Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Евгений Князев: «Талант — это единственная новость, которая всегда нова»
«Репетируем отрывок, я захожу в пустую аудиторию с обшарпанными стенами, а педагоги мне говорят: «Представь себе, что ты зашел к королю Людовику XIII». Я стою и делаю глупое лицо, как будто я вижу комнаты Людовика XIII, и наигрываю, как свинья, и осознаю это. И когда урок заканчивался, я думал: «Боже, какой дурью мы занимаемся, чему же нас здесь учат? Когда я учился на инженера, то хотя бы знал технологию металлов, там были законы, все было точно и понятно, а здесь же ничего непонятно».
— Евгений Владимирович, как вы, инженер и выпускник политехнического института из Тулы, оказались в Ленинграде?
— На четвертом курсе Тульского политехнического института я попал в Ленинград на практику в конструкторское бюро на завод имени Котлякова, который занимается эскалаторостроением. В институте мой факультет назывался «тяжелое машиностроение», а специальность — «подъемно-транспортные машины и оборудование», и эскалаторы входят в данную специализацию. На практике на заводе, отучившись два месяца в конструкторском бюро, понял, что я абсолютнейшая бездарность в области эскалаторостроения, и никакого толка от меня в этом не будет никогда, и что я буду бесталанным конструктором, который будет стоять за кульманом и перечерчивать чьи-то чертежи.
— И тогда вы попробовали поступить в знаменитый ЛГИТМиК?
— Да, на практике в Ленинграде у меня было достаточно много свободного времени, я ведь не находился на заводе круглосуточно: приходил, заходил в один цех, затем в другой, выходил на проходную и шел бродить по Петербургу. Вот так однажды я добрел до Моховой, где находится институт сценических искусств, тогда еще ЛГИТМиК, и увидел, что идет запись на прослушивания. На тот момент во мне уже было желание заниматься актерской профессией, и я подумал: «Чем черт не шутит, хотя бы попробую». Ну и попробовал. И чудом попал к Рубену Агамирзяну, который набирал в тот год курс и, честно говоря, которого я совсем не знал, несмотря на то что ходил в Театр Комиссаржевской, видел его «Царя Федора Иоанновича» и спектакль мне очень понравился.
Это был конец 70-х годов, и в тогдашнем Ленинграде самое сумасшедшее впечатление на меня производил Театр Ленсовета, где главным режиссером был Игорь Владимиров. Я до сих пор очень хорошо помню постановки «Ковалева из провинции», где играла Алиса Бруновна Фрейндлих, «Люди и страсти» — Фрейндлих с Боярским играли, «Малыш и Карлсон»... Я ходил на эти спектакли по несколько раз. Безусловно, мне нравился и театр Товстоногова, который тогда гремел, но в него было значительно труднее попасть, и когда мне все же удавалось прорваться в легендарный БДТ, то увидел и «Три мешка сорной пшеницы», и постановку «Энергичные люди»...
И вот пришел я в ленинградский театральный институт на прослушивание, прочитал то, что требовалось, выполнил ряд дополнительных заданий от педагогов: они просили, чтобы я представил себя животным и прочитал басню от имени собаки... И когда все испытания закончились, меня вдруг вызывают и предлагают на полном серьезе подавать документы и учиться. Меня это сильно кольнуло, подумал: «Ну ничего себе, значит, могу поступить в театральный!» Но никаких документов у меня, конечно, с собой не было. Родители сказали, что документы мне не отдадут, что поступать в театральный не разрешают, ведь мне оставалось учиться на инженера совсем немного, и что профессия инженера, в отличие от актера, — серьезная и важная.
В общем, документы в Туле, я в Ленинграде, быстро съездить и забрать аттестат не было возможности — билеты на поезд купить было трудно, в итоге упустил все сроки. Но эта история чрезвычайно запала мне в душу: если меня приняли в ленинградский театральный институт, значит, есть все шансы поступить еще раз. И сказал тогда себе: «Все, теперь я получаю диплом инженера и точно буду поступать на актера».
— В итоге родители смирились с желанием сына стать актером?
— Мы же слушаем родителей до какой-то определенной черты. А дальше понимаешь, что жить тебе самому, самому принимать решения о выборе профессии, которой посвятишь всю жизнь. В тот момент я решил, что буду делать так, как считаю нужным и важным для себя. Не помню, чтобы у меня был конфликт с родителями и что они мне запрещали. Они меня просто предупредили, сказав следующее: «В мире, в который ты хочешь ступить, тебе никто из нас помочь не сможет никогда, и ты в этом мире будешь один существовать. Ты сможешь?» Я очень благодарен своим родителям.
В 1978 году я поступил в Щукинское театральное училище. Это было достаточно тяжелое время для страны — застой, период всеобщего дефицита, когда достать и купить что-либо было невозможно. Мы трудно жили в 80-е годы, а еще труднее в 90-е. Было абсолютное равноправие бедности, большинство людей были в одинаково равном положении, и к этому большинству отношу, безусловно, и себя. Но мы были счастливыми: безоблачное детство, такая же безоблачная юность — с прекрасными порывами, с жаждой любви, с жаждой настоящей студенческой жизни. Студенческие отряды, дружные поездки, походы, песни у костра — все это было, мы не чувствовали опасности, не было никаких неловкостей или страха, что может что-то плохое случиться, тебя обманут, накажут... Жили мы безобидно и безоблачно.
