослых мужчин помогли довести долю белых мужчин, действительно голосовавших на президентских выборах 1828 года, более чем до 50%».
Ученый датирует конец длинной первой волны приходом к власти фашистских режимов в Европе столетие спустя. А начало второй — их поражением в войне и падением в первой половине 1940-х.
Вторая волна продолжалась двадцать лет и в основном прошлась по Латинской Америке, захватив также Грецию и Турцию, после чего произошел почти повсеместный «откат» в виде возврата к авторитаризму.
И только последняя на данный момент волна стартовала с революции. «Третья волна демократизации в современном мире невероятным и невольным образом началась в двадцать пять минут пополуночи в четверг 25 апреля 1974 года в столице Португалии Лиссабоне, — пишет Хантингтон, — когда некая радиостанция стала передавать песню “Грандола вила морена”. Эта песня послужила для размещенных в Лиссабоне и окрестностях военных частей сигналом к началу государственного переворота, планы которого были тщательно разработаны молодыми офицерами, возглавлявшими Движение вооруженных сил… Переворот 25 апреля невероятным образом стал началом мирового движения к демократии, поскольку государственные перевороты гораздо чаще свергают демократические режимы, чем устанавливают их».
Третья волна для Европы, помимо Португалии, — это сбросившая в 1974 году режим «черных полковников» Греция, а также Испания после Франсиско Франко. В целом она прошла почти по тридцати странам, вновь достигнув Латинской Америки, побывав в Азии (отмена режима ЧП в Индии, гражданское правление в Турции с 1983 года), и, наконец, придя в Восточную Европу. Если датировать третью волну событиями 1991 года в СССР, то она продолжалась двадцать семь лет.
Предпосылками первой волны были «индустриализация, урбанизация, появление буржуазии и среднего класса, развитие рабочего класса и его ранних организаций, постепенное сглаживание экономического неравенства», а также идеи эпохи Просвещения (включая французские революционные). Второй — разгром фашизма.
Первая промышленная революция вызвала к жизни первую волну демократизации. Четвертая промышленная революция, провозглашенная три года назад в Давосе, так же способна вызвать, соответственно, четвертую по счету демократическую волну. Обе первые волны были связаны с резким ростом востребованности масс. Теперь провозглашается, что люди станут не нужны. Но и тогда поначалу были опасения в исключении людей из трудовых процессов, отсюда — луддиты. Так что и нынче все неоднозначно.
Те же и нефть
Из называемых Хантингтоном предпосылок третьей волны стоит выделить такой пункт, как «беспрецедентный глобальный экономический рост 60-х, значительно увеличивший средний класс» (остальные пункты носят идейно-политический характер). В дальнейшем демократизация развивалась одновременно с замедлением мировых темпов экономического роста.
Он также упоминает, что волна началась на фоне знаменитого нефтяного кризиса 1973–1974 годов. Португалия была среди стран, непосредственно пострадавших от арабского нефтяного эмбарго.
Есть неплохо документированная точка зрения, согласно которой нефтяной кризис был не дерзким вызовом Западу со стороны арабского Востока, а результатом сговора шейхов и глав нефтяных компаний при поддержке Госдепартамента США. Так считают, например, американский политолог Тимоти Митчелл и французский исследователь и журналист Эрик Лоран. Цены на нефть выросли с 3 до 12 долларов за 1974 год, что обогатило не только нефтяные монархии, но и всю мировую нефтяную индустрию.
Сопоставляя эти факты и наблюдения с сегодняшним днем, можно отметить два обстоятельства. Нынешним социальным волнениям во Франции предшествовали уже подзабытый бурный экономический рост до 2008 года, а затем кризис, выход из которого был найден в количественном смягчении (QE) — как в США, так и в зоне евро. А с января 2018 года ЕЦБ стал сворачивать свою программу QE (в форме выкупа активов), в середине декабря прекратив ее вовсе. Все это несколько напоминает мировую экономическую динамику сначала 60-х, а потом 70-х годов минувшего столетия.
Второй момент: топливный акциз, послуживший непосредственным толчком для возникновения движения «желтых жилетов». Этот климатически мотивированный налог является искусственно созданным нефтяным кризисом.
Последнее обстоятельство помогает найти оптику, через которую третья волна демократизаций предстает как завершившая большой политико-экономический цикл. Тимоти Митчелл в своей книге «Углеродная демократия: политическая власть в эпоху нефти»* пишет, что в начале XIX века широкое применение угля в бурно растущей промышленности наделило рабочих новой властью: «Движение невиданного раннее количества топлива по узким фиксированным каналам, которые шли от угольной шахты по железнодорожным и судоходным путям к фабрикам и электростанциям, создало в этой циркуляции уязвимые точки, в которых забастовка рабочих могла парализовать всю энергетическую систему».
Западные правительства перед лицом этой новой силы постепенно уступили требованиям предоставить всем гражданам избирательное право и социальные права. Это то самое, что Хантингтон лаконично называет «развитием рабочего класса и его ранних организаций». В общем, как писал Чарльз Тилли, «почти все способствующие демократии каузальные механизмы сопряжены с массовой борьбой».
*Митчелл Тимоти. Углеродная демократия: политическая власть в эпоху нефти. / Пер. с англ.; РАНХиГС. — Москва: Дело, 2014.
