Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Лариса Лужина: "Главное, что я в жизни сделала, — родила ребенка"
Почти все мои съемки — это окрыленность, влюбленность. А дома быт. В этом и заключается ловушка — обычная жизнь всегда скучнее той, которую для тебя придумали в сценарии.
Пытаюсь не засидеться, не залежаться, быть как можно больше занятой. Мне кажется, работа дает мне силу. И я молю Господа и святого Спиридона, чтобы они дали мне ее. Говорят, помогает. И работа действительно приходит.
Недавно закончила сниматься в первом сезоне сериала «Райский» для канала «Россия», гастролирую со спектаклем «Аккомпаниатор», встречаюсь со зрителями, езжу на фестивали: где-то в качестве гостя, где-то члена жюри. В этом году уже на нескольких побывала.
— На фестивале «Виват кино России!», с которого вы только что вернулись, вам вручили приз «Признание». А как кино вошло в вашу жизнь?
— Все в моей жизни началось с кино. Мама увидела «Бесприданницу» с Ниной Алисовой в главной роли. А когда родилась я, решила назвать Ларисой в честь главной героини. Отец был не против...
Анатолий Иванович Лужин — штурман дальнего плавания, женившись на моей маме, навлек на себя гнев семьи. Мама была разведенной, с ребенком на руках, да еще с «Красного треугольника» — так назывался район, где жили бедные заводчане. Но разве родители могут остановить, если сын влюблен? А это была любовь с первого взгляда. Мама рассказывала, как познакомилась с моим папой. Они с подружкой загорали на берегу Финского залива и увидели двух красавцев-моряков — белоснежные штаны, коротенькие рубашечки, военная выправка. Папа в маму влюбился моментально, стал ухаживать. Вскоре они поженились, и он как свою родную дочь полюбил мою старшую сестру Люсеньку от первого маминого брака. А в 1939 году родилась я.
К сожалению, папу я не помню. Он, как и Люсенька, умер в блокаду. Сестричка от голода, а папа — от ран, которые получил в ополчении, и от истощения. Об отце мне рассказывала мама. От нее я знаю, что он ходил на своем судне в далекие страны, даже в Америку. Подарки привозил. Какао в жестяных банках темно-синего цвета с золотыми звездами, в которых мы потом стали хранить крупы, одежду иностранную, игрушки. Самым дорогим подарком стал набитый опилками мишка. Он мычал, ревел, глазки блестели как настоящие. Этот мишка путешествовал со мной почти всю мою жизнь. Он и сейчас живет со мной. Семь лет назад вернулся ко мне домой. Даже в эвакуации со мной побывал...
Первые мои воспоминания — это Сибирь, Ленинск-Кузнецкий. Поезд с женщинами и детьми шел из блокадного Ленинграда очень долго. Мы уезжали с мамой уже в самом конце, после прорыва блокады. Поезд был бесконечно длинным, ехал медленно. Останавливался чуть ли не на каждой станции. Люди высыпали толпой из вагонов, кого-то разбирали по домам местные жители. А нас с мамой не брали. Я уже потом поняла почему. Выглядели мы слабыми. В первую очередь приглашали на постой тех, кто покрепче и мог как-то помочь в хозяйстве. В Ленинске-Кузнецком вышли человек двадцать. Мы с мамой остались последними из-за жалкого вида. Потом приютившая нас тетя Наташа рассказывала, что хотела уже уйти, но посмотрела — стоит женщина с маленькой худенькой девочкой, у которой глаза полны слез, и она не смогла пройти мимо этих глаз. Поселила в погребе для хранения картошки и капусты, куда для нас перенесли буржуйку. Зима в Сибири была какой-то невообразимой, такой в Ленинграде не случалось. Сугробы огромные. И мы с детьми с крыш прыгали в эти сугробы. Мне отдали взрослую тужурку, я очень радовалась, что рукава длинные и варежек не надо. Я не только без варежек, но и без трусов с рейтузами какое-то время обходилась — тужурка грела и все закрывала. Правда при прыжке в сугроб везде забивался снег. Очень ярко помню эти ощущения. И то, что рядом во время всех прогулок крутились пушистая коричневая лайка Букет и точно такой же пушистый и коричневый кот. Еще в памяти отпечатался момент, когда мне на Новый год дарят котлету — невероятный подарок для девочки из блокадного Ленинграда. Детский сад был приглашен на праздник на мясокомбинат, там стояла елочка, каждый ребенок выступал с каким-то номером. Я читала стихотворение «Исповедь танкиста» и так впечатлила заведующую, что она взяла меня на руки, принесла в другую комнату, где на плите стояла закрытая крышкой сковородка с котлетами. Наколола одну котлетину на вилку и дала. Это было мое первое выступление в жизни и первый гонорар. Мне понравилось...