Студенческие годы в Театральном институте имени Бориса Щукина мне запомнились как яркие, наполненные жизнью, осознанием того, что ты занимаешься любимым делом. Хотя должен признаться честно, на первом курсе мне казалось: что же это за профессия такая, где ничего тебе объяснить не могут и все зависит только от тебя: ты сам должен почувствовать, сам должен поверить в какие-то предлагаемые обстоятельства, ты должен проникнуться правильной атмосферой, должен найти верное физическое самочувствие, — я сейчас говорю про элементы школы актерского мастерства. А тогда для меня эти понятия были как высшая математика, но только высшую математику я худо-бедно понимал, придя из технического вуза, а вот эти простые вещи не понимал вообще. Если логическая жизнь на начертательной геометрии была понятна: нужно знать формулу и ряд законов, и тогда следующий этап построения будет довольно просто рассчитать, то в театральном искусстве конкретики не было, и поэтому первый год я очень мучился.
Репетируем отрывок, я захожу в пустую аудиторию с обшарпанными стенами, а педагоги мне говорят: «Представь себе, что ты зашел к королю Людовику XIII». Я стою и делаю глупое лицо, как будто я вижу комнаты Людовика XIII, и наигрываю, как свинья, и осознаю это. И когда урок заканчивался, я думал: «Боже, какой дурью мы занимаемся, чему же нас здесь учат? Когда я учился на инженера, то хотя бы знал технологию металлов, там были законы, все было точно и понятно, а здесь же ничего непонятно».
Педагоги говорили, что только в тебе сидят все эти вещи: как ты сумеешь правильно ощутить, понять, как ты сумеешь это все транслировать для зрителя, поверит ли он тебе, что у тебя в данном случае болит голова или случилось какое-то несчастье. Ты умеешь это передать, чтобы вызвать сочувствие зрительного зала? Нас учили наблюдать за людьми и фантазировать, что с этим человеком происходит в ту или иную минуту. И ты едешь в метро или троллейбусе, смотришь: вот сидит грустная женщина, глядит в окно, перебирает руки. И ты думаешь: она проснулась сегодня, и у нее, наверное, был какой-то неприятный разговор с детьми, и она едет с тяжелым сердцем на работу. И ты начинаешь фантазировать про ее биографию, и в голове сразу выстраивается целый образ мыслей этой женщины. И я подумал: «Да, это может быть интересным».
А потом мы дошли до того момента, когда педагоги сказали: «Попробуй покажи того или иного человека. Не только общий облик, а о чем человек думает в момент, когда идет, о чем думает, когда садится». И ты начинаешь фантазировать за персонажа, и появляется объем. Если персонаж, которого ты показываешь, наполнен и у него есть интерес в жизни, то этот интерес передается и публике. Но к этому я приходил постепенно и в первую очередь благодаря своему педагогу — Людмиле Владимировне Ставской.
И на одном из разделов, который называется «Этюды к образам», я со своей партнершей Ирой Малышевой сделал удачный этюд по повести Василия Белова «Привычное дело», и у нас произошел момент включения, после которого Ставская подошла и сказала: «Вот теперь я понимаю, что ты будешь артистом». И вскоре я стал больше понимать смысл существования на сцене, стал осознавать, что все зависит только от меня самого: только я могу создать атмосферу, только я могу взять правильное физическое самочувствие, поверить в определенные предлагаемые обстоятельства, и тогда зритель поверит и будет за тобой следить.
— Евгений Владимирович, а помимо Людмилы Ставской, кого вы называете своим мастером, кто помог состояться в профессии?
— Учителя у меня были замечательные! Вера Константиновна Львова — ученица самого Вахтангова. Когда Евгений Богратионович пригласил ее преподавать, она сказала: «Как преподавать? Я же сама ничего не умею». На что Вахтангов ей ответил: «Если ты хочешь чему-то научиться, начинай сама учить».
Хорошо помню уроки Веры Константиновны, когда она кричала студентам: «Не верю! Еще раз входи!» Именно это — вера в предлагаемые обстоятельства — был самый главный ее конек. Нужно было добиться, чтобы она обязательно поверила, что ты вошел с мороза, с жары или что идешь по какой-нибудь трясине, по ровному полу, по болоту...
— Когда вы после окончания «Щуки» пришли в труппу Вахтанговского театра, как плеяда выдающихся артистов приняла новичка?
— Когда мы учились, к четвертому курсу считали, что стали уже большими артистами: у нас был репертуар из приличного количества постановок, были поклонники и поклонницы, приходившие к нам на спектакли, и мы ощущали, что жизнь наша удалась вполне и мы состоялись! А потом случилось распределение.
