Под колпаком: как травмирует материнская любовь
Можно ли задушить любовью? Где граница между искренним и светлым чувством и травмирующим ребенка контролем? Эту пронзительную историю о своей матери автор книги «Переживание чувств» Сьюзан Кейн посвятила всем тем, кому случалось переживать утрату любви — в том числе и материнской. Книга вышла в издательстве «МИФ» в 2023 году.
Солнечный ангел
Одно из самых ранних моих воспоминаний: мне четыре года, первое утро в детском саду. Я сижу у овального стола и что-то увлеченно раскрашиваю. Желтый карандаш — это яркое солнце, зеленый — трава, между ними синее-синее небо. Я поднимаю глаза и вижу, что мама стоит в дальнем конце комнаты вместе с мамами других детей и ждет меня, чтобы пойти домой. Она улыбается, ее улыбка полна безграничной доброты, и я чувствую, как меня наполняет радость. Как будто вокруг ее вьющихся рыжих волос возникает сияние. Как будто меня встречает ангел и собирается проводить прямо к вратам рая.
Все мое детство она была именно такой. Я приходила из школы, а она ждала меня с порцией шоколадного мороженого, расспрашивала о моих делах, шутила, утешала. Братья и сестры были гораздо старше, отец был профессором медицины в колледже и работал допоздна. Я всех их очень любила, но мама была для меня самым важным человеком. Бывали ли на земле матери более любящие? Мне кажется, это просто невозможно, — и все мои друзья всегда говорили, что мне страшно повезло с мамой. По пятницам у нас всегда был на ужин куриный суп и тушеное мясо и мы зажигали свечи. Она редко повышала голос, кроме как чтобы похвалить меня.
Мама научила меня писать и читать, когда мне было три года. После этого я устроила себе под ломберным столиком «мастерскую» и там, согнувшись крючком, писала истории, мастерила журналы и ставила спектакли. Мы тогда не знали, что именно мое писательство сломает наши с мамой отношения. Я и не подозревала, насколько непростым человеком была моя мать.
Мамино детство
Она была единственным ребенком в семье; ее мать серьезно болела и долгие месяцы и даже годы просто лежала в кровати, отвернувшись к стене. Каково это: с самого детства день за днем, год за годом видеть собственную мать всегда отвернувшейся к стене? Какой след это оставило в ее душе? Мама была уверена, что это она что-то натворила, из-за чего ее мать так тяжело заболела, и при этом мама страшно хотела, чтобы ее заметили.
Отец моей мамы был раввином, любящим, мудрым, ярким человеком. Он обожал дочь и в глубине души тяжело страдал. В 1927 году, когда ему было всего семнадцать, он приехал в Бруклин из Восточной Европы совсем один, чтобы жениться.
Спустя десять лет, когда моей маме было уже пять, он подозвал ее к радиоприемнику, а там передавали выступление Гитлера. «Вот послушай, мамеле („мамочка“ — так на идише иногда обращаются к детям), — сказал мой дед, когда отрывистая, зычная речь фюрера заполнила собой всю их темноватую кухню. — Это очень плохой человек. Нам нужно быть начеку». Вскоре этот плохой человек убил его мать, отца, сестру, теток, дядей, двоюродных братьев и сестер в Европе — всех, кого дед знал и любил. На публике дед всю жизнь оставался активным, отзывчивым, внимательным к каждому члену общины. Дома, в маленькой однокомнатной квартире, он то и дело тяжело вздыхал.
Мою мать с детства окружали трагедии, и постепенно они стали частью ее самой; со временем в ней больше ничего не осталось. Ее полностью поглотило ощущение страха и бессмысленности существования, однако, пока я была маленькой, она умудрялась держать его под контролем.
Гиперопека
Любовь-тюрьма
Теперь, вспоминая то время, я осознаю, что по некоторым признакам можно было догадаться о ее душевном состоянии: мама начинала паниковать, когда я всего лишь выходила в соседний магазин; она запрещала мне многое из того, что разрешалось другим детям (скажем, залезать на деревья или кататься верхом), потому что это было слишком опасно; она говорила, что так меня любит, что, кажется, обернула бы меня ватой для безопасности. Так проявлялась ее любовь. Со временем я поняла, что все это становится похожим на тюрьму.
В довольно раннем возрасте я отказалась разделять взгляды матери на религию. Она пыталась воспитать меня ортодоксальной еврейкой: не садиться за руль, не смотреть телевизор и не звонить по телефону в субботу; никаких бургеров и пиццы с колбасой. Но на меня эти запреты не особенно действовали.
Одно из моих ранних детских воспоминаний — как я смотрю Scooby-Doo без звука в субботу утром; еще помню, как наелась бекона, настоящего, не кошерного, страшно вкусного, когда поехала с одноклассниками кататься на лыжах. Видимо, дело было в том, что в моей семье многое смешалось: обожаемый дедушка-раввин и мама, во всем соблюдавшая традиции, — и отец-атеист, хотя и негласный, считавший своими богами науку и литературу.
Начало бунта
Я родилась скептиком. Даже сейчас, если вы скажете: «А», я обязательно подумаю: «А почему не Б?» Во взрослой жизни это оказалось очень полезной привычкой (хотя муж мой иногда страшно бесится). В детстве же я все никак не могла понять, почему нужно соблюдать кашрут во имя Бога, в которого я не очень-то верила.
По-настоящему серьезный конфликт между мной и матерью начался, когда я была уже в старшей школе и прежние несерьезные ограничения стали меняться на более жесткие: никаких слишком откровенных нарядов, никогда и ни при каких обстоятельствах не оставаться наедине с мальчиками.
Мать даже стала ходить со мной в парикмахерскую, чтобы моя стрижка не оказалась слишком провокационной
Теоретически все эти правила были основаны на религиозных и культурных традициях. В реальности же мать хотела держать меня на якоре в собственной гавани. Пока я следовала правилам, моя лодочка спокойно качалась на волнах, но, как только я попыталась сопротивляться, ее гнев оказался настолько мощным, что разнес нас обеих в щепки, как настоящее цунами.
Наказание нелюбовью
По стандартам 1980-х я была вежливой, ответственной и слишком чопорной. Конечно, я неизбежно нарушала какие-то правила: одевалась не так, дружила не с теми, ходила не на те вечеринки. И тут у матери начиналась паника, и в мой адрес сыпались жесткие обвинения. Приступы гнева и потоки слез. Целые дни и даже недели полного молчания.
В эти периоды мертвой тишины мне казалось, что в моей душе совсем не остается любви. Все время сводило живот, я не могла есть. Потерянный вес казался пустяком по сравнению с эмоциональным голодом и чувством вины за то, что я снова так огорчила мать.
Друзья были ошарашены, когда я рассказала им об этих конфликтах и о своей реакции. В их глазах я была самой послушной девочкой во всей школе (да так оно наверняка и было), отличницей, никогда не курившей и не пробовавшей наркотики. Чего же еще было нужно моей матери? «Да скажи ей просто, что ночуешь у меня», — советовали они, если мы собирались гулять допоздна. Они не понимали, что мы с мамой были так близки, что она моментально считывала все, просто поглядев на меня, и никакого детектора лжи было не нужно.
С ног на голову
Правила в нашем доме серьезно отличались от того, что было принято в семьях моих друзей, и, не следуя им, я не просто переступала черту, а разрушала хрупкую психику матери. А если я действовала как положено, то мама, которую я любила больше всех на свете, снова могла радоваться жизни. А тогда и мне становилось радостно.