Когда мы смогли вернуться в Ленинград, оказались на улице — в самом прямом смысле этого слова. В нашей квартире жили другие люди, которые даже на порог не пустили. В Ленинграде места для нас не нашлось, и мы уехали в Таллин к Карлу Густаву Трейеру, родному брату маминого отца. Он служил генеральным прокурором города и жил в просторной квартире на улице Каупмехе, что переводится как Купеческая.
Когда приехали в Таллин, нас никто на вокзале не встретил и мы поймали пролетку с лошадьми и отправились по нужному адресу. Помню цокот копыт по старинной булыжной мостовой. Кругом стояли старые деревянные дома, а наш оказался каменным, из серого, как асфальт, зернистого бетона. Я с узелком с пожитками села на углу дома на корточки, прижавшись спиной к шершавой стене, а мама стала звонить в домофон.
Дядя жил с новой эстонской женой — тетей Вилле, у них была дочка Вирве и приемный сын Алик, которого он усыновил в первом браке. Квартира оказалась просторной — три комнаты и еще четвертая для прислуги. В ней мы и поселились. Там стояла узкая кровать, на ней устроилась мама, а для меня сколотили стулья на первое время.
Домофон оказался не единственной удивительной вещью в квартире дяди, еще было биде. К этому всему я быстро привыкла. Когда в юности приехала в Москву, услышала анекдоты про то, в какие нелепые ситуации попадают за границей соотечественники, используя биде не по назначению. А для меня оно давно стало обычным предметом интерьера — ничего особенного. Зато особенным казался балкон, единственный во всем доме.
Не знаю почему, но всякий раз оказываясь во сне у себя дома, я вижу именно таллинскую квартиру: туда ко мне приходят гости, я распахиваю перед ними двери. Видимо, в моем воображении именно там я осталась жить... Кстати, и в реальности ко мне туда приезжали в гости однокурсники из ВГИКа и даже оставались ночевать. Коля Губенко почему-то спал в ванной...
— В Таллине ведь была прекрасная киностудия. Когда вы впервые туда попали?
— В детстве. Это забавно: прямо напротив нашего дома находилась протестантская церковь, которая к тому времени уже не действовала, крест сняли, а в самом здании стали хранить какие-то декорации киностудии. Можно сказать, это был какой-то ее филиал. Под самым верхом располагались железные балки. Я с другими детьми туда забиралась, проходила по этим балкам под самым куполом и залезала на крышу, где мы прыгали и бегали с диким грохотом. Высота была огромной, но мы не боялись, дети же ощущают себя бессмертными. Как-то на это пожаловались нашим родителям. Мама, когда я пришла домой, меня выпорола впервые в жизни. Обиделась я страшно, даже решила уйти из дома. Надела свое самое красивое платье — синее в красный горошек, прицепила на него свою драгоценность — детскую брошку в виде мопса с высунутым языком, взяла какую-то ленту в волосы. Казалось, я ухожу от мамы навсегда. Мне было лет восемь. Бедная мама бегала по всему городу и нашла меня очень нескоро у нашей дальней родственницы тети Лизы.
— Какие у вас были отношения с мамой?
