«Поскребись своим телом по истории XX века — и никогда не захочешь ее повторять»
Тома Селиванова о своем фильме «Пепел и доломит» и о том, как снимать неудобное прошлое
На международном фестивале в Роттердаме состоялась премьера дебютного фильма Томы Селивановой «Пепел и доломит», неспешного роуд-муви по местам, хранящим память о лагерном прошлом. Его главная героиня Дина снимает фильм о репрессиях, она путешествует вместе со своим другом Йоханом, бельгийцем немецкого происхождения, который привлекает внимание местных жителей, где бы они ни оказывались. География их странствий довольно обширна — от карельского Сандармоха до Магадана. О том, как в современном мире найти язык для разговора о памяти и забвении, Тома Селиванова рассказала Константину Шавловскому.
Для того чтобы дебютировать фильмом о репрессиях, кажется, нужно иметь личный мотив. У тебя он был?
Вся семья моего дедушки по маминой линии была сослана в Архангельск в начале 1930-х. Оттуда уже юношей дедушка ушел в армию и в самом начале войны попал в плен, поэтому всю войну он провел в лагерях в Германии, а потом прошел еще и через советские. По нашей семье XX век прошелся настоящим катком, и когда я думаю о своей прабабушке, которая осталась одна с пятью детьми, или о бабушке, раскулаченной крестьянке, то я просто не понимаю, в каких отношениях они находились с родиной. И все детство я слушала бабушкины истории, которая вспоминала, как их раскулачивали. У них забрали корову, которая их кормила, зерно и даже валенки с печки, на которой сидела ее младшая сестра.
У твоего фильма довольно сложная конструкция: это кино про кино, и ты сама играешь кинорежиссерку, которая снимает фильм о репрессиях. Зачем тебе понадобилась эта двойная экспозиция?
Эта конструкция родилась из поисков языка, потому что мне было очень сложно найти способ разговора о репрессиях. Как правило, если сегодня снимают фильмы на эту тему, то берут какую-то одну индивидуальную историю и идут за ней. А я хотела попытаться охватить объем. Меня интересовала массовость и повсеместность. И эта история про цифры, плюс-минус миллион, не давала мне покоя. Мы же на самом деле можем научиться чувствовать группу, даже если это группа огромная. Могу же я, допустим, разговаривать с аудиторией, не вычленяя кого-то отдельно, могу сочувствовать ей?
Но к истории одного человека эмоционально подключиться легко, а история миллионов превращается в цифру, которой невозможно сочувствовать.
В этом и была проблема, которую я пыталась решить. Мне хотелось другого взгляда, и для того, чтобы показать эту массовость, мне нужен был какой-то посредник.
Этого посредника ты же сама и играешь, и происходит такое странное слипание игрового и документального: мы смотрим твой фильм о том, как твоя героиня снимает фильм о репрессиях, и части ее фильма входят в «Пепел и доломит». Дина — это Тома?
Это вообще не Тома, и этот образ писался не для меня. Я совершенно не предполагала, что буду в кадре и что грань между игровым и документальным сотрется еще и таким образом. Просто так сложились обстоятельства, но если бы героиню звали Тома, то я бы вообще ничего не смогла сделать на экране, не могла бы смотреть материал и участвовать в монтаже, думая, что смотрю на себя.
Чем отличаются ваши фильмы?
Дина снимает совсем экспериментальное кино, она не использует речь, она занимается визуальной поэзией и думает о том, как снять эти места памяти таким образом, чтобы зритель хоть что-то почувствовал. Причем на съемки фильма Дины, который занимает довольно много места в картине, у нас практически не было времени, и мы с оператором Флорианом Берутти снимали его по выходным. Брали камеру и шли набирать материал, учиться взаимодействовать с реальностью по-Дининому. Это же чистый док: нужно было поймать движение какой-нибудь ветки, найти какой-то ракурс, ход, и поэтому мы часами сидели в засаде и ждали, когда в кадре пролетит нужная птица.
Как ты выбирала локации из множества лагерных мест?
У меня была шкала, условно говоря, разных степеней забвения, и я двигалась по ней. Потому что есть места, в которых сохранились знаки прошлого, а есть места, где не сохранилось ничего. И у нас есть в фильме затопленный город Молога, который мы, правда, снимали не там, а соединили несколько разных водохранилищ, есть заброшенное кладбище, о котором можно догадаться, что это кладбище, только если уметь «читать землю», как говорят встреченные нашими героями геологи, есть заброшенные лагеря, а есть Сандармох и таблички «Последнего адреса», снятые в Москве.