Рэй Брэдбери
Портретная галерея Дмитрия Быкова
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЁН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ БЫКОВЫМ ДМИТРИЕМ ЛЬВОВИЧЕМ
1.
Брэдбери — нетипичный фантаст, что делает его истинным американцем: в Штатах наилучшие шансы у всего нетипичного, выламывающегося из ряда. Типичная американская история успеха — возврат рукописи из тридцати издательств, долгое непризнание: всё сколько-нибудь новое поначалу встречает неприятие, нужен пяти- или даже десятилетний лаг, чтобы гений совпал с эпохой (если лаг больше — сто лет, например, — есть 1. шанс, что перед нами не гений, а безумец: тоже хорошо, но мейнстримом не станет никогда). Революция же, произведённая Брэдбери, заключается в том, что как раз качество мейнстрима он изменил навеки: реализм уже никогда не будет в моде, великая литература никогда уже не сможет обходиться без фантастических допущений, и вдобавок антиутопия всегда будет популярней утопии. Пожалуй, сегодня «451 градус по Фаренгейту» бьёт другой знаменитый роман с цифрами в названии по множеству параметров: Брэдбери гораздо человечней, и героев у него подвергают гораздо более мягким испытаниям. Для того чтобы выродиться и изменить себе, пытки необязательны.
Он вообще довольно точно всё угадал. И хотя написал он чрезвычайно много — полсотни романов и повестей, около 500 рассказов, множество автобиографических и критических книг, что вполне в традициях американской прозы (это только у нас принято леность и тугость выдавать за глубокомыслие), — главными книгами всё равно остаются «Марсианские хроники», «451 градус» и десяток рассказов. Их я и хочу сегодня перечитать, потому что сбывчивость его догадок и антиутопий кажется мне выдающейся.
Его биографию можно не пересказывать — он сам это сделал множество раз, да её, в общем, и нету. Ничего не делал — только писал, к тридцати годам пришёл успех, к сорока попал в классики (отчасти потому, что совпал с эпохой массового интереса к фантастике). Прожил 92 года, до последнего дня работал, получил все возможные жанровые премии и множество чисто литературных, экранизировался, до глубокой старости не утратил ни юмора, ни воображения. Иное дело, что время высветило в его книгах не совсем то, что нравилось прежним читателям, и даже то, чего наивные первые читатели не видели. Но мы-то знаем: страшны не войны даже, не диктатуры — страшна человеческая природа. А в ней Брэдбери понимал многое, потому что образование получал в библиотеке, да и помимо образования прилично разбирался в людях.
«Фаренгейт» — роман 1953 года, автору 33. Это антиутопия, то есть представитель жанра, широко в это время распространённого, вдобавок по Штатам только прокатилась волна маккартизма, движения не столько антикоммунистического, сколько антиинтеллектуального. Ну так получается, что свобода нужней интеллектуалам, они традиционные её защитники; особенность «Фаренгейта» в том, что это роман не о социальной свободе и несвободе, не о политической борьбе, а о неизбежной, исторически обусловленной умственной деградации, о человечестве, чья жизнь страшно ускорилась и — да, выродилась.
2.
Не сказать чтобы у Брэдбери тут не было предшественника: Гессе в «Игре в бисер» — которую Брэдбери уж точно читал, поскольку осведомлённость его по части фантастики была уникальна, — предсказал наступление «фельетонной эпохи», времени мелких чувств и поверхностных впечатлений, и такое засилье масскульта, что главным жанром кино станет сериал, а главным жанром литературы — пересказ. Брэдбери фантастически — именно фантастически, поскольку только фантасты так ясно видят будущее, — точен в описании культуры будущего. Стены, состоящие из гигантских плазменных телевизоров, «родственники» — так называют бесчисленных героев бесчисленных же семейных мыльных опер, — диалоги ни о чём, чтобы зритель мог в любой момент отвлечься на душ или бутерброд; утрата читательских навыков, крамольность самого понятия «книга». И на этом фоне чудовищный рост смертности, потому что жизнь отнюдь не стала безопаснее: напротив, требуются всё более острые ощущения, всё более дикие напряжения, скорость, дефицит времени — вот уже и на газетную колонку его не хватает. У Стругацких в «Хищных вещах века» описана сходная модель: появляются наркотики нового типа, вызывающие страшное нервное истощение и в перспективе фактическое вымирание человечества. Быстрее, ярче, больше! И Кларисса — старомодная девушка, якобы безумная, которая, собственно, и разбудила Монтэга, — гибнет именно под колёсами автомобиля, потому что нет у неё той реакции, которая требуется в новые времена. Брэдбери угадал и постепенную утрату памяти — герои не помнят, когда познакомились, где родились, что делали позавчера, — и нарастающую эмоциональную тупость.
Вот об этом я бы хотел поговорить подробнее, потому что «Фаренгейт» — литература высокого класса, и эмоции героя углубляются постепенно. Поначалу у него таких эмоций всего две: радость от сжигания книг (и, если сопротивляются, их владельцев) и смутное беспокойство от собственной подспудно ощущаемой деградации. Но после знакомства с Клариссой откуда-то появляется радость, мир начинает пахнуть земляникой и абрикосами, — потом просыпается ненависть (к жене, которая всё больше выпадает из реальности), потом сострадание, потом страх перед капралом Битти — этой брэдберианской разновидностью О’Брайена... Я могу судить по себе: вот происходят с нами вещи, которые раньше, даже год назад, были совершенно немыслимы. Все эти иноагентские клейма, репрессии, сроки а ля Лукашенко (и президентские, и тюремные), массовые бегства из страны — и всё это на фоне войны: да ведь это катастрофа, кошмарный сон, это страшно было представить! (При том что подспудномы всё это знали, и никакая благоустроенная Москва нас от этого знания не отвлекала: мы жили на болоте, студенистом, трясущемся, мы знали это.) Может быть, это защитная реакция организма, который попросту не успевает осознавать, что мы прощаемся с родиной и друг с другом, и очень может быть, навсегда; что мы теряем всё, от сбережений до самоуважения, что у нас профессии больше нет и будущее как таковое весьма проблематично, — словом, «когда-нибудь мы вспомним это — и не поверится самим». Но доходит всё это словно сквозь вату, и мы продолжаем машинальное существование, элементарно не отдавая себе отчёта ни в чём, потому что иначе ведь с ума сойдёшь. Брэдбери описал именно это — яркий, но плоский, олеографический, бессмысленный мир. Но вывел он всё это не из социальных сдвигов, не из тоталитаризма, — нет у него никакого тоталитаризма. Ну в самом деле, никто же не пытает пропагандистов войны! Ректор театрального вуза ведь по доброй воле читает графоманские урапатриотические стишки, худрук театра не под дулом же пистолета выгоняет оппозиционного артиста, рок-певец в Лужниках поёт сугубо добровольно! Брэдбери пишет о вырождении человечества на почве стремления к сильным ощущениям, которые и заменяют счастье; вся эта философия там выражена в одном абзаце. «