БДТ в моей жизни
Сколько бы ни спорили театроведы и профессиональные критики о роли и месте БДТ в «художественном процессе», заинтересованный зритель всегда имеет свой особый взгляд на любимый театр
Михаил Пиотровский, директор Государственного Эрмитажа
Ну, во-первых, мы поздравляем и желаем великих достижений театру с не совсем нормальным для Петербурга названием – БДТ. Такие сокращения – они ведь пришли с советской властью. Но это в данном случае не страшно, потому что этот театр, всеми нами любимый, – красивый знак истории Ленинграда. Он был очень ленинградским театром. В Петербурге были только императорские, а всё остальное побоку. А во времена Ленинграда сформировались два прекрасных театра, которые были совершенно особыми и вместе с тем оставались явлениями именно того исторического периода, – БДТ и Театр комедии. Тогда появился потрясающий стиль интерпретации известных сюжетов – будь то «Горе от ума», «История лошади» или «Ханума»: стандартные сюжеты – Кавказ, русская история, философия Толстого – по-иному преображались, одновременно художественно и политически. Еще одним важным символом Ленинграда был сам Георгий Александрович Товстоногов – и как великий режиссер, и как человек, исключительный во всех своих проявлениях. Например, в нашем городе на «мерседесе» ездил только Георгий Александрович. В Москве ездил Высоцкий, а у нас – Товстоногов. И вот это ленинградское наследие ставит высочайшую планку перед нынешним БДТ. И самое замечательное, что он эту планку берет, но в то же время формируется совершенно иначе, по-сегодняшнему – и получается в результате театр петербургский. Андрей Могучий и своей режиссурой, и своим образом в городе держит имя БДТ на должном уровне. Мне особо симпатичным показался синтез театра и музейного дела в проекте «Хранить вечно», который был создан в связи со столетием музеев-пригородов. Думаю, мы даже не до конца понимаем революционность этой вещи, а она действительно революционна, в той же мере, как это было после революции, когда рождались абсолютно нового типа театры. И хотя у меня есть некоторое количество вопросов и даже возражений по поводу этого проекта – и театральных, и музейных, – в целом получилось здорово. Теперь следующий шаг, я думаю, – вторжение музеев в БДТ. На самом деле, может быть, сочетание разных жанров и видов искусства – то, что сегодняшний БДТ отличает от прежнего, Петербург – от Ленинграда. И петербургский БДТ почти так же хорош, как БДТ ленинградский. А может быть, так же хорош, без «почти», но требуется временнóе расстояние, чтобы это точно оценить. Так что я желаю всему коллективу и замечательному зданию, которое претерпевает разные проблемы, чтобы все проблемы разрешились: от здания до понимания и поддержки властями. А посередине еще всегда есть любовь публики – так вот чтобы это тоже было незыблемо.
Валерий Фокин, художественный руководитель Александринского театра
Я думаю, говорить особо о том, что БДТ – значительный театр, странно. Он и называется так: Большой драматический. Это понятно всем, и смешно это даже обсуждать. Меня всегда волновал вопрос, каким образом можно возродить театр, который погибает или уже погиб. Потому что театр, в отличие от человека, как Феникс, может возродиться из пепла. Вот с человеком так не получается: если констатировали физическую смерть, мы уже не дискутируем, жив он или мертв, мы уже по-другому о нем думаем. А театр – он иногда умеет притворяться, косить под живого, хотя на самом деле давно мертв. И ведь об этом практически все знают и внутри театра, и вокруг, потому что приметы мертвого театра тоже есть, но по инерции люди в него продолжают ходить, дарят цветы и так далее. И вот меня всегда интересовало, возможно ли с приходом новой команды во главе с сильной творческой личностью взять театр и развернуть, чтобы он начал на глазах оживать. И люди, на которых поставлен крест, которых уже давно списали или почти списали со всех счетов, тоже начали оживать – и не просто оживать, а работать в каком-то совершенно новом качестве. Конечно, этот процесс всегда сопряжен с потрясениями, серьезными конфликтами, потому что некоторые артисты уверены, что у них все в порядке, что они вечны, и им не нравятся новшества, которые им предлагаются поперек их, как они считают, природы. Это очень драматичная история, если не сказать более резкого слова. Тем не менее, если есть живое лидерство, живое желание театр реанимировать, новый дух (а дух ведь всегда ищет себе достойную форму) – раз – и возвращается в эти старые стены, и они оживают, возрождаются. Вот этот момент меня всегда интересовал, а сегодня особенно занимает в контексте БДТ.
И я вижу, что в нынешнем БДТ – хотя он, на первый взгляд, идет совсем в ином направлении, чем когда-то: это другие формы, другие подходы, другие эстетические интересы, – происходит и во многом уже произошло именно такое возрождение. Вот это для меня самое важное. То, что когда-то, много лет назад было сделано Товстоноговым – в другой эстетике и другом временном контексте, – возвращается на новом этапе. Эта театральная искра вновь в БДТ зажглась. Долгое время ее не было: как ни пытались ее раздувать, какого горючего ни подкладывали, все напрасно. Повторюсь: несмотря на то что шли спектакли, выдающиеся артисты выходили на сцену и зрители были довольны. И в том, что эта искра в настоящий момент вновь завелась в театре и засверкала, конечно, большая заслуга Андрея Могучего. Безусловно.
