«Макаки с коекаками»
Согласно определению, пропаганда — это распространение информации с целью повлиять на общественное мнение. В случае Русско-японской войны общество было уверено ещё до начала боевых действий: японцы — дикари, победим быстро. Но и противник в долгу не оставался. Информационная война шла на всём протяжении войны реальной.
«Лёгкое сновидение»
До середины XIX века, когда в Японии произошли события, известные под названием «реставрация Мэйдзи», это была закрытая страна. На протяжении двух столетий её внешняя политика носила название «сакоку» — самоизоляция. После того как к власти пришёл император Муцухито и начал реформы, весь остальной мир обнаружил, что ничего о Японии толком не знает. Так возник «японский миф», образ страны, который, впрочем, мало соответствовал реальности.
Какой увидели Японию из России? Автор «Обломова» Иван Гончаров, побывавший там с фрегатом «Паллада» (правда, ещё до реставрации Мэйдзи), описывалместных жителей с искренним удивлением, отмечая отсутствие признаков привычной цивилизации. «Ужне древние ли покойники встали из тысячелетних гробниц и собрались на совещание», — восклицал писатель после одного из высоких официальных приёмов. Прошло всего несколько десятилетий, и Япония уже казалась прекрасной, словно сошедшей с древней гравюры. «То было сновидение, лёгкое и пленительное, сновидение, окутанное лунными туманами, одинокое и грустное, овеянное неуловимой и хрупкой тоской. То было сновидение мимолётное, всё насквозь пронизанное светом, тихое и благоуханное», — писал критик Николай Пунин.
«Роман с Японией» продлился недолго. Было ли это истинное чувство или просто мимолётная влюблённость? Скорее второе, да и очарована «лёгким и пленительным сновидением» оказалась в основном творческая интеллигенция. И, как часто бывает, от любви до ненависти — всего один шаг. «Я люблю японское искусство. Я с детства мечтаю увидеть эти причудливейшие японские храмы, музеи с вещами Кионаги, Оутомары, Тойкуны, Хирошимы, Хокусаи и всех, всех их, так странно звучащих для арийского уха… Но пусть русские ядра дробят эти храмы, эти музеи и самих художников, если они там ещё существуют. Пусть вся Япония обратится в мёртвую Элладу, в руины лучшего и великого прошлого, — а я за варваров, я за гуннов, я за русских! Россия должна владычествовать на Дальнем Востоке», — пишет весной 1904 года Валерий Брюсов в частном письме. Правда, от ненависти до любви всё тот же шаг — через несколько месяцев Брюсов как главный редактор альманаха «Весы» выпускает два «японских номера», посвящённых искусству Страны восходящего солнца.
На волнах любви-ненависти качало богему, остальной России было мало дела до восточного соседа. Что за Япония? Где она? Стоит ли вообще о ней говорить? На такую почву, даже не благодатную, а совершенно нейтральную, можно было бросать любые пропагандистские зёрна — какие-то да взойдут.
«Желтолицые черти»
Антияпонская пропаганда накануне и во время войны базировалась на самом очевидном тезисе — они другие. А другие — значит, хуже. «Дикари», «варвары», «макаки», «язычники», враги всего христианского мира и даже «желтолицые черти» (да-да, в песне о «гордом Варяге»). «Эти нахалы япошки, макаки желтомордые, и вдруг полезли на такую махину, как необъятное государство Российское с его более чем стомиллионным населением. Уменя и у многих зародилось даже тогда подобие жалости к этим “неосторожным безумцам”», — писал искусствовед Александр Бенуа. А будущий советский генерал Алексей Игнатьев, во время Русско-японской войны служивший в штабе, слышал, что японцы, оказывается, поголовно страдают