Две эволюции: сходства и различия
Если облако похоже на танк –
Значит, ему положено так
Михаил Щербаков
Дарвиновская модель эволюции оказалась настолько простой и изящной, что за более чем полуторавековую историю ее существования ее пытались применить к эволюции самых разных явлений: человеческого общества и технических систем, научных теорий и… Но, пожалуй, ни в одной области за пределами собственно эволюционной биологии влияние этой модели не было столь сильным, как в лингвистике.
Надо сказать, к моменту выхода «Происхождения видов» в лингвистике (в отличие от биологии) эволюционные взгляды были уже вполне привычными. Еще в 1786 году английский юрист и филолог-любитель Уильям Джонс, побывав в Индии и ознакомившись там с текстами на санскрите, обнаружил, что грамматикой и лексикой этот язык удивительно похож на древнегреческий и латынь. И резонно предположил, что все эти языки «произошли из одного источника, который, по-видимому, уже не существует». Гипотеза Джонса (кажущаяся сегодня тривиальной) довольно долго была предметом споров. Однако к середине XIX века идея родства индоевропейских языков и их происхождения от некоего языка-предка не только прочно утвердилась в лингвистике, но и начала приносить вполне ощутимые научные плоды. В частности, немецкий филолог Якоб Гримм (знакомый всем нам с детства по сборнику народных сказок, составленному им и его братом Вильгельмом) установил законы соответствия между общегерманскими согласными и их индоевропейскими «предками». Оказалось, что можно не только доказать родство той или иной пары слов в разных языках, но и однозначно определить, как звучало слово, от которого они оба произошли.
Тем не менее теория Дарвина была принята в сравнительном языкознании практически с таким же энтузиазмом, как и в биологии, и стало мощнейшим стимулом для дальнейшего развития этой дисциплины. Именно она в 1861 году вдохновила выдающегося немецкого филолога Августа Шлейхера (одна из работ которого так и называлась – «Теория Дарвина и наука о языке») на попытку реконструировать не просто отдельные слова, а праиндоевропейский язык целиком.
В последующие несколько десятилетий сравнительное языкознание было самой популярной и быстро развивающейся областью лингвистики и достигло немалых успехов, принесших этой дисциплине репутацию «самой точной из всех гуманитарных наук». Впрочем, рассказ об успехах и проблемах этой науки не относятся к предмету этой статьи. Для нас важно, что картина эволюции языков оказалась удивительно похожей на картину эволюции живых форм, какой ее представлял Дарвин и его последователи. Если считать, что каждый самостоятельный язык – это аналог биологического вида (а аналогом особи тогда оказывается идиолект – та индивидуальная версия языка, которую практикует конкретный человек), то сходство получается просто поразительным. В самом деле, в языке могут меняться все его аспекты: фонетика, лексика, грамматика, строй фразы – точно так же, как у живых организмов в ходе эволюции могут меняться любые признаки: морфологические, физиологические, биохимические, поведенческие и т. д. При этом в обоих случаях одни признаки меняются легко, а изменения других происходят редко. И если знать, какие признаки консервативны, а какие изменчивы, то на основании сравнения консервативных признаков можно судить об эволюции языка/вида и его родственных связях. В лингвистике такими медленно меняющимися признаками служат, например, слова из так называемой «базисной лексики» (названия частей тела, самых простых действий, простых числительных и т.п.), в биологии – «гены домашнего хозяйства», то есть те, работа которых нужна каждой клетке.
Основа эволюции и в биологии, и в языке – это избыточность. В биологии это генетическая изменчивость, в языке – синонимы, вариативность форм («твóрог – творóг», «шофёры – шофера» и т.п.) и многое другое. В обеих системах есть элементы, и любые эволюционные изменения начинаются с изменения частоты этих элементов: в популяциях – определенных генов, в языке – определенных слов или грамматических конструкций. Есть даже некий аналог сформулированного еще в XIX веке Антоном Дорном принципа смены функций – это изменение значения слов или устойчивых словосочетаний без изменения их формы. Достаточно сравнить, скажем, как была бы воспринята фраза «мальчик склеил в клубе модель» в середине прошлого века – и как она воспринимается сегодня.
В ХХ веке в центре внимания биологов-эволюционистов оказался процесс видообразования – что добавило новые аспекты сходства эволюции языков с эволюцией биологической. Языки зарождаются как местные говора и диалекты – точно так же, как зачатками будущих видов служат местные разновидности и подвиды. В том и другом случае обособлению способствует пространственная изоляция, обусловленная каким-нибудь физическим препятствием и не позволяющая двум биологическим популяциям обмениваться генами, а двум группам носителей языка – общаться друг с другом. Постепенно различия накапливаются, и через некоторое время местная разновидность превращается в самостоятельный вид (уже неспособный скрещиваться с другой частью исходного вида), а местный диалект – в самостоятельный язык, непонятный для другой части носителей исходного языка. Языки, существующие в одной местности, могут вытеснять друг друга. У конкретного языка может быть сколько угодно языков-потомков, но есть только один язык-предок. (Это не совсем справедливо для так называемых креольских языков, но они до поры до времени находились на периферии внимания лингвистов. Впрочем, и в биологии известны формы, возникшие путем тесного симбиоза двух неродственных видов – и они тоже долгое время рассматривались как несущественное исключение.) Таким образом, эволюция языков идет почти исключительно дивергентно – путем разделения одного языка на два или более. Явления конвергенции, т.е. независимого приобретения неродственными языками сходных черт, известны – но, как и в биологии, они никогда не заходят так далеко, чтобы два неродственных языка можно было принять за один.
Не удивительно, что представление о полном подобии биологической и лингвистической эволюции стало общим местом в обеих науках. За последние полтора века об этом подобии писали бессчетное число раз – причем как биологи, так и лингвисты.
Но основные черты биологической эволюции определяются тем, что ее движет в основном естественный отбор, формирующий все мало-мальски сложные структуры. Если эволюция языка настолько похожа на эволюцию биологического вида, то напрашивается предположение, что и она обеспечивается аналогичным механизмом. Именно такой вывод и делают некоторые ученые. «В то время как популяции генетически меняются посредством естественного отбора (а иногда и генетического дрейфа), человеческие языки меняются посредством лингвистического отбора (люди изобретают новые слова, которые им нравятся или для чего-то нужны) и лингвистического дрейфа (произношение изменяется вследствие имитации и культурной трансмиссии)»,– пишет, например, профессор эволюционной биологии Чикагского университета Джерри Койн. Президент Международного общества происхождения языка Бернар Бичакджан посвятил этому вопросу специальную книгу, название которой говорит само за себя – «Язык с точки зрения дарвинизма». По мнению профессора Бичакджана, развитие языков – это обретение адаптивных преимуществ, переход от более архаических и примитивных черт к более прогрессивным. Языки становятся все более удобными для выражения мыслей, все менее загружающими память, а используемые ими звуки – все менее похожими на вокализации животных.