— Нормальные, но не очень близкие. Времени и сил на меня у нее не было. Она все время работала. Сначала на мясокомбинате, потом на кондитерской фабрике. Была укладчицей, ящики таскала по двадцать пять килограммов. Тяжелый труд. Из-за этого болела. В школу мою она не ходила, учебой не интересовалась. Когда меня оставили на второй год во втором классе, мама очень удивилась. Кстати, я не помню, чтобы она как-то остро отреагировала. Зато я школу возненавидела и до сих пор не могу простить, что они украли у меня целый год.
До восьмого класса девочки учились отдельно от мальчиков. А потом нас соединили. Мы стали влюбляться, захотелось лучше одеться, как-то выделиться. Это было непросто. Существовали строгие правила. Все ходили одинаковые — в коричневых платьицах и черных передниках. Запрещались капроновые или шелковые чулки, мы носили хлопчатобумажные. Краситься запрещалось. Распускать или стричь волосы — тоже. Даже челку отстричь было невозможно. Но как-то я посмотрела «Колдунью» с Мариной Влади и взбунтовалась — подстригла челку, отрезала косы и оттенила волосы хной. За это меня чуть не исключили из школы.
— Кто был вашей первой любовью?
— Володя Коренев. Да, тот самый... Хотя это скорее была не любовь, а легкая влюбленность. В Володьку вообще все девчонки были влюблены. Он уже в десятом классе стал абсолютно сформировавшимся высоким синеглазым красавцем, точно таким же, как в «Человеке-амфибии». У нас был школьный роман, мы гуляли с ним по городу, даже целовались на Горке поцелуев в Таллине. Еще было одно увлечение на двоих — драмкружок, которым руководил Иван Данилович Рассомахин, актер Русского драматического театра. Кружок находился в Политехническом институте, и в нем занимались Игорь Ясулович, Виталий Коняев, Лиля Малкина, Лейла Киракосян и другие будущие актеры. Я уже тогда стала известной в узких кругах. Мы играли во время каникул на профессиональной сцене свои спектакли «Взрослые дети» и «Дети горчичного рая». В «Детях горчичного рая» я исполняла роль негритянки Нэнси. Лицо и руки мазала сажей, а уши всегда забывала, и они у меня белые торчали. Все над этим хохотали.
Постановку увидел кто-то из драмкружка Высшего мореходного училища, и меня пригласили на роль Марины Мнишек в «Сцену у фонтана» из спектакля «Борис Годунов». Не играть же им с мальчиками романтические истории. Мне в комиссионке купили шикарное платье — брусничного цвета с черными вышитыми крапинками. В нем я и играла премьеру и казалась самой себе просто неотразимой.
Мореходка в то время была центром притяжения девчонок. Мы туда бегали на танцы. Там учились лучшие ребята со всего Советского Союза. На танцах я и встретила свою первую серьезную любовь. Звали его Паша Скороделов. Он учился на четвертом курсе, настоящий моряк. Блондин с голубыми глазами, волосы вьющиеся. Родом из Иркутска. Он, как и другие морячки, клеши себе делал, вшивая клинья в брюки. В хлорке высвечивал воротник матроски. Бескозырку загибал, ленточки наглаживал. Он и его товарищи были как из модной песенки, в которой были какие-то такие слова: «Идут сутулятся, вливаясь в улицу, четырнадцать французских моряков. Они идут туда, где можно без труда достать себе и женщин, и вина...»* Я влюбилась в Пашку смертельно. Думала, что и он тоже. Когда после окончания училища уезжал в Иркутск, подарил мне свою гитару. Я повесила ее над кроватью. Он писал письма часто, потом все реже, реже и вовсе перестал. Переживала я безумно. Ночами сидела у окна, смотрела на луну, страдала и плакала. И вдруг однажды ночью раздался дикий звон. Все шесть струн Пашкиной гитары лопнули. На следующий день пришел его друг и принес от него письмо, отдал со словами: «Ты знаешь, Ларис, он женится». Оказывается, у Пашки в Иркутске была девушка и она забеременела. Я не знала, как это пережить, было очень больно. Но время лечит.