Василий Кандинский. Голос сердца
Он осторожно положил телефонную трубку на рычаг и отняв руку, почувствовал, что пальцы дрогнули. В такт им где-то глубоко в груди замерло и вновь гулко стукнуло сердце...
Вдохнув поглубже, он медленно подошел к окну и окинул взглядом раскинувшийся внизу город. Эти предзакатные минуты в Москве Василий Васильевич всегда особенно любил. Ни в одном городе мира — ни в Одессе, где провел детство и юность, ни в Париже, где бывал с любимыми женщинами в самую волнительную, первую пору взаимных чувств, ни даже в обожаемом Мюнхене Кандинский никогда не испытывал ничего подобного: будто весь город превращался в один огромный оркестр, под руководством невидимого дирижера исполнявший чистую, волнующую мелодию.
Три года назад, летом 1913-го, решив построить в Москве на Зубовской площади шестиэтажный доходный дом, он отдельно обсудил с архитектором возведение особой башенки-фонаря с окнами на все стороны света, чтобы из нее наблюдать по вечерам любимый город в закатных лучах. Из угловой квартиры, которую собирался оставить за собой, в башенку можно было подняться по особой винтовой лестнице.
Увы, из-за начавшейся после объявления войны неразберихи квартиру занял дальний родственник, наблюдавший за строительством, пока сам Кандинский окольными путями выбирался из вражеской Германии в Россию. Просить его освободить жилье Василий Васильевич посчитал неделикатным...
Впрочем, из окон пятого этажа, в котором квартировал теперь, город тоже был виден как на ладони. И майское солнце, нехотя уходившее с небосклона, звучно било своими последними лучами в открытое окно. Но чем дольше стоял перед ним Василий Васильевич, тем отчетливее понимал, что сегодняшнее его волнение связано отнюдь не с закатом.
Что же это было, в самом деле? Звяканье телефона, незнакомый девичий голос. Собеседница представилась Ниной Николаевной Андреевской и сказала, что получила номер Кандинского у его племянника Анатолия Шеймана. Далее — несколько фраз, извещавших Василия Васильевича о ходе подготовки его заграничной выставки. По словам Нины, передать эти новости ее просил знакомый, недавно бывший в Москве проездом из Европы.
Ничего необычного ни в ее словах, ни в самой ситуации не было: в мире, охваченном войной, письма ходили нерегулярно и передавать новости предпочитали с нарочными, которыми становились порой незнакомые люди. Вежливая благодарность, уверение в готовности оказать при случае аналогичную услугу — ничем большим этот случайный, короткий и сугубо деловой разговор не должен был закончиться. Но он завершился его неожиданной просьбой о встрече и ее смущенным молчанием, за которым последовал уклончивый лепет об отъезде с мамой на Кавказ... И вот теперь, зачем-то все-таки добившись от совершенно незнакомой девушки обещания непременно перезвонить ему по возвращении в Москву, он уже почти полчаса стоит у окна, вновь и вновь перебирая каждое сказанное ею слово, точнее даже не сами слова, а те волнующие мелодии, что звучали в ее голосе...
Эту привычку прислушиваться не к смыслу слов, а к их звуку и тону он приобрел еще в далеком детстве. Смыслы были обманчивы, но звуки не лгали никогда. Домашние как могли скрывали от пятилетнего Васи семейный разлад, но голоса помимо воли выдавали их тайны. Похрустывание ломких льдинок в голосе матери Лидии Ивановны, вдруг срывающийся в хрип на половине неоконченной фразы голос отца Василия Сильвестровича... О том, что мать больше не живет с ними, Вася догадался не сразу. Еще несколько месяцев после официального развода жена управляющего одесской чайной фабрикой Лидия Кандинская, ставшая после второго замужества Кожевниковой, ежедневно приходила в дом оставленного супруга, чтобы уложить сына в кровать. Но вечно так продолжаться, конечно, не могло. Вопросов об исчезнувшей матери Вася старался не задавать. Слишком уж грустно было слушать уклончивые и преувеличенно спокойные отцовские ответы, похожие на шорох сухого песка.
