Сергей Соловьев: «Улыбка Шакти». Отрывок из романа
«Улыбка Шахти» — завершающая часть трилогии, начатой повестью «Аморт» (2005) и романом «Адамов мост» (2013) поэта, писателя и художника Сергея Соловьева. Герой путешествует по Индии, встречаясь с королем лесных племен, уходя в джунгли и переживая экстремальный опыт. «Сноб» публикует отрывок из книги, выходящей в издательстве «Новое литературное обозрение» в этом году.
В ореоле светлого безвременья
Где ж мы находимся? Солнце заходит за Аравийским морем, откуда в тысяча пятьсот каком-то году из Африки поднялась вдруг туча песка, перенеслась с одного континента на другой и, успокоясь, легла здесь, в нескольких километрах от этого маяка, где мы сидим с Таей. Небывалое цунами в тот год случилось и перебросило сотни тонн песка, как из ладони в ладонь — из Африки в Индию. И стихло — я не я и песня не моя. Лежит. Двадцатиметровой толщины слой. Африканского песка. Который жил там, золотился, скрипел, пересыпался. А теперь здесь, в Индии, в другой земле, стране, языке, у того же моря, но с другой его стороны. Пятьсот лет лежит. И день известен, когда лег, и месяц, год. Мы были там, видели, ходили вдоль границ его очертаний. И, как некий затерянный во времени архивариус, стоит, понурясь, брошенный экскаватор на берегу.
А здесь, за моей спиной внизу — гавань Харнай. Бог весть, в какие дали ведет история гавани и этой мало кому известной деревушки. Вдоль берега тянутся Западные гхаты, а эта узкая полоса побережья, уходящая на юг к земле дравидов, называется Кокан.
Здесь плантации лучшего в мире манго. Здесь веселая рыболовная флотилия с вереницей разноцветных флагов, в том числе и черных, которыми помечают опущенные в море сети. А на берегу — рыбный рынок, пучинный вавилон рыб: многометровые меч-рыбы, и огромные скаты, и разноликие акулы с ухмыляющимся полумесяцем чуть съехавшего набок полуоткрытого рта, и тысячи каракатиц, этих иллюминатов, ежесекундно меняющих не только цвет, но и, кажется, формы жизни. Сгружают на лодки, подвозят к берегу, а там их встречают повозки-колесницы, запряженные белыми быками-зебу, заходящими по грудь в воду. Рыбу с лодок перекидывают в повозки и доставляют на берег — туда, на торг, на жизнь, на рынок, как восклицал Хлебников, где уже бурлит толпа, ждут аукциона, верней, десятки аукционов вокруг распластанных на песке рыбных сословий, разминаются глашатаи, эти цицероны цен, прочищают глотки.
А женщины! В полыхающих одеждах, с невероятно изысканным в своей простоте сочетанием рисунка и цвета, с густыми и длинными, но всегда умонепостижимо заплетенными и уложенными ночами волос, и невозможно юной, даже у старух, кожей, в сверкающих от лодыжек до темени украшениях — браслетах, кольцах, серьгах, цепочках, всей этой милой цыганщине… И чистые, как божий свет. В этой грязи, пыли, чистя рыбу кривыми ножами чаку в гомоне рынка. Женщины, с их хриплыми голосами пираток, под стать голосам ворон, чаек и цапель, которых здесь не счесть, снующих меж людьми и ворующих рыбу. А поодаль — скольщики льда большими ухватами вздымают айсберги и швыряют в камнедробильный кафкианский механизм.
Обо всем этом можно говорить дни и ночи. А здесь, где сидим на мысе, замыкающем гавань, стоит тихий маяк, заброшенный. И домики среди деревьев, где поначалу хотели с Таей поселиться. Сюда раз в неделю наведывается некий метеоработник — из тех, наверно, живущих в прежних временах, когда тут была метеослужба, горел маяк и все это было кому-то важно.