Когда я учился еще на третьем курсе, Евгений Рубенович Симонов пригласил меня репетировать спектакль по «Приключению» Марины Цветаевой. В качестве режиссера была некая Ника Косенкова. И приглашая меня в работу, Евгений Рубенович сказал ей: «Вот он будет молодым Казановой, очень похож — такой же черноволосый итальянец».
Казалось, что жизнь удалась: на третьем курсе — главная роль Казановы, на четвертом — играем большой репертуар, все складно. Но я же не подозревал, что, как только ты переступаешь порог театра, все твои великие знания куда-то улетучиваются и ты снова становишься тем неопытным учеником, которым когда-то пришел в институт, потому что театр существует по другим законам. В институте студента холят, лелеют и к концу четвертого курса он как бы дорастает до особенной планки, до которой педагоги его доращивают и затем выпускают в жизнь, понимая, что вот этот студент научился работать, понимает в профессии. А дальше этот выпускник при наличии всех остальных составляющих — получение ролей, наличие режиссера, элементарного везения — сможет, при своей работоспособности и терпеливости, сделать свою биографию.
Кстати, до сих пор ничего не изменилось: молодые люди, оканчивая институт, так же думают, что у них уже жизнь состоялась, все блистательно. А потом они приходят в театр и перед взрослыми артистами теряются, в них ученичество остается, а мастерства пока нет. И нужно накапливать мастерство, уметь отрабатывать его. А чтобы его отрабатывать, нужно получать роли, а работу дают не им, а другим артистам. Вот теперешним нашим молодым людям, которые поступают в Театр Вахтангова, очень везет, потому что у них полно работы. В Вахтанговском театре сегодня пять сцен, и эти пять сцен нужно наполнять, и у нас везде жизнь бурлит, и актеры получают новые роли. И все равно даже в таких условиях у молодого артиста случается сбой, когда не все получается, это значит, идет отработка, ты видишь, как развивается или не развивается молодой актер. И я хочу сказать, на это взрослые артисты и руководство театра очень обращают внимание, у нас существует контроль.
А тогда, в начале 80-х, в Театре Вахтангова была одна большая сцена, выпускалось две-три премьеры в год, и если ты попадешь в распределение, то это большое счастье. И наши педагоги по училищу, выпуская юного актера в жизнь, говорили: «Ты должен приготовиться к длинной дистанции. И если ты сумеешь к ней приготовиться, тогда, может быть, из тебя что-то и получится». Нам тогда казалось, что они преувеличивают, а теперь я это подтверждаю: чтобы кем-то стать, нужна дистанция длинного размера, надо быть стайером, надо уметь не уставать, бежать на длинную дистанцию. Спотыкаешься, падаешь, встаешь и дальше снова бежишь... Споткнулся, колено заболело — перетерпи, беги дальше. А начнешь жалеть свое колено — все, отстал. Поэтому актерская профессия — бесконечный бег, да еще в гору.
Талант дается не на веки вечные, он дается на определенный период времени, когда ты можешь подниматься вверх, бежать в гору. Когда ты поднимаешься вверх, талант может здесь присутствовать.
— То есть талант имеет срок годности?
— Со сроком годности, безусловно.
— Евгений Владимирович, одни из моих самых любимых ваших ролей — в спектаклях Петра Наумовича Фоменко «Без вины виноватые», где вы сыграли Гришу Незнамова, и «Пиковая дама», где вы были великолепным Германном. Каким вы запомнили Петра Фоменко в общении, в работе?
— Вот это как раз к разговору об учителях. Петр Наумович не был моим педагогом в институте. Я с ним встретился на сценической площадке Вахтанговского театра: Фоменко пришел в начале 90-х годов, и первым нашим совместным проектом стал спектакль «Дело» по Сухово-Кобылину, в котором я получил роль Шила — это характерный персонаж, один из чиновников. Хоть и совсем небольшая роль, но Петр Наумович меня отметил, сказал, что очень хорошо работаю, смешно. А когда Фоменко нравилось работать с конкретным артистом, то он показывал много, еще больше заводился сам, и я пытался ему соответствовать. Он хохотал и говорил: «Да, да, у тебя отлично получается!» После выпуска спектакля Петр Наумович сказал, что хочет со мной продолжать работать в дальнейшем.
В следующей постановке у Фоменко, которая называлась «Государь ты наш, батюшка...», я получил роль, которая мне совсем не понравилась, и, увидев распределение, принял решение уйти. Не стал репетировать роль только потому, что я очень любил режиссера Фоменко и мне хотелось с ним работать, но в другой, более объемной, серьезной роли. Петр Наумович чрезвычайно на меня обиделся, даже перестал со мной кланяться в коридорах, и продолжалось это долго, около года. И только спустя год, проходя мимо меня, Фоменко остановился и сказал: «У меня будет для тебя предложение». Это оказалась пьеса Островского «Без вины виноватые», и я попал в компанию выдающихся артистов вахтанговской сцены — Юлии Борисовой, Юрия Яковлева, Людмилы Максаковой, Вячеслава Шалевича.