Леонид Серебренников. Сейчас или никогда
Его голос звучит в полусотне фильмов, в нескольких из них он пел за персонажей, причем таких разных, что слушатели вправе не верить ушам: Волшебник и Эмиль в "Обыкновенном чуде" или Лягушонок в "Марии, Мирабеле"... Кроме того, он известен как блистательный исполнитель романсов и едва ли не самый яркий участник телешоу "Три аккорда" в прошлом сезоне.
— Леонид Федорович, как думаете: многие из почитателей вашего вокального таланта знают, что музыкального образования у вас нет и что вообще-то вы драматический актер, окончивший училище имени Щепкина?
— Уверен, что немногие. Даже в киношной среде, где давным-давно стал своим, этот факт моей биографии неизменно вызывает удивление. Несколько лет назад на какой-то тусовке подошел к Говорухину, с которым давно знаком:
— Вот почему ни вы, ни другие режиссеры не дают мне ролей? Я же актер по профессии.
Станислав Сергеевич изумленно пыхнул трубкой:
— Знаете, мне это никогда даже в голову не приходило.
— Вот и им не приходит...
Говорухин на мгновение задумался, снова пыхнул трубкой и уточнил:
— А зачем вам это надо? Так, как вы поете, не поет никто, а снимаются все кому не лень. Хотите стать одним из многих?
В другой раз с тем же вопросом обратился к Сергею Урсуляку и услышал: «Да ладно! А чего раньше не сказал, что актер? Буду иметь в виду».
Надеюсь, Урсуляк помнит о своем обещании и когда-нибудь нам доведется поработать вместе, а пока в меня как в актера поверили только два режиссера: Дмитрий Иосифов, пригласивший в сериал «Екатерина. Самозванцы» на роль фаворита императрицы Елизаветы Петровны, основателя Московского университета и Академии художеств Ивана Шувалова; и Стас Иванов, доверивший в сериале «Конец невинности» сыграть отца главной героини, который возвращается к семье после отсидки в лагере. В последний день съемок Стас сказал пролившиеся елеем на сердце слова: «Тебе надо сниматься. Возраст — за семьдесят, а энергия, пластика, легкость как у мальчишки. Большинство актеров к таким годам приходят полными развалинами, а у молодых не хватает опыта, чтобы играть людей зрелых, поживших». Хочу верить, что и в следующем проекте режиссер найдет для меня роль.
На площадку к Иосифову я, как полагается актеру, прошедшему серьезную театральную школу, явился вооруженным до зубов знаниями об историческом персонаже, которого предстояло играть: перелопатил о Шувалове и его окружении горы литературы, пересмотрел все документальные фильмы. Но недаром древние говорили: «Многия знания — многия скорби» — в первый же съемочный день пришлось поспорить с режиссером. Дима настаивал:
— Не то, совсем не то! Шувалов — интриган! На его руках — кровь!
— Дмитрий, вы неправы! — упорствовал я. — Иван Иванович был образованнейшим человеком, интеллигентом до мозга костей, и Екатерина II из страны его не изгоняла, он сам уехал.
— У нас другая трактовка! — горячился Иосифов.
— Но историческая правда важнее!
В конце концов нам удалось найти золотую середину, и Шувалов совместными усилиями получился живым и интересным.
Кстати, для этой роли мне второй раз за всю сознательную жизнь пришлось сбрить усы. Бывает, что избавившись от растительности на лице, мужчина внешне почти не меняется, мой случай — противоположный.
Лет сорок назад предложили сыграть эпизод в фильме, названия которого, хоть убейте, не вспомню — в образе комсомольца-энтузиаста спеть песню под гитару. Поскольку усы, по мнению режиссера, добавляли пяток годков, пришлось с ними расстаться. На эстраде к тому времени я уже закрепился в «усатом» образе, посему пришлось обращаться к гримерам, чтобы выдали замену, — клеил накладные, пока не отросли свои. Но до того как это произошло случилась одна забавная история.
