Погибшая приватность и побежденная паранойя
Как современный человек вернулся в XVI век, но избавился от страха остаться неизвестным
Да, за вами следят. Нет, это не бред преследования, это реальность. Иван Давыдов рассуждает о том, что это значит и что теперь делать.
Однажды великий скульптор Бенвенуто Челлини спешил на прием к флорентийскому герцогу Козимо Медичи. Герцог, как герцогу и положено, жил во дворце, и чтобы добраться до его кабинета, Челлини пришлось пройти сквозь бесконечную почти анфиладу покоев — включая и комнату, где великая герцогиня справляла нужду.
Этот анекдот вспоминает историк Люсьен Февр (тоже, кстати, великий) в одной из своих статей, демонстрируя читателям, что приватность — понятие относительно новое. Еще в XVI веке, то есть тогда, когда Челлини решил повидаться с Медичи, европейцы стесняться и скрываться не умели. Чтобы осознать, насколько важна неприкосновенность частной жизни, потребовалось еще лет сто.
Непонятно только, как предки сочетали эту жизнь напоказ с бредом преследования, который мы обычно называем паранойей, смущая специалистов-психиатров. Зачем за тобой следить, если ты ничего не прячешь? Загадка. Но как-то, видимо, сочетали. Возможность хоть что-то в жизни отгородить от других, право на пространства — внутри дома и внутри головы,— где ты сам по себе и никто не может в твои дела вмешаться,— это и есть свобода. В традиционных обществах и в маленьких коллективах свободы, получается, нет вообще. В деревне все знают друг друга, и всё друг про друга тоже знают. «Воздух города делает свободным»,— говаривали в Средние века, и дело не только в том, что в городе до тебя не дотянется жадный сеньор, которому нужны и плоды трудов твоих, и вол, да и жена, если смазливая, тоже. Просто в городе много людей. Иногда — даже слишком много. Так много, что знать их всех невозможно просто физически. Так много, что никому до тебя нет особого дела.
Вот моя, к примеру, жизнь начиналась в небольшом поселке. Когда мне исполнилось девять, мы переехали в город. В огромный город. Сто тысяч населения. И несколько месяцев я ходил по нему ошалело и не мог поверить, что все это всерьез. Что такую прорву людей собрали зачем-то в одном месте. С ними со всеми точно не получится познакомиться, тем более — подружиться. Разве люди для чего-то еще нужны? Это скопище одинаковых, похожих на серые кубики пятиэтажек казалось декорацией. Иногда я начинал думать, что дома эти на самом деле плоские. Разрисованный картон и сзади подпорки. Возможно, только я тут — живой человек, да еще ушлые работники сцены, которые всегда успевают развернуть нарисованный дом так, чтобы мне он казался настоящим. Бывало, я даже стартовал с места, бежал, чтобы их опередить и застать врасплох. Ни разу, впрочем, не получилось.
Это все, конечно, о психическом здоровье не свидетельствует, ну тем проще чувствовать себя экспертом.
Когда не можешь знать все и про всех, деревня, по слову Маклюэна, становится глобальной, появляется и глобальная сплетня. В этом — тайна и механизм феномена популярности: нужны такие специальные люди, то ли избранные, то ли отверженные, смысл существования которых в том и состоит, чтобы быть персонажами глобальных сплетен. На этом держатся медиа и шоу-биз, это создает пространство общей беседы. Я вот хоть и здороваюсь с соседом по лестничной клетке, но давно забыл, как его зовут. Или даже не знал никогда. Однако уверен — мы вполне можем обсудить, например, похождения и беды девицы Ивлеевой, укрепившей меж изящных ягодиц прекрасный изумруд. Собственно, это все, что мы о ней знаем, но этого достаточно для разговора.