Постепенно Вася привык к тому, что сказки, которые еще недавно читала на ночь мама, теперь читает ее сестра Елизавета Ивановна Тихеева, тетя Лиза, и именно она, а не мама рисует с ним в альбоме лошадок и садится к фортепиано, чтобы поиграть Васе его любимые музыкальные пьесы. Книжки, которые читала тетя Лиза, часто оказывались немецкими. Мать сестер Тихеевых была немкой, и они обе свободно говорили на ее родном языке. С раннего детства заговорил на нем и Вася, само собой, и не подозревавший тогда, что именно на немецком, а вовсе не на звучащих повсюду в Одессе русском, украинском или идише, ему суждено будет общаться едва ли не полжизни.
Закат догорел, и на смену нестойкому весеннему теплу пришла ночная прохлада. Зябко передернув плечами, Василий Васильевич закрыл окно. Прошло уже почти два года с начала войны, а ему все еще странно думать, что Германия, которую привык считать второй родиной и в которой прожил такие счастливые годы, стала вражеским лагерем, а люди, с которыми он дружит еще со времен «Синего всадника», оказались во вражеских окопах. Август Макке погиб осенью 1914-го, Франц Марк этой весной... Будь Кандинский чуть моложе и родись не в декабре 1866-го, а, допустим, в 1880-м, как Марк, он и сам, возможно, сейчас лежал бы где-то под пулями и стрелял бы в недавних приятелей.
Неужели все в прошлом? И любимый мюнхенский пригород Швабинг, где селилась творческая молодежь, и сам Мюнхен с его синими конками и канареечно-желтыми почтовыми ящиками, казавшийся частью ожившей сказки из детства, и домик в маленьком Мурнау, где не раз бывал так счастлив, и Габриэле...
Впрочем, не стоит себя обманывать. Габриэле он сам давно готов оставить в прошлом. И та глупая мальчишеская горячность, с которой он ухватился сегодня за случайное знакомство с никогда не виденной им Ниной Андреевской, не что иное, как судорожное желание подвести черту под отношениями, которые мучили его слишком долго.
Они познакомились пятнадцать лет назад в Мюнхене. Зимой 1901—1902 годов тридцатипятилетний Кандинский, годом ранее поступивший на курс Франца Штука в тамошнюю академию художеств, дивясь собственной самоуверенности, открыл школу живописи, среди студентов которой оказалась и двадцатипятилетняя Габриэле Мюнтер. Студенты и их молодой педагог быстро нашли общий язык и с приближением весны принялись стоить планы совместной поездки на пленэр куда-нибудь в баварскую глубинку. В итоге вся компания очутилась на берегах озера Кохельзее, где складные этюдные стульчики Габриэле и ее наставника с каждым днем оказывались на прибрежном лугу все ближе и ближе друг к другу. До той поры, пока вдруг однажды вечером Василий Васильевич не попросил ученицу съездить на несколько недель в Бонн — навестить родителей. В городок Кохель, стоявший на берегу озера, должна была приехать его жена Аня, Анна Филипповна.
Разумеется, Габриэле прекрасно знала о ее существовании. Еще зимой эта худощавая спокойная женщина, всюду ходившая с маленькой собачкой, уютно сидевшей у хозяйки под мышкой, несколько раз появлялась в школе Кандинского. Немногословная, никогда не погружавшаяся в то искрящееся творческое кипение, в котором они во главе с любимым педагогом варились сутками напролет...
Кандинскому она приходилась не только супругой, но и двоюродной сестрой по отцу. Купеческий клан Кандинских был старинным, огромным, разбросанным по всей России — от Забайкалья до Петербурга, и в одной только Москве у Василия было с полдюжины кузенов и кузин. Но по-настоящему сдружился он только с Аней Чемякиной, бывшей на несколько лет старше его и на правах взрослой взявшейся опекать юного Васю, в 1885 году явившегося из Одессы в Москву, чтобы поступить на юридический факультет университета.
Он сделал ей предложение за год до получения диплома, и Аня бдительно проследила, чтобы в свадебное путешествие в Европу муж не забыл взять увесистый чемодан с книгами: Василию следовало готовиться к сдаче экзаменов. Выдержал он их блестяще, получив отличные рекомендации профессоров и предложение остаться для написания диссертации при кафедре политической экономии. А всего три года спустя подающий надежды молодой ученый вдруг заявил, что решил оставить и политэкономию с этнографией, и вообще всякую научную карьеру, отказаться от предложенной должности преподавателя в Дерптском университете и податься в Мюнхен — учиться в художественной школе Антона Ажбе.