Переводчик Виктор Сонькин — о качественном нон-фикшене и любви к Пушкину
Филолог и переводчик Виктор Сонькин признается в любви к Пушкину, оценивает состояние современной русской литературы и настаивает, что "Лолите" Набокова нужен новый перевод.
О самом первом чтении
Я начал читать в возрасте около 4 лет. Книги из детства остались со мной надолго и в существенной степени сформировали меня. Я очень любил носовского «Незнайку», «Винни-Пуха», «Мэри Поппинс», «Приключения Гулливера» — последние три я потом прочитал в оригинале. Кроме того, я с детства довольно сильно интересовался — впрочем, как сейчас, — не художественной, а научно-популярной литературой. В основном, по специальности моих родителей — биологии. Я читал книжки издательства «Мир» про птиц, амфибий, разные регионы Земли. Потом я открыл для себя писателя Святослава Сахарнова, который писал книги про всякие океанские приключения, — вот это я очень любил.
В подростковом же возрасте я читал ту литературу, что была доступна. Но иногда моим родственникам удавалось достать у книжных спекулянтов «редкие» книги: например, «Унесенные ветром» или «Мастера и Маргариту» — последнюю я читал в ксерокопии из журнала «Москва», где она впервые была опубликована, хоть и в цензурно-сокращенном виде. Но о многих вещах, которые были известны моим сверстникам, выросшим в более богемной, гуманитарной среде, я совершенно не знал. Например, фамилию Ходасевича я услышал впервые, когда ходил на семинары по поэтическому переводу к Александру Михайловичу Ревичу в Центральном доме литераторов. Большого учебного смысла в этих семинарах для меня не было, но зато я оказывался среди взрослых людей, которые много читали и говорили о каких-то вещах, которые мне в тот момент (это были еще советские времена, хоть и их конец) были совершенно не известны. Скажем, о Набокове я тоже узнал в юношеском, студенческом возрасте.
О влиянии книг
Книга, которая, может быть, больше других на меня повлияла — это сборник Овидия из «Литературных памятников», а точнее — большая статья Гаспарова, которая сопровождала «Скорбные элегии» и «Письма с Понта». Прочитав ее, я поразился тому, как можно писать о литературе, и, наверное, именно этот текст больше других побудил меня к выбору профессии. Позже я как-то признался Михаилу Леоновичу в этом, и он снисходительно сказал, что да, у него тоже в детстве были такого рода опыты.
О русской прозе
У меня не сформировалось того отвращения к русской классике, которое часто бывает у людей, закончивших советскую школу. Отчасти благодаря тому, что у нас была очень хорошая учительница по литературе, которая не была склонна окрашивать учебу во всякие отвратительные цвета, поэтому прозаиков (Достоевского, Толстого) я читал с удовольствием. А из всей русской классики и тогда, и сейчас больше всего любил и люблю Пушкина — и прозу, и поэзию. Многие стихи и большие куски из «Евгения Онегина» я знаю наизусть. Не то чтобы специально учил — в юности память была хорошая, и многое запоминалось. Пушкин — невероятный гений, в его творчестве я отчасти вижу картину русской литературы, которая могла бы быть существенно иной — менее болезненной, менее философичной и в конечном счете более жизненной.
Толстой или Достоевский
С оговорками — Толстой; конечно, то, что он все знает, не скрывает этого и навязывает читателю, может несколько раздражать, но, опять-таки, гениальность дает ему на это право. Я только что перечитал «Анну Каренину» и с удивлением осознал, что она становится совершенно историческим романом, главная моральная и прочая проблематика которого безвозвратно ушла в прошлое. Ведь проблема, которая там стоит в центре истории и из-за которой происходит все, включая финальное самоубийство Анны, — это проблема, которой больше нет. (И тогда ее существование — чистая историческая и общественная условность: у Каренина с Вронским нет друг к другу никакой ненависти).
Школьные споры: Мандельштам или Пастернак, Ахматова или Цветаева
Я очень люблю Пастернака, но в таком противопоставлении однозначно выбрал бы Мандельштама. И, наверное, Ахматову, потому что я понимаю всю гениальность Цветаевой, но она совсем-совсем чужой мне по духу человек.