Символика углерода
Далее, по Митчеллу, «во второй половине XX века правительства стремились ослабить эту необычную силу, приобретенную рабочими, за счет столь же простого инженерного проекта: перехода с угля на нефть и газ» — то есть на такие ресурсы, добыча и движение которых куда слабее контролировались «синими воротничками» развитых стран.
И вот теперь во Франции началось массовое движение из-за роста акциза на произведенное из нефти топливо, бьющего по наименее обеспеченным слоям. «Политика углерода» давно стала политикой элит, а не народных низов, которые почти лишились своего забастовочного права вето. По иронии судьбы считается, кстати, что именно движение против «глобального потепления» является новым словом демократического процесса в мировом масштабе.
Данную налоговую новацию можно рассматривать и как тест на введение глобального углеродного налога, пока не предусмотренного международными документами, главный из которых — Парижское соглашение по климату, вступившее в силу в декабре 2016 года.
В Европе пытаются, очевидно, нанести удар по нефтедобывающим странам; кроме того, правительства потребляющих нефть стран хотят дополнительно заработать на ней, завидуя странам-производителям и, на примере Франции, вводя у себя своего рода «НДПИ наоборот».
Тимоти Митчелл подмечает, что сейчас к «нефтяным государствам» относятся как страны-производители, так и страны-потребители, и если допустимо говорить о «нефтяном проклятии», то оно равно распространяется на обе стороны. Потребляющая энергию, труд и интеллект техногенная цивилизация с обратными связями в виде демократии и ценовых котировок стремится отрегулировать внутренние диспропорции, заместив одни источники власти и одни источники энергии — другими.
Запад Европы казался заполненным демократией до краев, как другие регионы — нефтью. Однако разведочное бурение на демократию началось там вновь. Или на что-то более важное, чем даже и сама демократия (так ведь и нефть должна рано или поздно смениться чем-то другим).
Что теперь начнется
И все же многим «наверху» непонятно, стоит ли вообще прислушиваться к «черни». С одной стороны, опыт прежних эпох подсказывает, что попытки игнорировать народы не имели исторической перспективы даже в сословно-иерархических обществах. С другой стороны, этой перспективы иногда приходится долго ждать. В настоящее время цифровизация промышленности и сферы услуг, а отчасти и просто деиндустриализация вытесняют из трудовых отношений значительное число людей и подталкивают элиты относиться к ним свысока.
Лучшие сценарии изменения этого тренда выглядят как приход антропоцентричных инноваций на смену антропофобным,. Это могут быть, например, освоение бесконечного космоса, по Федорову—Циолковскому, или океана, по Жаку-Иву Кусто.
Худший сценарий — война тотального характера с империалистическими целями, когда численность выживающего по ходу боевых действий населения будет определять победителей.
Промежуточный сценарий — «цветные революции», которые видный американский политолог и славист Валери Банс назвала «революциями через выборы». Большинство примеров такого рода сосредоточены в Восточной Европе, но она упоминает также свержение Пиночета в результате референдума в Чили в 1988 году. Режим там был к тому времени уже довольно мягким, Чили не так уж отличалась от обычной страны западного капитализма. Другие примеры — Индонезия, Филиппины. Однако способны ли такие действия, где бы они ни предпринимались, кардинально решать сегодняшние проблемы?
Отмечая, что «это история не только Франции, Европы, Запада, но и вполне себе наша», то есть всех стран, где растет налоговая нагрузка и разного рода обязательные платежи, Руслан Хестанов пишет: «Кризис сузил финансовые возможности государств, которые ищут новые источники доходов и стремятся сохранить прежний уровень доходов. Задыхаются от нехватки средств особенно муниципалитеты. Демократия под угрозой в том смысле, что никому в голову не придет решать проблему дефицита демократическим путем. Здесь демократические механизмы отказывают». А поэтому «проблема демократизации имеет шанс стать актуальной только после того, как фискальный кризис так или иначе будет пройден» — на пути к чему Руслан Хестанов не исключает весьма рискованных сценариев, как для демократических процедур, так и для государственного порядка.
Но, как замечает автор «Углеродной демократии», «создание репрезентаций мира всегда предполагает создание мира, который можно будет репрезентировать». Это можно понять таким образом, что социальные реальности при всей своей масштабности и объективности имеют интеллектуальный (субъектный) источник. Например, «жилеты» вообразили себе мир, где их нетривиальные требования являются реалистичными. Они могут прийти в жестокий и тупиковый для себя конфликт с реальностью, а могут, теоретически, придумать и осуществить новую реальность.
Не исключено, таким образом, и даже довольно-таки вероятно, что вновь наступает время исторического творчества народов. Гармоничная и романтичная картинка с богатой и умной демократичной элитой, аккуратно ротируемой в рамках электорального цикла пасомым ею народом, оказалась задником в театре Карабаса-Барабаса, на сцене которого готовится то ли классовая битва, то ли какое-то еще, неизвестное пока представление в жанре реализма. После пары-тройки десятков лет поиска каких угодно индивидуальных идентичностей, вплоть до сексуальных и, как нам предсказывают, генетических, начинается, возможно, новый цикл поиска идентичности целыми народами. Что там Париж или Лондон, когда российский народ ищет идентичность уже больше четверти века.
В сплаве, конечно, с хозяйственной парадигмой, которая была определяющей еще для Каина и Авеля, и с мировоззренческими откровениями эти поиски потенциально выходят далеко за рамки так называемых демократизаций. Но где-то, в тектонике более крупных процессов, может быть ощутим и пульс как таковой четвертой волны.
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl