Ночь времен: классик испанской литературы о любви во времена Гражданской войны
В издательстве «Поляндрия» выходит новый роман испанского писателя, журналиста и эссеиста Антонио Муньоса Молины «Ночь времен». В нем описан один год из жизни архитектора-рационалиста Игнасио Абеля, в 1936-м году отрезанного от семьи Гражданской войной в Испании и предающегося воспоминаниям о тайной любви. С разрешения издательства Forbes Life публикует отрывок.
Требуется неукоснительная точность. Реальность не терпит неопределенности. Игнасио Абель несет в чемодане свой испанский диплом архитектора и еще один, подписанный в Веймаре в мае 1924 года5 профессорами Вальтером Гропиусом и Карлом Людвигом Россманом. Он знает ценность четких измерений и расчетов сопротивления материалов, баланса противодействующих сил, обеспечивающих зданию устойчивость. Интересно, что сталось с инженером Торрохой, с которым он так любил беседовать о физических обоснованиях строительства, узнавая от него захватывающие подробности о конечной бессодержательности материи и безумном мельтешении частиц в пространстве? Из черновых набросков в тетради, которую он носит в одном из карманов, так ничего и не выйдет, если они не подвергнутся облагораживающей дисциплине физики и геометрии. Как там говорил Хуан Рамон Хименес, какие слова, похожие на квинтэссенцию трактата по архитектуре? «Беспримесное, острое, обобщенное, меткое». Игнасио Абель выписал эти слова на листок и зачитал их вслух во время прошлогодней лекции в Студенческой резиденции 7 октября 1935 года. Ничто не происходит в абстрактном времени и в пустом пространстве. Арка — линия, прочерченная на листе бумаги, и решение математической задачи; вес, преобразованный в легкость комбинацией разнонаправленных сил; визуальная спекуляция, которая превращается в пригодное для жизни пространство. Лестница — искусственная форма, такая же необходимая и такая же чистая, как спираль морской раковины, такая же естественная, как разветвление прожилок на листе дерева. В том месте, где Игнасио Абель еще не бывал, на вершине лесистого холма возникнет из ничего белое здание библиотеки, уже существующее в его воображении и набросках в его тетрадях. Под металлическими арками и стеклянными сводами Пенсильванского вокзала, в воздухе, смешанном с пылью и дымом, в подрагивающем от гула сводчатом пространстве часы показывают точное время: минутная стрелка только что дернулась в быстром, едва заметном для глаза спазме и показывает теперь без пяти четыре. Билет в левой, слегка вспотевшей руке Игнасио Абеля — его пропуск на поезд, отходящий ровно в четыре с перрона, который он еще не нашел. Во внутреннем кармане плаща лежит паспорт: этим утром он был на прикроватной тумбочке, рядом с бумажником и открыткой, уже подписанной и с приклеенными марками, которую он потом забыл бросить в ящик в вестибюле отеля и сейчас несет в кармане пиджака вместе с тем письмом, которое он так и не решился разорвать на мелкие клочки. Двое детей самого трудного возраста воспитываются без отца да еще в такие времена в которые нам выпало жить а я должна ставить их на ноги одна. Открытка: раскрашенная фотография Эмпайр-стейт-билдинга, вид в вечерней темноте с рядами горящих окон и пришвартованным к его сияющей стальной игле дирижаблем. Будучи в поездках, он каждый день отправлял детям открытки. И он поступает так же и в этот раз, хотя и не знает, достигнут ли они адресата; он пишет их имена и адрес, словно повторяя заклинание, как будто этой упрямой настойчивости в отправлении открыток будет достаточно, чтобы они не затерялись, будто это — импульс и меткость, с которой запускаешь стрелу, или мелочная злоба, с которой его жена в письменном виде перечисляла одну за одной все свои жалобы. Дорогая Лита, дорогой Мигель, это самое высокое здание в мире. Я бы хотел увидеть Нью-Йорк с неба, вместе с вами поднявшись на дирижабле. На чернильно-синем небе открытки изображены желтоватая полная луна и прожекторы, которые коническими снопами лучей освещают футуристический силуэт дирижабля. Открытки и письма теряются теперь в судорожной географии войны или опаздывают и приходят, когда тот, кто их ждал, уже мертв или когда уже никто не живет по адресу, указанному на конверте. Письмо Аделы и телеграмма ненадолго спасли Игнасио Абеля от постепенного погружения в небытие в номере отеля, где на протяжении четырех дней не звонил телефон, никто не произносил его имени и даже не заводил самого заурядного разговора. Они тоже лежат у него в одном из карманов плаща или пиджака: запоздалая приветственная телеграмма от профессора Стивенса, директора факультета архитектуры и изящных искусств Бертон-колледжа, и письмо, почерк которого в силу обмана зрения, подстегнутого желанием, на несколько секунд показался ему почерком Джудит Белый так же ясно, как на Пенсильванском вокзале он услышал голос, который вполне мог принадлежать ей. Но на самом деле почерк совершенно не похож; вчера вечером перед тем, как выключить свет, Игнасио Абель до конца прочел письмо Аделы, а затем засунул его обратно в конверт и положил на прикроватную тумбочку рядом с паспортом, бумажником и очками для чтения, довольно легко отринув искушение порвать его на мелкие кусочки. В полутьме комнаты, погруженный в глухие