Писатель Алексей Поляринов — об инженерном подходе к книгам, пользе инстаграма (соцсеть признана в РФ экстремистской и запрещена) и писательстве как терапии
Герой проекта Esquire «12 апостолов», писатель Алексей Поляринов выпустил дебютный роман «Центр тяжести», сборник эссе «Почти два килограмма слов» и совместно с Алексеем Карповым перевел сложнейший роман Дэвида Фостера Уоллеса «Бесконечная шутка», шедевр американской литературы. В интервью Esquire Поляринов рассказал, что общего у писательства и современного искусства, как литература помогает ему бороться с нервозностью и как благодаря Instagram (соцсеть признана в РФ экстремистской и запрещена) он нашел свою аудиторию.
Письмо как способ читать книги
Чтобы лучше понять книгу, мне гораздо легче записать свои мысли о ней — такое своего рода артикуляционное мышление. Впервые это у меня случилось со «Свободой» Франзена. Я прочитал книжку, начал что-то о ней набрасывать и понял, что стал лучше понимать, о чем она.
Это никогда не было именно рецензией на книгу в привычном понимании. Нет, я всегда искал в тексте какую-то мысль, идею, от которой можно оттолкнуться, использовать ее как материал для размышления. Это был важный момент в том смысле, что я, наверное, сам стал лучше писать, когда начал писать о книгах.
Чтение и реверс-инжиниринг
Мне всегда доставляло удовольствие то, как вроде бы простые и просто сложенные слова могут резонировать в уме, в душе у человека. К этому я подходил, скажем, инженерно-технически. В науке есть такой термин — реверс-инжиниринг, когда ты в обратную сторону пытаешься разобрать некий аппарат или алгоритм, чтобы понять, как он работает, чтобы прийти к его началу. Это очень практическая штука, когда ты пытаешься раскрутить историю, понять метод. Я реально получаю кайф, когда занимаюсь обратным инжинирингом книги. В такие моменты ты чувствуешь себя детективом, Шерлоком или Хаусом, который решает задачу и находит изящное решение: о, так вот как оно работает! — вот этот момент я очень люблю.
О пустоте в хороших книгах
Когда я читаю книгу, я, образно говоря, бегаю по роману с рулеткой, измеряю его, наношу измерения на какую-то условную мысленную карту, и потом на этой мысленной карте я вижу как бы чертеж романа и понимаю: о, в этой книге есть огромная пустая комната, которой нет в основном тексте, ее не видно при поверхностном чтении, она не поддается измерению.
Именно так происходит, когда ты натыкаешься на действительно классный роман. Там есть сюжет, есть история, драма и есть еще что-то — вот эта вот пустота. Сердце книги там находится. Во многих хороших книгах есть эта пустота, в той же «Бесконечной шутке» — это книга с сердцем. Пустота — это пространство. А пространство я воспринимаю как возможность дышать. Пустыня — не место, где ничего нет; пустыня — место, где ты можешь дышать бесконечно.
Об описаниях секса в литературе
Я их часто проматываю, потому что мне кажется, что вообще ни один писатель не умеет писать о сексе. И мне обычно довольно скучно это читать. Серьезно, вообще без шуток сейчас. Даже когда про кого-то там говорят, например, «Прилепин умеет писать про секс», я такой прочитал — ну, норм.
Иногда, когда ты инжениришь книгу в обратную сторону, ты можешь понять, зачем нужна такая сцена, — допустим, здесь жестокий секс контрастирует со следующей главой, где какая-то нежная любовь. Но ты видишь, как это технически сделано, и такой думаешь: окей, ты сделал этот прием, но все равно я не понимаю — зачем. Во мне это обычно не резонирует совершенно. И я говорю про хорошие сцены, а про плохие… Например, в «Безгрешности» Франзена просто мрак. Сцена, где герои несколько часов трахаются в лесу и прям до мозолей — ну, серьезно? Серьезно? Это настолько дурацкая сцена, что ее даже номинировали на Bad Sex Awards. Но, кстати, в «Свободе» у него более-менее нормально.
О новой сентиментальности
В русском языке хуже с проявлением чувств, чем в английском. Даже слово «заплакал» звучит гораздо хуже. Я читал «Хорошо быть тихоней» Стивена Чбоски в оригинале, там герой постоянно плачет, и это выглядит абсолютно нормально. Ну, то есть cry и cry. Потом ты открываешь перевод, нормальный вроде, и тебе кажется, что герой — ноющая хрень, ужасно раздражает.
Когда ты читаешь Достоевского, ты понимаешь, что все эти истерики в его уже позднем творчестве высмеивали, но даже тогда это не считалось faux pas, как сейчас. Потом был модернизм, потом постмодернизм, который все это высмеивал, а сейчас мы, видимо, откатываемся немного назад. Время не стоит на месте, появляется какая-то новая сентиментальность, у нас гораздо выше толерантность к таким вещам, не такая, как в постмодерне. Мы их не высмеиваем автоматически, наоборот — тянемся к ним. Возможно, это и есть метамодернизм.