«Их индивидуализм был как пощечина»
В издательстве «Азбука» вышла книга нидерландского историка культуры, искусствоведа Шенга Схейена «Авангардисты. Русская революция в искусстве. 1917–1935». О том, как в России менялись отношения между властью и художником, автор рассказал в интервью «Огоньку»
-Вы всю жизнь изучаете русскую культуру, издали несколько книг, организовывали выставки русского искусства. Откуда такой интерес к русской культуре?
— В начале 1990-х, когда во всем мире было повышенное внимание к СССР и России, я стал читать русскую литературу — в переводе, конечно, и неожиданно для себя очень увлекся, а потом заинтересовался и русской классической музыкой. В Лейденском университете я стал изучать русскую культуру и литературу уже профессионально. Однажды мой профессор предложил мне поучаствовать в организации выставки русской живописи, это была экспозиция работ Ильи Репина. В Европе интерес к русской живописи не ослабевал, при этом специалистов по русскому искусству почти не было. Так я сделал свой выбор.
— Как от Репина вы пришли к авангарду?
— Когда я еще учился в школе, с огромным интересом изучал в наших музеях собрания модернистов, в том числе и русский авангард. У нас в Голландии очень хорошая коллекция русского авангарда, особенно в Стеделейк Мюсеум, городском музее Амстердама — там прекрасная коллекция Малевича. В Роттердаме есть Кандинский, в Эйндховене — самая большая в мире коллекция Эля Лисицкого. Довольно много работ Шагала также находятся в наших музеях. Своей силой изображения русский авангард меня очень увлекал, и я готов был спорить с любым, что Малевич лучше Мондриана (Пит Мондриан, 1872–1944, нидерландский художник, который одновременно с Кандинским и Малевичем положил начало абстрактной живописи.— «О»).
— Чем же лучше?
— Ну я бы сегодня не был так категоричен, все-таки искусство — это не спортивное соревнование, но Малевич всегда казался мне более динамичным, чем Мондриан, шире в художественных выражениях. Мондриан очень медленно эволюционирует в абстракцию, его ранние периоды не очень интересны. У Малевича мне кажутся сильными все его периоды, не только супрематизм, но и его постимпрессионизм, и символизм, и его кубизм. Все его периоды богаты художественными открытиями. До сих пор мне кажется, что Малевич более совершенен как художник, хотя я и Мондриана ценю очень высоко.
— Русский авангард изучен достаточно подробно, есть множество книг, исследований, научно-популярной литературы. Какую задачу вы ставили перед собой, когда принимались за книгу?
— Меня интересовала политическая составляющая истории авангарда. Я хотел проследить, как развивалось отношение авангардистов к политике и большевикам. Этот вопрос не был изучен глубоко, культурология на этот счет выдвигает разные теории. Мне было важно узнать, как объясняли сами авангардисты свою связь с большевизмом, как они оправдывали этот выбор — сблизиться с официальной идеологией.
Один влиятельный специалист по русскому искусству, чья книга вышла в Америке, считал, например, что авангардисты советизировались, стали бюрократами, слились с властью. Это, безусловно, глубокое, серьезное исследование, но в нем есть один недостаток: в этой книге сделана ставка в основном на официальную корреспонденцию и документы. А я убежден: чтобы делать какие-то выводы про авангардистов, недостаточно официальных бумаг — ведь это была только часть их жизни, и не самая важная. Чтобы изучить вопрос досконально, надо углубиться в их личную жизнь, отношения, переписки. В процессе разработки этой темы я сделал вывод, что художники так и не смогли принять идеологию новой власти. Их влияние на власть примерно с середины 1919 года теряло силу. Малевич к тому времени был в Витебске, Татлин (Владимир Татлин, 1885–1953, родоначальник конструктивизма.— «О») — в Петрограде. Они очень быстро поняли, что с большевиками у них ничего не получится.
— Вы нашли какие-то доказательства вашей теории?
— Я работал в архивах довольно долго, нашел, в частности, напечатанные на машинке доклады о собраниях Союза художников, которые проходили в 1930-х годах, когда уже приближались времена террора, когда рукой было подать до кампании против Эйзенштейна, Шостаковича, самого авангарда. Я нашел речь Татлина, в которой он публично, очень дерзко и смело защищал свои фундаментальные принципы, идущие вразрез с большевистской идеологией. Мне было очень важно найти подтверждения, что авангардисты, даже под давлением политики, остались независимы. Я считаю это своеобразной реабилитацией авангардистов: как я уже говорил, существует сегодня распространенное представление о том, что они в 1930-е годы превратились в конформистов, которые пошли на сделку с властью. Обнаруженный мною доклад Татлина доказывает ошибочность этого утверждения.