Русский Зондервег? Или немецкий «особый путь»?
«Особый путь» (по-немецки Sonderweg) — понятие столь же русское, сколь и немецкое. Дискуссии об «особых путях» России и Германии, их уникальной роли и великом историческом предназначении начались в XVIII-XIX веках, когда так называемые «поздние нации» — русские и немцы — занялись поиском национальной идеи.
При всех различиях между русскими и немцами, их история причудливо переплеталась, давая миру высочайшие примеры единства и борьбы противоположностей — от «общности национальных судеб» до двух мировых войн ХХ века, в которых немцы и русские сошлись в смертельной схватке.
Немецкий «особый путь» состоял в абсолютизации специфики исторического развития и роли государства. Эта концепция использовалась при объяснении феномена германского национализма, империализма, милитаризма и особенно национал-социализма (Третий рейх). Её сильное влияние прослеживается и в истории русского «особого пути», отличительная черта которого, считает историк из ФРГ Леонид Люкс, «всевластие государства и безвластие общества. Лишь в редчайших случаях, во времена глубочайших кризисов государства, это соотношение частично или даже полностью менялось. В эти краткие моменты, как правило, и решалась судьба страны, судьба грядущих поколений».
Немцы издавна пытались «понять Россию умом». Эта попытка сильнейшим образом повлияла на русскую историко-философскую мысль — от создателей в ХVIII веке «норманнской теории» русофилов Герхарда Фридриха Миллера и Августа Людвига Шлёцера и их критики Михаилом Ломоносовым до отца «научного коммунизма» русофоба и антисемита Карла Маркса, именем которого названы не только пришедшая из Германии и до сих пор распространённая в России историко-философская доктрина, но и площади и улицы современных российских городов.
Русский марксизм (от «легального марксизма» Николая Зибера и Петра Струве до большевизма в его разных версиях — ленинизма, троцкизма, сталинизма) был попыткой перенести этот немецкий «особый путь» на русскую почву. Большевистская революция 1917 года подлила масла в огонь спора немцев о России. Немецкий социолог и культуролог Альфред Вебер писал в 1925 году, что «большевистская власть привела к реазиатизации России. Лишь по недоразумению эта страна примкнула на какое-то время к сообществу европейских наций; покидая Европу, она возвращается к самой себе».
«Вернуться к истокам» предлагали русские славянофилы. Вслед за немецкими идеалистами, которые компенсировали своё осознание политической отсталости и раздробленности Германии подчёркиванием своего «культурного превосходства» (культура как духовное понятие противопоставлялась материальным ценностям западной цивилизации), русские славянофилы XIX века размышляли о духовности России, её религиозном своеобразии и великом предназначении в мире.
В 1848 году дипломат и поэт Фёдор Тютчев (автор знаменитых строк «умом Россию не понять», ставших знаменем «особого» русского пути) в написанной по-французски записке на имя императора Николая I «Россия и Революция» сформулировал особую задачу России, которая одна только способна противостоять мировому хаосу: «Уже давно в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия... Жизнь одной из них означает смерть другой. От исхода борьбы между ними, величайшей борьбы, когда-либо виденной миром, зависит на века вся политическая и религиозная будущность человечества». В том же 1848 году теоретик анархизма Михаил Бакунин предлагал спасти Европу прямо противоположным, чем Тютчев, революционным способом, но тоже с помощью особой миссии великой России.
Эта полемика между русскими уже в 1853 году была отрефлексирована немцами. Фридрих Энгельс писал: «Россия — убеждённый покоритель наций, и она им была весь век, пока великое движение 1789 года не сотворило ей опасного противника, полного мощной энергии… С той эпохи на европейском континенте фактически существовали только две силы: с одной стороны, Россия с её абсолютизмом, а с другой — революция».
В середине ХIХ века сложилась доктрина российской исключительности, согласно которой «Россия — какая-то особая цивилизация, чуждая всему миру и, прежде всего, Европе… Когда при Николае I Россия развернулась к Европе задом и нарушила основополагающие принципы Священного Союза, тогда и начала развиваться европейская “русофобия”, не изжитая и поныне… Плоды этого “выпадения из Европы” — позорный итог Крымской войны, экономическая и политическая отсталость. И — самое цепкое и вредоносное — идеология имперского “особнячества”, перехваченная у германских тевтонофилов», — писал клирик неканонической Апостольской православной церкви Лев Регельсон.
В Германии страх перед Российской империей сочетался с чувством собственного культурного превосходства. Немецкие националисты и «тевтонофилы», такие как Густав Дицель, в этом плане мало отличались от коммунистов Карла Маркса, Фридриха Энгельса или Мозеса Гесса, который писал: «Простота подавляющей части русского населения — не святое простодушие откровенной невинности, а тупое бесчувствие холопского толка… Неужели этих людей можно призвать к мировому господству, к покорению той самой Европы, которая теперь соединяет глубину германского постижения Бога с практицизмом римского понимания мира?»
Однако в русофобии проявлялась лишь одна из сторон немецкого восприятия России. Была и другая: сильное русофильство, причём преимущественно в консервативной части немецкого образованного общества.
Классик немецкой литературы Томас Манн в «Размышлениях аполитичного» писал о Германии как о вечно протестующей против Запада стране. «Младоконсерватор» Томас Манн считал своим долгом защитить трагическое величие германской культуры от воинствующей западной цивилизации. Как сторонник романтической версии об «антибуржуазности» тевтонской цивилизации, Томас Манн удивлялся тому, что Россия, страна Толстого и Достоевского, оказалась в одном ряду с западной цивилизацией в борьбе против родственной ей культуры Германии: «Разве русский — это не наиболее человечный из людей? Разве его литература — не наиболее из всех гуманна? В своих сокровенных глубинах Россия всегда была демократической, сильнее — христианско-коммунистической, то есть расположенной к братству страной, — и Достоевский, кажется, думал, что патриархально-теократическое самодержавие представляет собой лучшую политическую систему для демократии, чем социальная и атеистическая республика. Для меня нет сомнений, что немецкая и русская человечность ближе друг к другу, чем Россия и Франция, и несравненно ближе, чем Германия к латинскому миру». Русский философ и культуролог Борис Парамонов назвал «Размышления аполитичного» «шедевром германского “славянофильства”».