Мой старший брат Володя работал на телевидении редактором информационных программ: брал интервью у союзных и республиканских министров, передовиков-рекордсменов в разных отраслях. Тогда он снимал сюжет о приехавшей в Москву якутской делегации и пригласил в гости самого старого, почитаемого земляками оленевода. Дедушка-якут до этого за пределы тундры, по которой кочевал со стадом, не выезжал, а тут сразу попал в столицу с кишащими машинами проспектами, высотными домами и квартирами, в которых и свет, и газ, и унитаз. Гуляя по комнатам, старый якут изумлялся всему, что видел, а при демонстрации ванной, где из крана текла горячая вода, и принципа работы фаянсового чуда в туалете едва не потерял сознание. А тут еще я решил заглянуть к брату на огонек. Только сели за стол, спрашиваю у Володьки: «Хочешь, фокус покажу?» Легким движением руки отлепляю усы и кладу их в нагрудный карман. У Володьки падает челюсть, а гость становится белее снега в своей тундре. Слава богу, рядом была девушка-якутка, студентка одного из московских вузов, — принялась успокаивать, что-то объяснять. Убедившись, что достигла цели, перевела нам суть опасений почетного оленевода: оказалось, дед испугался, что за усами последуют брови, волосы, глаза, нос и все еще имеющееся на лице. Короче, что разберу себя на мелкие детали.
Второй раз, когда пришлось расстаться с усами — как раз для съемок в «Екатерине», — обернулся аж двумя курьезами. Приезжаю после первого съемочного дня домой, звоню в дверь, жена смотрит в глазок и не открывает. Пришлось подать голос. Потом она объяснила: «Смотрю, за дверью стоит какой-то незнакомый мужик...»
Вскоре после этого — концерт оркестра Сергея Скрипки, где я был ведущим, а также исполнял несколько песен и романсов, в том числе с любимой партнершей Валерией Ланской. Обратиться к гримерам то ли забыл, то ли просто не хватило времени — но усы пришлось рисовать черным маркером. Проверить, насколько натурально они смотрятся, решил на Лере. Заглянул к ней в гримерку:
— Как я выгляжу? Ничего странного не замечаешь?
— Ничего, — помотала головой Ланская, — а что случилось?
— Нет-нет, все в порядке. Ты готова? Скоро наш выход.
Все шло без сучка и задоринки, я уже и забыл про свои «художества», как вдруг стал ловить на себе недоуменные взгляды дирижера. В антракте глянул на себя в зеркало и обомлел: усы из черных превратились в ярко-фиолетовые. Рисовать поверх новые было рискованно: а вдруг приобретут еще более экзотический оттенок? Так и вышел во втором отделении в фиолетовом раскрасе. Сергей Скрипка, наверное, о чем-то догадался, потому что теперь смотрел на меня, едва сдерживая улыбку, и одними губами повторял: «Вот это усы!» Хорошо, публика в зале ничего странного в моем облике не заметила.
— Один из ваших коллег по вокальному цеху неистово уверял меня, что «Леонид Серебренников» — эстрадный псевдоним: дескать, он точно это знает, только вот настоящие имя и фамилию вспомнить не может.
— Любопытно, откуда он почерпнул такие сведения? Спешу разочаровать коллегу: и имя, и фамилию получил при рождении. Леонидом мама назвала в честь своего отца, которого видела в младенчестве и совсем не помнила.
История, не раз слышанная мною от бабушки, достойна сюжета для художественного фильма о временах Гражданской войны, когда люди, еще вчера бывшие одним народом, объединенные одной верой, стали врагами.
Когда в июле 1918 года белые выбили красных из Екатеринбурга, сочувствующий большевикам Леонид Бочкарев ушел с партизанским отрядом за Урал. Его жена, которой в ту пору едва исполнилось восемнадцать, осталась в городе с двухлетней дочкой — моей мамой — на руках. Контрразведка Сибирской добровольческой армии сразу внесла ее в список неблагонадежных (кто-то донес, что муж в партизанах) и приставила конвоира. Дальше попробую привести бабушкин рассказ от первого лица — как его помню: «От Лени остался револьвер — уж почему не взял его с собой, не знаю. Я очень боялась, что вестовому однажды прикажут провести в доме обыск и он найдет оружие. Как-то положила его на дно ведра, сверху закидала грязным бельем и пошла на речку — тогда многие, даже городские бабы стирку на мостках устраивали. Пока шла до тех мостков, сто раз холодным потом умылась — вдруг кто остановит да решит содержимое ведра проверить. К счастью, обошлось, и я потихоньку утопила револьвер.
