Василий Стус
Портретная галерея Дмитрия Быкова
1.
Собираясь воевать со страной, говорил Мериме, прочти её поэтов. Слишком многие пренебрегали этим правилом, а ведь поэт в идеале и есть голос нации, больше он ни за чем не нужен — не для сладкозвучия же, в самом деле. Стуса у нас читали мало, знают его главным образом как националиста (термин спорный) и диссидента, что звучит уже более благородно. Некоторые помнят, что он герой Украины, умерший в самый канун благотворных политических перемен вследствие голодовки, чуть раньше, чем наш Анатолий Марченко, чья биография со стусовской очень схожа, и даже внешне есть между ними некоторое сходство. А между тем Стус в первую очередь поэт, которого в русских переводах — немногочисленных и несовершенных — оценить трудно. Лучше всего слушать его с голоса или читать вслух; в августе прошлого года я был на спектакле маленькой, но знаменитой киевской театральной студии по его стихам: девушка в длинном белом платье в сопровождении двух то ли демонов, то ли конвоиров ходила по сцене и под минимальное музыкальное сопровождение — пощипывание контрабаса, перкуссия, — просто читала Стуса. Непонятно — и не надо было понимать, — что она символизировала: то ли музу, то ли душу, то ли Украину. И читала она без всяких завываний, а так, как читали в семидесятых, когда Стус всё это писал: тогда пафоса стеснялись, вообще больше стыдились, чем гордились. Поэзия была тогда разговором с единомышленниками, а не манифестацией своего я. И это был самый настоящий голос лирики Стуса — два часа насущных слов человека, у которого за сорок семь лет жизни не было времени на пустословие, потому что он то мучительно выживал, то сидел, то умирал. Это тоже работа.
Отак живу: як мавпа серед мавп.
Чолом прогрішним із тавром зажури
все б’юся об тверді камінні мури,
як їхній раб, як раб, як ниций раб.
Повз мене ходять мавпи чередою,
у них хода поважна, нешвидка.
Сказитись легше, аніж буть собою,
бо ж ні зубила, ані молотка.
О Боже праведний, важка докука —
сліпорожденним розумом збагнуть:
ти в цьому світі — лиш кавалок муки,
отерплий і розріджений, мов ртуть.
У Стуса, кстати, стихи главным образом скорбные. Никакого медного бряцания, жестяного дребезжания. Как и Шевченко, он больше скорбел о бессилии, нежели обвинял; больше ужасался и сострадал, нежели звал бороться, противостоять, побеждать… Человек, по Стусу, именно слепорождённый; труд его жизни — прозреть. В точности как Даниэль написал когда-то Марченко перед его выходом на свободу: «А в общем, неплох забавный удел: ты здесь и оглох, ты здесь и прозрел». Человек, по Стусу, не звание, а долг: «Человек — это обязанность, а не титул (родился — и уже человек). Человек творится, самозарождается. Собственно, кто ты пока? Кусок глины сырой, пластичной. Бери этот кусок и мни — до тех пор, пока из него не получится что-то твёрдое, очерченное, перемятое. Представь, что Бог, творящий людей, это ты сам. Ты есть Бог. Мни свою глину в руках, пока не почувствуешь под мозолями кремень». Это из его писем к сыну — отличная книга, учебник вдумчивой и уважительной педагогики. И сын его вырос отличным филологом, гражданином, просветителем, продолжающим дело отца.
Стус свою работу сделал — он прошёл путь от советского инакомыслящего, всё понимающего интеллигента, каких много, к воину. Это и есть идеальный путь поэта, потому что вечно останавливаться на середине этого пути под предлогом абстрактного гуманизма — красивая, конечно, позиция, но обречённая. Он вступил в бой без всякой надежды — но фундамент будущей Европы создали такие, как он.
2.
