Дьявол — это женщина
Адвокат Добровинский плачет, вспоминая, как любил шальную императрицу
Это была единственная женщина в моей жизни, которую я искренне любил, ни разу даже не поцеловав.
Голос дрогнул. Интересно, заметили или нет? В зале висела пауза. Я отвернулся к экрану с ее фотографией: нельзя показывать так откровенно свою слабость. Перкуссия рядов оглушила аплодисментами, развернув меня к залу. Нет, оказывается, иногда нужно. «Слабость к любимой женщине — мужество героя». Мама. Конец цитаты. Который раз читаю эту лекцию и каждый раз что-то с левым глазом. Нет, нельзя с такой влагой уходить с поклона, это уже совсем неприлично. А они все хлопают и хлопают. И сами, кажется, плачут. Каждый о своем. Надо набраться сил, ответить на вопросы, потом — фотосессия. А я полностью опустошен, нет не то что сил, нет даже голоса, мыслей, давления, нет, наверное, и температуры. Как тогда в кафе…
…Никогда не хотел жить нигде, кроме дорогих районов. Не потому что я сноб. Боже упаси. Я суперсноб, только наоборот. Просто в дешевых районах все было одинаковое. Люди, магазины, машины. Мне было скучно. На авеню Монтень, там, где на углу серебрился Dior, а чуть выше Chanel, комната для прислуги на восьмом этаже без лифта стоила столько же, сколько однокомнатная квартирка у какого-нибудь парижского hrena na kulitchkah. Зато после концессионера Rolls-Royce и дальше, ниже к Сене, можно было увидеть шикарных дам в огромных шляпах, подъезжающих на своих или «любовных» авто, водителей в ливреях, нянек и горничных в черно-белых формах, посыльных с пакетами от колен до ушей, сильных мира сего и звезд шоу-бизнеса. Божества запросто глазели на витрины, и для двадцатиоднолетнего вгиковца видеть все это и было той частью мечты, ради которой пришлось навсегда, как тогда казалось, уехать из родной Москвы.
Завтрак всегда был для меня сакральным моментом. Но особый статус он приобрел в Городе света. Это был целый ритуал: кофе с горячим молоком, круассан, журнал, какие-нибудь запрещенные на родине Даниэли и Синявские в местных изданиях и, конечно, синеватые пачки сигарет Gitanes без фильтра. Крепче этих гвоздиков ничего не было. Если разложить все это на столике, отпивать горячий кофе, читать, кашлять, курить и время от времени смотреть на шикарную улицу, то жизнь, которая будет длиться вечность и еще немного, улыбнется и заласкает тебя даже в дождь и холод.
Именно таким дождливым, но от этого совсем не унылым парижским утром я и услышал слева от себя контральто: — Милый друг, вас не затруднит курить в мою сторону?
Сентенция исходила от очень стройного силуэта за соседним столиком, повернутого, как и я, лицом к дождливой улице. Я решил, что это ирония, и извинился. Тем более что силуэт в шляпе даже не шелохнулся в мою сторону.
— Ваш круассан, месье. И, наклонившись, знакомый мне по ежедневным посещениям официант очень тихо добавил: — Курите, курите. Это мадам Дитрих.
Тело вросло в плетеный стул, сердце бешено застучало, в горле пересохло: «Неужели это та самая легенда XX века — Марлен Дитрих? И я вот так просто сижу рядом? Курю и пью кофе? Сойти с ума!»
Закурив сразу две сигареты, я стеснительно проглотил кашель и решил, что дыма мало. Тумана от четырех сигарет было достаточно, чтобы она обернулась, посмотрела на меня с улыбкой и как-то очень мило сказала: — Спасибо, мой мальчик. Врачи запретили мне курить, но разве они запретили тебе дышать и смотреть на меня?
Меня не было. Я растворился, как сахар в чашке. Как дождинка в песке. Как китаец в Китае.
Ее взгляд остановился на открытом Paris Match и моей пачке сигарет. — Я его очень любила. Пальцы в перчатках показали на страницу журнала.
Все издание было посвящено Жану Габену, знаменитому французскому актеру, скончавшемуся за несколько дней до этого.
Я закусил губу, чтобы не сморозить какую-нибудь глупость. Чуть задержавшись, взгляд ушел от журнала и скользнул дальше, туда, на круассан и книги с кириллицей. — У меня в Москве есть близкий друг. Великий режиссер. Я ему многим обязана. Григорий Александров. Может, слышал? Дыхни еще табаком.