Когда дочка спрашивала, где папа, отвечала: «Папа военный. Даст Бог, скоро его увидим». Это нас и спасло. Как-то утром вестовой скомандовал: «Собирайся! Приказано препроводить тебя в штаб». Думаю: «Ну все — конец, расстреляют». Вхожу с Ниночкой на руках в кабинет, а там, отвернувшись к окну, стоит белый офицер — в кителе, с погонами. Курит. Ноги у меня от страха ватные, внутри все застыло. «Ну что, муж-то в красных?» — спрашивает офицер и поворачивается. И тут Нина протягивает к нему руки: «Папа!» Он сразу как-то смешался, побледнел, папироса выпала из дрожащих пальцев. Сел за стол, пододвинул к себе стоящую на нем фотографию — видимо семьи — и сказал: «Вот так и мои где-то сейчас мучаются. Иди».
Дед Леонид домой так и не вернулся и даже весточки не прислал. Наверное, сгинул где-то в Сибири. Бабушка замуж больше не вышла, растила дочку одна. Работала на фабрике. Жизнь научила: чтоб вот так тяжело, до изнеможения, не трудиться до конца дней, надо иметь хорошую, всегда востребованную профессию. Поэтому когда мама заявила, что хочет стать балериной, и записалась в хореографический кружок, бабушка воспротивилась категорически. Танцами Ниночка год-полтора все-таки позанималась, но потом была вынуждена оставить это легкомысленное занятие — пришло время готовиться к поступлению в горный институт.
Получив профессию инженера-маркшейдера, вышла замуж и в 1937 году родила сына Володю — моего старшего брата. Его отец Степан Серебренников погиб в августе 1941-го под Ленинградом. Уже после Победы, в 1946-м, мама познакомилась с фронтовиком-артиллеристом Федором Шохиным. Стали жить семьей, но в ЗАГС не спешили — так, кстати, туда и не собрались. Когда в 1947 году я появился на свет, мама и меня записала на фамилию Серебренников — чтобы как у нее и Володи. Однажды она призналась, что еще беременной чувствовала, что носит под сердцем будущего артиста, для которого фамилия Серебренников будет более звучной, чем Шохин. Шутила, наверное, а может, действительно хотела реализовать свои детские мечты о сцене в сыновьях.
Брат Володя был разносторонне одаренным человеком: увлекался джазом, играл на нескольких музыкальных инструментах, рисовал не хуже многих профессиональных художников, самостоятельно выучил польский и немецкий. Он был для меня и примером, и большим другом. Несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, всюду таскал с собой: на репетиции джазового ансамбля, в столярную мастерскую, которую оборудовал в подвале. Научил пользоваться рубанком, стамеской, лобзиком, паяльником, благодаря чему в средних классах я вооружил всех дворовых друзей точными копиями автоматов и пистолетов, которые выпиливал-вытачивал из дерева. Понятно, это обстоятельство способствовало росту моего авторитета в компании.
Выступать перед публикой начал в детсаду: читал стихи, пел в хоре и плясал на фоне портрета Сталина, но осознанно участвовать в самодеятельности стал после того, как отправился с мамой в Воркуту, где она четыре года работала инженером в горном институте ПечорНИУИ. В этом городе за полярным кругом был прекрасный государственный драмтеатр, при котором работал народный — на его сцену я и выходил с миниатюрами Аркадия Райкина, выученными благодаря телевизору «Ленинград»: люди старшего поколения помнят этот огромный тяжеленный ящик с крошечным экраном, перед которым — для увеличения изображения — ставилась наполненная водой стеклянная линза. Передачи транслировались по одному каналу с двух дня до шести часов вечера. Остальное время телик работал как радио: звучали концерты симфонической и легкой музыки, записи выступлений юмористов, в том числе Райкина. Под этот «аккомпанемент» я делал уроки, а все, что слышал, записывалось на подкорку.
