Огонёк

Культура | Литература

«Читателю не хватает собеседника»

30 ноября в Москве открывается международная ярмарка интеллектуальной литературы non/fiction. Одну из самых заметных программ представит «Редакция Елены Шубиной» (издательство «АСТ»). О прошлом, нынешнем и будущем русской литературы «Огонек» побеседовал с издателем Еленой Шубиной

— Есть общее мнение, которое объединяет даже либералов и консерваторов: еще никогда за 200 лет русская литература не была так слаба, как с 1991 по 2010 год. Отсутствие масштаба, нет крупных личностей… Парадокс: самое свободное в политическом смысле время в России дало такой ничтожный культурный результат.

— Давайте вспомним начало 90-х. Писатели тогда были в трудной ситуации, если иметь в виду, что литература и читатель не живут в отдельных, не сообщающихся анклавах. Джеймс Вуд, американский критик, один из своих сборников назвал The nearest thing to life — «Самая близкая к жизни вещь». Литература имеется в виду. Очень чувствительная, надо сказать, вещь. Натан Эйдельман в одной из своих книг заметил: для того чтобы появились великие писатели ХIХ века, сначала должен был появиться заинтересованный читатель, который не пройдет небрежно мимо. Вы вспомните: интерес к современной прозе в те годы заслонил процесс «возвращения имен», произведений, «снятых с полки», подцензурной классики, русского зарубежья и так далее. Ну я уже не говорю о том, что сама «эпоха перемен» требовала некоторой дистанции, осмысления. А публицистика — вот она, рядом, яркая, провокативная. Да и вообще жизнь в известном смысле брала реванш у литературы. Я не хочу сказать, что прозы не было совсем, но все-таки чувство растерянности преобладало, да и многие новые издатели, кроме «Вагриуса», пожалуй, не смотрели в эту сторону, увлеченные осваиванием хлынувшего потока переводной доконвенционной (читай — дешевой) беллетристики: эти книги везли в Россию ящиками, переводы стоили копейки. А потом, в начале 2000-х, все как-то заработало, видимо, обозначился этот самый запрос от читателя. Пелевин продолжал удивлять, появились романы Михаила Шишкина, Алексея Иванова, нового Кабакова, Александра Терехова, Ольги Славниковой, Павла Крусанова… Если я буду сейчас называть все значимые, на мой взгляд, имена — это будет немаленький список. Так что я не сторонница этого алармистского взгляда про «ничтожный культурный результат». Тем более сейчас, в последнее десятилетие. Меня он даже возмущает. Честнее говорить о том, что закрываются книжные магазины и библиотеки, что книжная культура находится в кризисной точке и держится за счет энтузиастов, но это уже другая тема.

— 15 лет не было «запроса от читателя» потому, может быть, что за это время должен был «закончиться» советский человек и «начаться» другой, постсоветский? Когда этот «новый человек» появился, тогда и появился запрос?

— Может быть, хотя это в большей степени социологическое объяснение… Другое дело, что сейчас происходят интересные вещи, которые говорят о психологическом состоянии писателя — читателя. Ну вот уже не раз зафиксированный удивительный литературный феномен. Самые современные и востребованные тексты — романы, построенные на историческом материале, которые историческими романами тем не менее не являются. Тексты очень разные, но их, похоже, объединяет попытка понять, что происходит «здесь и сейчас» через ближний или дальний исторический контекст, который позволяет говорить о каких-то вещах более прямо. Historical fiction — так можно назвать.

— А вам не кажется, что крен в историческое прошлое объясняется тем, что авторы боятся говорить про сегодня? Или им нечего сказать, нет адекватного языка. Почему никто не пишет про современность?

— Я с лету могу назвать прозу, которая очень даже про сейчас. Но я понимаю, о чем вы. Я как издатель тоже чувствую недостаточность, условно говоря, «трифоновской линии». Более того, я и от читателей слышу, что им не хватает чувства собеседника в прозе, типа «давайте поговорим про нас», а не про начало века, раскулачивание, Соловки, войну… Хватит уже анализировать прошлое, говорят они, мы устали над ним плакать. Хочется уже повернуть голову и прочитать что-то типа «Другой жизни», узнать себя в героях романа. Я-то со своим погружением в множество текстов трифоновскую линию узнаю: в героях Сергея Кузнецова («Хоровод воды»), «Матиссе» Иличевского — такой вполне себе дауншифтинг, или, как раньше говорили, «внутренняя эмиграция», желание не участвовать, устраниться, последователи Гриши Реброва и Сергея Троицкого (герои произведений Юрия Трифонова.— «О»). Поймите, Трифонов писал изнутри такого «интеллигентского гетто», где герои и читатели узнавали друг друга по жесту, по слову. Я не уверена, что сейчас есть какой-то общий тип рефлексии современного интеллигента. Но настроение постепенно сближается с тем, середины 70-х.

— Есть такое философское допущение, что самой современности больше нет. Человек «потерял» время, он больше не чувствует время. То есть это проблема не столько литературы, сколько самой жизни, мироощущения.