Истории, стоящие за портретами. Кем были музы и натурщицы Бориса Кустодиева
Прозаик Анна Матвеева продолжает разговор, начатый в книге «Картинные девушки. Музы и художники: от Рафаэля до Пикассо». В документальной работе «Картинные девушки. Музы и художники: от Веласкеса до Анатолия Зверева» — десять эссе о натурщицах. Книга выходит в мае в «Редакции Елены Шубиной». «Сноб» публикует отрывок из главы, посвященный Борису Кустодиеву.
Купчихи и красавицы
После второй операции врачи строго-настрого воспретили Кустодиеву работать: пугали, что возврат к обычной деятельности может стать для него смертельным.
Юлия Евстафьевна могла бы послушаться докторов, но ей, как никому другому, было ясно, что отсутствие живописи убьет Бориса Михайловича быстрее физических перегрузок. Кустодиев не мог существовать вне работы — и в конце концов жена отдала ему «орудия труда». Ей самой приходилось в те годы трудно — любимый, главный в ее жизни человек мучается от постоянных болей и вынужденного заточения, а она должна его поддерживать, не показывая, что творится у нее на душе. Вести хозяйство, заботиться о детях, которые пока что не встали на ноги, следить за порядком в доме… Поистине говорящий портрет Ю.Е. Кустодиевой (Третьяковская галерея) был сделан в 1920 году — жена художника позирует в нарядном ярко-синем платье, в шали и в интерьере, составившем бы честь любой купчихе. Но глаза ее невеселы, губы крепко сжаты…
Осенью 1923 году Кустодиев просит о консультации немецкого профессора Фёрстера, ученика Оппенгейма. Ирина Кустодиева вспоминает: «Фёрстер находился в Москве, так как лечил В.И. Ленина. Профессор заинтересовался сложной болезнью, о которой читал в трудах Оппенгейма, и сделал папе третью спинномозговую операцию в клинике В.В. Крамера. Наркоз дали местный, общего не выдержало бы сердце. Четыре с половиной часа нечеловеческих страданий: наркоз действовал только в верхних покровах тела. Какую надо было иметь силу воли, чтобы перенести эту муку, силу воли, определявшуюся жаждой жизни и творчества: работать, только работать! Врачи говорили, что каждую минуту может быть шок и тогда — конец. Вырезали опухоль (доброкачественную) величиной с грецкий орех».
После операции боли на время отступили, но новый, наконец-то верный диагноз не сулил надежд на выздоровление — у Кустодиева обнаружили саркому спинного мозга. Это был приговор. Художнику оставалось несколько лет жизни, другой на его месте впал бы в отчаяние, но Борис Михайлович продолжил делать, что делал всю жизнь, — работать. В годы болезни, в годы полного обезножья появились его самые жизнеутверждающие, пронизанные радостью бытия картины.
Вот что рассказывал об этом периоде жизни отца Кирилл Кустодиев:
«“Что бы я стал теперь делать, — говорил он, — когда не хожу с 1917 года? А вот сейчас вспоминаю и рисую! Когда пишу, у меня всегда стоит картина перед глазами, я ее как бы целиком списываю и срисовываю. Мне легко, так как стоит захотеть, и я могу заказать голове картину, и эти картины сменяются, как в кино. Иногда от виденного голова пухнет. Я помню купчих, которые жили за нашим домом в Астрахани, помню, во что была одета та или другая купчиха или купец”.
У него была замечательная зрительная память, всегда меня поражавшая: он помнил, каким был фонарь на том или ином перекрестке, мог точно восстановить все вывески над лавками торговых рядов и даже какого-нибудь витиеватого дракона на конце водосточной трубы в Астрахани... Его картины, выполненные по памяти, получались как отпечаток когда-то виденного».
Для одной из первых кустодиевских «Купчих» (1915, Русский музей) применен уже знакомый нам прием, когда красочный пейзаж становится фоном для крупной фигуры, театральным задником, где нашлось место и второстепенным персонажам — разряженной паре и приказчику, рекламирующему свой товар. Скорее всего, это Астрахань — об этом проговариваются широкая лента Волги и незабвенные местные арбузы. Красивая молодая женщина пышных статей горделиво стоит на пригорке. На ней, как говорится, все лучшее сразу: крупные серьги, брошь и перстенек гарнитуром, свисает до земли нарядная шаль, в руке зажат кружевной платочек. Купчиха, конечно, замужем — девицы так не причесываются и не показывают себя, а эта ни секунды не сомневается в том, что привлекательна, но смотрит все же не на нас, куда-то в сторону.
«Девушка на Волге» (1915, частная коллекция) представляет все тот же тип женской красоты, любезный и Кустодиеву, и русскому народу. Пышнотелая, с крепкой длинной косой девица возлежит на травке, вновь отведя взгляд от зрителя. За ней — белоснежные стены храмов, бескрайняя Волга и русские березки. Какое нарядное платье на девушке, какие бусы, браслеты, серьги! Это почти лубочное изображение русской красоты, взятой в характерном пейзаже, представляет собой ответ сразу и всем лежащим европейским «венерам» с «олимпиями», и «завтракам на траве». По словам сына художника, «позировала для картины молоденькая дочь соседнего помещика Пазухина*, лет четырнадцати-пятнадцати. С ее головы отец делал этюд карандашом и сангиной».