Василий Стус родился 6 января 1938 года в селе Рахновка Винницкой области в крестьянской семье, разорённой коллективизацией. В 1954 году окончил школу, в старших классах прочитал литературу украинского «расстрелянного возрождения» — так литературовед Юрий Лавриненко назвал антологию украинской прозы и поэзии тридцатых. Украина переживала тогда, в отличие от России, невиданный расцвет словесности, в ней действовали литературные объединения и группы «Плуг», «Молодняк», «Гарт», преобразованный впоследствии в «Вольную академию пролетарской литературы». Это прозаики и поэты, футуристы и экспрессионисты — Микола Хвылевой, застрелившийся после многолетней травли, Юлиан Шпол, расстрелянный в 1937-м, Олекса Влызько, расстрелянный в 1934-м сразу после убийства Кирова, актёр и режиссёр Лесь Курбас, расстрелянный в 1937-м в Сандармохе, Микола Кулиш, расстрелянный там же в 1937-м, романист Велариан Подмогильный, расстрелянный в 1937-м великий прозаик, которому не дали закончить два романа — и кто знает, на какие рубежи вывели бы они украинскую интеллектуальную прозу?
Некоторые выжили, некоторые даже вписались в советскую литературу. Но вписаться было им трудно — у них ведь была установка на Европу, а сталинский СССР тяготел к Азии. Теперь уже ясно, что подлинное возрождение послереволюционной славянской культуры шло с Юга — из русскоязычной Одессы, откуда приехали Ильф и Петров, Багрицкий, Катаев, Олеша, Бабель, и из Киева, где работали украиноязычные авторы кружка Хвылевого. Хвылевой в предсмертном письме искренне недоумевал — за что их давят и травят? Ведь они были искренними коммунистами! Настаивали только на собственном пути, не желая русификации. И какие чудеса владения мовой демонстрировали они! Трижды в двадцатом веке, в двадцатые — тридцатые, шестидесятые и девяностые, национальные литературы — и украинская в первую очередь — достигали исключительных успехов, и всякий раз следовали обвинения в сепаратизме и русофобии, хотя называлась эта русофобия всякий раз иначе. Стус был представителем второй, шестидесятнической, волны; как все шестидесятники, начинал он с иллюзий насчёт сотрудничества с режимом, насчёт косметических перемен — но очень быстро понял, что на этом компромиссном пути ничего не добудешь.
До самой середины шестидесятых у него была нормальная советская биография: филологический факультет пединститута в Донецке (тогда Сталино), литературная студия, в которой он занимался, год преподавания в средней школе (украинский и литература; дети его уважали, но вкуса к рутинной школьной работе он не имел). Потом он служил в армии на Южном Урале, потом поступил в аспирантуру Киевского института литературы имени Шевченко.
Знаменем украинского искусства стала тогда картина Параджанова «Тени забытых предков», про которую Вилен Новак, классик Одесской киностудии, справедливо заметил, что из неё одной собственно украинский мифологический кинематограф и состоит. На премьере этого фильма 4 сентября 1965 года в кинотеатре «Украина» прозаик, диссидент и будущий министр культуры Иван Дзюба вместе с литературным критиком Вячеславом Черноволом и аспирантом Стусом выступили против арестов украинских деятелей культуры, обвинённых в национализме (в частности, диссидента Ивана Светличного, блестящего переводчика с французского). За это Черновола выгнали из газеты «Молодая гвардия», Дзюбу — из издательства «Молодь», а Стуса — из аспирантуры. Выступление было горячо поддержано зрителями, некоторые по призыву Черновола в знак протеста встали, и что самое обидное, режиссёр Параджанов тоже не счёл это срывом премьеры, а, напротив, согласился с речью Дзюбы, заметившим, что повторяется тридцать седьмой! Подтверждения этих слов они дождались довольно скоро: Стус не мог нигде работать по специальности, успел побыть кочегаром, инженером технической информации, сезонным рабочим (надо было кормить семью, в браке с Валентиной Попелюх у него родился сын Дмитрий) — и в конце концов вместе с другими «националистами» был арестован 12 января 1972 года. Печататься ему всё это время не давали: книга стихов «Круговерть» была отклонена, книга стихов «Зiмни дерева» вышла в Бельгии только в 1980 году, напечатал он лишь несколько переводов из Лорки под псевдонимом Василь Петрик и несколько шедевров Гёте, переложенных им на украинский с изумительным лаконизмом: