Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Две любви Иннокентия Смоктуновского
Смоктуновский был женат дважды. Первый его брак продлился недолго, а вот второй - больше сорока лет, до конца жизни великого артиста. Это был на редкость счастливый союз, о чем свидетельствуют письма, которые писал Иннокентий Михайлович своей Суламифи. В нашем материале - уникальные воспоминания актрисы, дружившей с актером в молодые годы, и письма Смоктуновского к жене.
О том, что к нам в Сталинградский театр драмы поступил новый артист по фамилии Смоктуновский, я узнала одной из первых, поскольку его поселили в ту же квартиру, что и меня, — рассказывает актриса Людмила Кузнецова.
Симпатичный, остряк и хохмач, подвижный, смешливый. К тому же отзывчивый, у него всегда можно было перехватить рубль. А когда мой друг захотел купить фотоаппарат, Кеша с ним пошел, помог выбрать отличную «Смену». Оказалось, он в фотоделе разбирается.
О своем прошлом Смоктуновский не говорил. Мы не знали, что он воевал, что был в плену, хотя, наверное, в анкетах он это все указывал. Но мы поняли про него главное: отличный парень. За полторы недели, что он прожил у нас один, все успели с ним подружиться. И поэтому на вокзал встречать его жену Римму (она тоже была актрисой, Кеша договорился в театре и насчет себя, и насчет нее) пошли большой компанией. Жена его оказалась некрасавицей, но девушкой живой, интересной, очень худенькой и хрупкой. А как просветлело лицо у Кеши, когда он ее увидел! Пока мы с букетами шли по перрону, подхватил Римму на руки и легко побежал. Было видно, что он влюблен и счастлив.
Выделить отдельную комнату молодоженам театр не мог. Никакого общежития у нас не имелось, актерам просто снимали квартиры. В нашей было две комнаты. Девушек — меня и Римму — поселили в одну, а Кешу и еще одного актера — в другую. Ну разве это условия для семейной жизни? Чтобы провести вместе время, им приходилось договариваться, чтобы мы, соседи, куда-то уходили. Сами-то жилье не в состоянии были снять, ставка начинающего актера — шестьдесят девять рублей, не разгуляешься... Даже с мебелью театр помогал. Кровати железные, на них матрасы — вот и все. Ну еще на кухне столик со стульями.
У меня и у Риммы было по нескольку платьев, у мальчишек — вообще по одному пиджаку «на выход»... По вечерам на примусе варили пельмени и пили чай. Никто из нас не был озабочен бытом, никаким хозяйством не занимался. Более того, нам было глубоко наплевать на то, что у нас нет денег, тогда у молодежи было принято все материальное презирать. За чаем говорили все время о работе, тут же и репетировали, и читали сценарии. Выделялся ли среди нас Кеша? Сейчас трудно сказать, ведь мы тогда все были на равных и не воспринимали его как «великого Смоктуновского».
Распределение в Сталинград в те годы считалось удачей для актера. После войны город быстрыми темпами отстраивали заново. Театр драмы, новенький, после восстановления, казался нам дворцом — хрустальные люстры, дубовый паркет, лепнина, колонны... Художественным руководителем был известный тогда режиссер Фирс Шишигин.
Для Кеши работа там стала большим прогрессом в карьере. До этого он, например, служил в Норильске, в Заполярном театре драмы. Как я позже узнала, после войны его стали вызывать «куда следует» и проводили с ним беседы. Дали понять, что он как бывший военнопленный находится под подозрением, и из Красноярска посоветовали не уезжать.
С другом, тоже побывавшим в плену, он раз в месяц перебрасывался открытками такого содержания: «Дядя Вася чувствует себя прекрасно», что означало: «Пока не арестован». Когда однажды в положенный день открытка не пришла, Смоктуновский понял, что друга арестовали, а значит, и над ним сгущаются тучи. А тут как раз приехали вербовать актеров из Норильска, желающих оказалось мало, но Кеша поехал с охотой: в Норильск? Хорошо! Дальше Севера не сошлют.
О том, какие в театре были условия, рассказывал Георгий Жженов, служивший там одновременно с Кешей. Театр был пристанищем для «актеров-вольняшек», которые лишь недавно освободились из лагеря и находились под подпиской о невыезде. Как и сам Георгий Жженов. Кеше он советовал: «Уезжай отсюда! Здесь зимой — минус пятьдесят шесть. Жрать нечего. Зарплаты актера хватает на три дня...» Но Смоктуновский уезжать опасался. Тогда Жженов, подрабатывавший фотографией, обучил этому ремеслу и Кешу. Они подружились, Георгий Степанович даже написал для друга рекомендательное письмо в Театр Аркадия Райкина, где у него имелись знакомые.
Кеша и сам все время мечтал о Москве, помню, только от него и слышала: «Москва, в Москве...» Но, вероятно, не решался ехать в столичные города, боялся, что арестуют. После Норильска поработал еще в нескольких театрах, к нам, например, они с женой приехали из Махачкалы.
И все бы хорошо, да вот характером с Шишигиным Кеша не сошелся. Наш режиссер был человеком хоть и талантливым, но при этом властным и волевым. На первом месте у него стояла дисциплина, установленная в театре раз и навсегда. Отношение к актерам — самое строгое. Например однажды после спектакля мы с Иннокентием и Риммой гуляли по набережной и щелкали семечки. Так на следующий день нас вызвали в партком и сделали замечание, что это неприлично для актеров театра — семечки лузгать. Помню, еще нам внушалось, что в гостях или на улице некрасиво объявлять всем, что ты артист. Если же мы сами шли смотреть какой-нибудь спектакль, считалось нескромным садиться ближе седьмого ряда. Вот такие порядки...
Приезд взбалмошного и рассеянного Иннокентия невольно нарушил установившийся порядок. Смоктуновский вообще не вписывался ни в какие «системы», запросто опаздывал на репетиции или позволял себе задуматься во время объяснений Шишигина, а потом вдруг внести предложение, идущее вразрез с тем, что ему сейчас говорили. Более того, Смоктуновский за глаза называл режиссера диктатором, о чем тот, конечно же, быстро узнал.
Вот ведет Фирс Ефимович репетицию, при этом все у него, что называется, «летают» по сцене, едва успевая выполнять распоряжения. И сам он, хотя и полненький, мячиком катится от сцены в зал и обратно, все вокруг подмечая. Во сколько закончится репетиция, мы не знаем, может —в два ночи, режиссер «в ударе». И вдруг как ведро холодной воды вопрос Смоктуновского: «А это зачем? А почему я здесь стою? Я этого не понимаю...» Или, что еще хуже: «Я с этим не согласен!»
Шишигин не хотел разбираться в тонкостях натуры Смоктуновского, между ними возникло непонимание. «Этот Смоктуновский какой-то странный», — с неприязнью говорил Фирс Ефимович. А сам Кеша постоянно чувствовал неудовлетворенность. По ночам не мог уснуть, что-то обдумывал.
— Ну что тебе надо? Чего мучаешься? — порой спрашивала мужа Римма. — Роли ведь есть...
Кеша вздыхал в своей позже ставшей знаменитой манере и отвечал:
— Роли, конечно, есть, но все не то, не так...
Конечно, он далеко не всегда играл главных героев. И пьесы нам, молодым, давали порой не классические, а советские, социальные. Моложавость и подвижность Кеши тут находили применение — он часто играл подростков. Ну а участие в массовке считалось «делом чести», не говоря уж о том, что мы изображали и топот лошади за сценой, и фырчание, и звуки шумящего леса или щебет птиц. Никакой техники ведь не было.
Вообще, нагрузка в театре была очень большой. Каждый вечер ты либо на эпизоде, либо в массовке. Любили мы только гастроли! Там суточные — два шестьдесят, можно на них хоть поесть нормально. И гостиница бесплатная. Бедно жили, а работали как волы. И никого это не удивляло.
Звездный час Кеши наступил неожиданно. Он сыграл маленькую роль слуги в постановке по Шекспиру «Укрощение строптивой». Роль без слов, но Кеша умудрился выразить комедийность движениями рук и ног: он так смешно вихлялся при своей долговязости... Все внимание зрителей в спектакле было направлено на него!
Смоктуновский имел такой успех, что именно про него, а не про исполнителей главных ролей написали довольно большую статью в местной газете. Это было неслыханно! Журналиста вызвали в обком и проработали: «А вы знаете, что этот актер был в плену?» Оказалось, про таких нельзя писать, но молва о Кеше уже пошла.
Потом ему еще больше повезло. Заболел премьер, игравший Хлестакова в «Ревизоре». Что делать? Смоктуновский сам вызвался, заверил Шишигина, что знает роль наизусть, и худрук рискнул. Результат — взрыв, овации, удивление: вот на что он, оказывается, способен! Разговоры в труппе поползли: «Да ему бы и играть Хлестакова!» Проведав об этом, заболевший корифей мгновенно выздоровел и рванул в кабинет худрука, после чего Кеше уже главных ролей не давали...
И все же неизвестно, решился бы он бросить все и уехать в Москву, если бы у них не разладилось с Риммой... Шел 1954-й, они уже второй год служили в театре. Мы по-прежнему жили в одной квартире. И вот с некоторых пор я стала замечать, что Кеша просто физически раздражает Римму, хотя ничего такого ужасного не делает. Ну а однажды она — по характеру довольно закрытая — вдруг откровенно призналась мне, что чувствует. Сказала, что они с Иннокентием разные люди, несовместимые. Поженились быстро, и обнаружилось все уже после свадьбы.
Римме Смоктуновский был неприятен и как мужчина, и как человек, и даже как актер. Она все больше отдалялась от мужа, а он не понимал, в чем дело, и мучился ревностью. Очень скоро эта ревность «зацепилась» за первый же случай, когда рядом с женой появился реальный ухажер, молодой актер.
Наверное, Римма с тем юношей и прогулялась где-то, но в любом случае доброжелатели преподнесли все это Смоктуновскому, преувеличив в десять раз. А он всегда был мнительным... Осознание, что его, возможно, обманывают, было невыносимо. В тот день, как назло, шла бесконечная репетиция с нашим худруком Фирсом Ефимовичем. Римма была на сцене. И вот Кеша вошел в зал. Некоторое время посидел, подождал. Потом, видимо, не выдержал. Из зала раздался даже не крик, а какое-то рычание Смоктуновского: «Уберите со сцены эту... гулящую!» После чего он словно ошпаренный выскочил из театра и куда-то побежал.