В девятом классе с одним из монологов Аркадия Исааковича участвовал в смотре художественной самодеятельности и получил диплом, которым очень гордился. Немудрено, что спустя два года при поступлении на актерские факультеты читал именно райкинские миниатюры — был уверен: только выйду с ними перед приемной комиссией, у всех экзаменаторов дух от восторга захватит.
К эпопее с поступлением я еще вернусь, а пока о том, как начал учиться вокалу. После возвращения из Воркуты стал ходить в ДК Института горного дела имени Скочинского в Люберцах, где мама, защитив кандидатскую, стала секретарем ученого совета. К слову, отец еще с начала пятидесятых трудился там на должности замдиректора по хозяйственной части.
В ДК был вокальный кружок, после года занятий в котором я уже пел с самодеятельным эстрадным оркестром.
Гитару на весьма дилетантском уровне освоил немного раньше — когда ходил с Володей на джазовые сборища.
Получив аттестат, отправился штурмовать театральные вузы и всюду был изгнан с первого тура. Райкинские монологи в моем исполнении если и произвели впечатление, то совсем не то, что я ожидал. Выяснилось: готовить нужно было басню, прозу, стихотворение. Глядя на мою грустную физиономию, брат предложил: «Хочешь поехать в Иркутск? Я тут недавно познакомился с ректором тамошнего театрального училища, симпатичная дама, обменялись телефонами».
Тут же набрал номер новой знакомой, и та сказала, что через неделю их педагог по речи будет в Москве: «Она и прослушает вашего мальчика». Преподавателю я понравился и вскоре отправился в Иркутск. Перед отъездом семья меня принарядила, купив костюм, шляпу и длинное пальто. Прибыл на сибирскую землю этакой столичной штучкой.
Проучился год, подготовив за это время классическую программу для поступления, и снова принялся штурмовать московские вузы. Одним из первых был ВГИК, где в коридоре перехватил Тамару Макарову. Краснея от смущения, поведал, что вот, дескать, хочу поступить в ваш замечательный институт кинематографии. «Мальчик, да вы же профнепригодны, — огорошила Тамара Федоровна. — Во-первых, у вас очень низко нависают брови, при свете софитов они будут полностью закрывать глаза. Во-вторых, большая щель между передними зубами — для актера это серьезный дефект».
Вернулся домой расстроенным, но сдаваться не торопился. Взял шелковую нитку и туго стянул передние зубы, завязав с обратной стороны на узел и бантик. Так и ходил на прослушивания в другие вузы. Однако ни это ноу-хау, ни подготовленная по всем правилам программа не помогли — нигде не прошел даже на первый тур. Оставался единственный вариант — Щепкинское училище. Но к этому времени я уже всерьез отчаялся и собрался возвращаться в Иркутск. Так бы и уехал, если бы не первая, еще с детсадовских времен, любовь. Девушка была категорична: «Если не поедешь со мной завтра в «Щепку» — там последний день подачи документов и прослушивания, я с тобой не буду разговаривать».
Договорились встретиться в училище, но «невеста» не приехала — проспала. Я подал документы, успешно прошел прослушивание, потом первый тур, второй, третий. Остался конкурс, где комиссию возглавлял мастер будущего курса Анненков — фигура во многих смыслах легендарная. Его учениками были Виталий Соломин, Олег Даль, Виктор Павлов, Никита Подгорный, Павел Луспекаев. Сам Николай Александрович играл в Малом театре три четверти века и свое столетие встретил на сцене. Многие, впрочем, были уверены, что возраст мэтр «подворовывает» и на самом деле ему лет на пять-шесть больше. На вековом юбилее, торжественно праздновавшемся в Малом, он играл Луп-Клешнина в отрывке из «Царя Бориса». Когда мы, бывшие ученики, поддерживая под локотки, помогали спуститься со сцены в зал, Анненков без тени самоиронии сказал: «Что-то в последнее время ноги хуже слушаются — наверное, нужно больше ходить».
Вот перед таким человеком-легендой я и предстал на конкурсе. Прочел все, что попросили, вижу некое замешательство на лице председателя. После паузы Анненков манит рукой: «Иди-ка сюда ко мне. Расскажи, куда еще поступал, почему не приняли».