Я считаю, что Андрей очень многому научился за годы работы в Александринском театре. Он превратился в режиссера, который чувствует вкус к работе в репертуарном театре, к работе с артистами старшего поколения – и они на него очень сильно повлияли: тот же Мартон, тот же покойный, к сожалению, Виктор Федорович Смирнов, потому что я считаю «Иванов» одним из лучших спектаклей Андрея. Это, собственно, и есть та база, которая дает Могучему сейчас и стойкость, и понимание того, что, даже если ему с кем-то из артистов трудно, это естественно, потому что не может быть легко. Не может по определению. Потому что он прививает артистам другой взгляд на театр – свой взгляд: конечно, свой, а какой еще взгляд он должен прививать? Важно, чтобы остался дух великого театра, а свет той искры, о которой я говорил, может меняться.
Так что у меня хорошее ощущение от этого юбилея. Не такое, как, знаете, часто бывает: люди собираются, говорят добрые слова, а выглядит всё как репетиция самого печального ритуала в нашей жизни. Потому что на вопрос «А что сегодня-то?» ответить бывает нечего. А вот про БДТ можно сказать: «А сегодня в день столетнего юбилея мы видим живой театр. Да, другой. Да, ориентированный на другую категорию зрителей, более молодую. А что в этом плохого?» Так же как, когда возникает что-то по-настоящему художественное в Александринке, я думаю: елки-палки, все-таки двести шестьдесят два года театру! Не играет роли возраст, не играет роли здание – они могут помогать или мешать, но они не главное. Главное – чем они наполнены. И в этом смысле я с очень хорошим чувством хочу поздравить БДТ с юбилеем и пожелать ему всего, что в таких случаях принято желать. А Андрею хочу сказать, что я его очень уважаю, очень люблю и всегда готов ему помогать, если он во мне нуждается. Потому что он один из тех редких режиссеров, который способен выслушивать замечания и не замыкаться, а быть открытым правильным для себя советам. Это тоже редкое качество, которое бывает далеко не у каждого режиссера, даже талантливого.
Владимир Шигаев, генеральный директор AGC Glass Russia
Для меня как для ленинградца, юность которого пришлась на вторую половину 1970-х – первую половину 1980-х, БДТ тех лет не просто театр, в который не достать билетов, где ставит Товстоногов и играет золотая команда воспитанных им артистов. БДТ моей юности – это тот уровень, по которому мерилось театральное искусство во всей огромной стране. Критерий качества. Я не застал Доронину, Копеляна, Юрского и Тенякову, но отлично помню на сцене Макарову, Стржельчика, Лебедева, Лаврова, Басилашвили, Шарко. «Ханума», «История лошади», «Дядя Ваня» были любимыми спектаклями. Я приехал в Ленинград человеком молодым, родители остались далеко – и именно БДТ продолжил мое воспитание: личностное, гражданское.
После ухода Товстоногова в жизни театра наступили не лучшие времена. Корифеи, конечно, оставались, но спектакли не давали ощущения остроты, нерва, новизны, и я перестал туда ходить.
Приход Андрея Могучего изменил все радикально. Я видел его спектакли и до БДТ, поэтому были определенные ожидания. Но самое главное для меня – что театр не стал пытаться угодить зрителям, которые ходили в БДТ еще в 1970-х, а сделал ставку на новое поколение, причем не только среди публики: в труппе появилось много талантливой молодежи. Театр взял на себя просветительскую функцию – сейчас здесь действует мощная образовательная программа. Я вижу интерес к БДТ моих детей. И даже моя восьмилетняя внучка после посещения этого театра совсем по-другому стала воспринимать какие-то вещи. Знакомство с БДТ она начала со спектакля режиссера Евгения Ибрагимова по прозе Януша Корчака «Когда я снова стану маленьким». Мне многие говорили, что она слишком маленькая, чтобы идти на такой серьезный спектакль. Но она посмотрела его с огромным интересом и дома инициировала бурное обсуждение увиденного. А сейчас она влюблена в «Трех толстяков» Могучего, и уже весь класс ее сходил на этот спектакль. Я думаю, все дело в том, что БДТ сегодня говорит языком нового поколения, но при этом без начетничества, без давления – и в результате ребенка туда тянет.
Евгений Миронов, художественный руководитель Театра наций
В связи с аббревиатурой БДТ у меня всплывают три момента моей жизни, три соприкосновения.
Первое – когда я еще был студентом Саратовского театрального училища, к нам на курс приехал Александр Розенбаум и рассказывал о том, что недавно с ним случилось абсолютное чудо: он был на спектакле «История лошади» в БДТ. То, что делает Евгений Алексеевич Лебедев, сказал нам Розенбаум, это из области чуда.
Спустя несколько лет, уже будучи студентом Школы-студии МХАТ, я специально поехал в Петербург на этот спектакль. Несмотря на то что Лебедеву тогда было уже немало лет, я понял, о чем говорил нам Розенбаум. Это был настоящий русский психологический великий театр. Даже, я бы сказал, в нем было соединение двух вещей: с одной стороны, русской психологической школы, потому что Лебедев играл животное со всеми повадками, с его реакциями, но с душой человека, а с другой – там были зонги и брехтовский легкий рассказ этой трагической толстовской истории.