«Поводом к травле могло стать любое слово, жест, взгляд»
34-летняя Катерина Л. много лет страдала от самообвинений, подавленности и пробелов в памяти – школьные годы были наглухо забыты. Но однажды вспомнилось все, и пришел страх. Это стало началом освобождения.
В первый и второй класс я ходила с радостью. Мой папа был подводником, мы жили в военном городке на Севере, там все друг друга знали и дружили. Потом у папы закончился контракт, мы переехали в Москву, и в третий класс я пошла в Бескудниково. В самом конце девяностых это был криминальный район. Я сразу заметила, что дети здесь совсем другие: все ходили компаниями, которые между собой или враждовали, или не общались, забивали стрелки, дрались.
В нашем классе таких групп было три. Заводилой в одной из них была Юля. У нее раньше других девочек появилась грудь. Она первой начала краситься, причем очень ярко, черным карандашом обводила глаза, наносила тушь во много слоев, так что получались такие «паучьи глаза», поверх подводки – перламутровые тени, волосы цвета баклажана. У нее всегда были мини-юбки и обтягивающие кофты с кружевами, чтобы был виден лифчик. Все подчеркивало, что она уже взрослая и сексуальная, и девочки к ней тянулись как к лидеру. Старшая сестра Юли училась двумя классами старше и верховодила большой компанией. Они обе были властными и бесцеремонными.
Я была на их фоне наивной и скромной барышней, ходила в опрятных платьишках, с длинной косой, – было видно, что дома меня любят и обо мне заботятся. Некоторые в классе, кажется, мне даже завидовали – сами-то они росли во дворах, и их семьи были далеки от благополучия. Но Юля меня заметила и позвала в свою свиту. Я ни с кем еще не успела подружиться, и мне не хватало общения. А с ней было весело. Мы вместе рисовали, клеили, она умела интересно рассказывать. Мне казалось, что у нас началась настоящая дружба. Но на самом деле я была для нее просто марионеткой, как и другие девочки.
Любимым развлечением Юли было унижать других. Она объявляла, что одна девочка про другую наговорила гадостей, а потом натравливала на нее всех остальных: «Ее нужно наказать!» И придумывала «наказание» – порезать одежду или закинуть в мусор сменку из школьной раздевалки. Мы должны были делать это вместе с ней. Мне такие шутки не нравились, и я отнекивалась, говорила, что так делать нельзя.
Потом она принялась и за меня. Однокласснице Оксане она сообщила, что я тащусь по ее парню и хочу его увести, якобы я сама ей призналась. Это абсурд: парень этот мне совсем не нравился, и отбивать его я не собиралась, даже смешно. Оксана не поверила, но нескольких человек в компании Юля убедила, они меня оскорбляли, толкали, когда мы шли по улице. Я пыталась объяснить, что это не так, но меня никто не слушал.
Следующий конфликт был серьезнее. У моей подруги Ани, спокойной девочки, которую Юля тоже периодически прессовала, умер отец от сердечного приступа, ее не было какое-то время в школе. А когда она появилась, все стали к ней цепляться, типа, нашла повод контрольную прогулять! Аня что-то резкое ответила, Юле это не понравилось, и она приказала ее обступить и загнать в угол. Девочки начали обзывать Аню, дергать за одежду.
Я вошла в круг и встала рядом с ней, загородила. За это мне забили стрелку после уроков в школьном дворе. Чем все закончилось, я забыла. Помню лишь, что у меня дрожали колени и в животе сжалось от страха.
С каждым днем становилось хуже, и я все меньше хотела идти в школу. Я не понимала, что со мной не так, начала сомневаться во всем: так ли одеваюсь, то ли говорю, правильно ли что-то делаю? С одной стороны, я знала, что во мне нет ничего странного, не косая, не кривая. Но ужас в том, что поводом могло стать все что угодно, вообще все! Что-то не понравилось во взгляде, словах, во внешнем виде – и сразу начинались нападки. Юля была эпицентром страха. Других я не так боялась, я понимала, что она ими управляет. Некоторые впадали в кураж вместе с ней и получали удовольствие от того, что унижали кого-то или били. Остальные безучастно смотрели.