Светлана Мизери. В тихом омуте
Я долго не понимала, что с Олегом Николаевичем не так. Наконец сформулировала: в нем всегда чувствовалось человеческое мужское гнильцо.
Мои родители обожали друг друга. Оба были очень красивыми. Отец Николай Александрович даже пробовался однажды на роль в кино, но не попал, всю жизнь работал бухгалтером. Мама Галина Михайловна обладала необыкновенным голосом, прекрасно пела, но росла в бедной семье, и бабушка не смогла развить ее талант, не отдала в музыкальное училище. А выйдя замуж за папу, мама погрузилась в заботы о семье. У меня был старший брат от ее первого брака. Слава рано ушел на фронт, получил ранение. Он был хорошим братом, к сожалению, умер рано, в сорок восемь лет...
Родители мечтали, чтобы в будущем я связала жизнь с театром. Существовала даже семейная легенда — когда мама носила меня под сердцем, договорилась с папой: «Если родится девочка, станет актрисой». Так и случилось.
Я появилась на свет в знаменитом роддоме имени Грауэрмана. Жили мы на Арбате, в Борисоглебском переулке. Школьная подружка Маша Чистякова из соседнего дома была внучатой племянницей Станиславского. Помню ее маму Люлю — даму ростом с самого Константина Сергеевича. Она подарила мне книжку «Моя жизнь в искусстве» с автографом знаменитого дяди. Увы, книга не сохранилась: я недосмотрела и ее сгрызла собака, у нас постоянно обитали домашние животные.
Бабушка моя была человеком общительным, быстро подружилась с соседями Мотовиловыми (их предок был другом и биографом преподобного Серафима Саровского) и благодаря им завела знакомство и с бывшей фрейлиной императрицы Истоминой, которая тоже жила по соседству. Помню, как эта высокая седовласая дама вышагивала по Борисоглебскому переулку в черном платье со шлейфом. Истомина меня полюбила и однажды авторитетно заявила родителям: «У вашей Светочки большое будущее, она станет известной актрисой». Я тогда ходила в пятый класс. Истомина подарила мне шляпу со страусиными перьями, в ней я играла пажей в школьной самодеятельности. А еще — чудесный крестик, украшенный бирюзой и жемчужинами. Надела на меня, так я с ним и ходила. В один прекрасный день учительница, заметив на шее цепочку, велела показать, что на ней висит, и принялась распекать: «Как можно?! Ты пионерка! Это родители тебя заставляют?!» Я вяло оправдывалась, а вернувшись домой, не обнаружила креста. То ли потеряла по дороге, то ли кто-то на него позарился — вещь-то дорогая...
В театральный кружок при Доме пионеров на «Кировской» мы отправились записываться с юным соседом, жившим в Карманицком переулке, Игорем Квашой. Занятия вела племянница Алисы Коонен Нина Сухоцкая, отличавшаяся страшным снобизмом. Через какое-то время она заявила маме:
— Заберите ее, в вашей дочери нет ни малейшего намека на актерский талант!
Мама дала отпор:
— Кто вы такая, чтобы об этом судить?!
Я осталась в студии, мама не стала посвящать меня в подробности неприятного разговора, призналась, лишь когда я поступила в Школу-студию МХАТ. Но помимо Сухоцкой с нами репетировал мхатовский актер и педагог Монюков. Виктор Карлович преподавал в Школе-студии у Радомысленского. У него сложилось совершенно противоположное мнение о моих способностях. Советовал: «Света, тебе обязательно надо поступать в театральное». То же самое говорил Игорю. Мы играли в одних постановках и испытывали друг к другу симпатию.
Виктор Карлович помог подготовить программу. Я читала отрывок из «Вешних вод», «Свет мой, зеркальце, скажи», басню и ходила на прослушивания сразу в три места — Щукинское училище, ГИТИС и Школу-студию МХАТ. Брали во все, но душа лежала к Школе-студии, куда поступил и Игорь.
С благодарностью вспоминаю однокурсника Леню Броневого, легкого, без капли снобизма, он всегда помогал, подбадривал: «Светка, все получится!» Сдержанная, умная, с университетским образованием Ира Скобцева выглядела как королева. В нее был безумно влюблен Толя Кузнецов. Он был прелестным, очень музыкальным, что неудивительно: отец пел в хоре Большого театра. Перед Ирой Толя робел, уверенный, что недостоин такой красавицы. Ира все это видела и иногда до него снисходила. Я тут недавно посмотрела фильм о Скобцевой, ей девяносто, а как прекрасно выглядит! Молодец!
Не могу похвастаться тем, что проводила много времени в компаниях однокурсников, дружила с ними на расстоянии, сборища меня тяготили. Чужие энергии отпугивают, особенно когда проявляются громко, активно. Не мое это. К тому же я вышла замуж.
Симпатия Кваши не ослабевала. Однажды — обоим было лет по шестнадцать — шли по бульварам от «Кировской» до Арбата. Вдруг Игорь взял меня за руку, остановил и поцеловал. Он был очень целомудренным, как и я. После первого поцелуя сразу заявил: «Нам надо пожениться».
Помню, как пришел просить моей руки. В нашей огромной коммуналке в Борисоглебском керосинки, табуретки и тазики стояли в коридоре. Когда вошли в квартиру, мама как раз у двери что-то стирала. Игорь начал с места в карьер: «Галина Михайловна, мы решили пожениться». Мать его слова не приняла всерьез и никак не отреагировала. Чушь какая-то! Конечно же, в шестнадцать никто нас не расписал бы, так что ждали до восемнадцати.
Я часто ходила к Игорю в гости, и меня очень полюбила будущая свекровь Дора Захаровна. Забегая вперед, скажу: даже когда мы с Квашой разошлись, не теряли с ней связи, перезванивались, иногда встречались. Она открывала мне душу, делилась переживаниями, если что-то плохое случалось в жизни Игоря. Всегда внушала: «Мой сын тебя очень любит!» Дора Захаровна растила Игоря одна, его отец не вернулся с войны. Работала педагогом-логопедом. Прекрасная была женщина, мягкая, мудрая.
Свадьбу играли в их двух комнатах в Карманицком переулке. Собрались друзья Игоря, однокурсники, родня. Я нервничала, зная по книжкам, что за походом в ЗАГС следует брачная ночь. Наши отношения все это время оставались непорочными, поэтому не представляла, как должна себя вести. В итоге в какой-то момент ускользнула в другую комнату, а Игорь еще долго сидел за столом с приятелями.
Друзья вообще были для него на первом месте. Особенно тесно Кваша подружился с однокурсницей Галей Волчек. А наши с ней отношения оставались ровными: здравствуйте — до свидания! Во всех своих интервью подчеркиваю: без Игоря не было бы театра «Современник». Уход Олега Ефремова, возглавившего МХАТ, стал для театра катастрофой. Художественным руководителем по решению труппы назначили Волчек, но, надеюсь, она не станет отрицать, что если бы не Квашонок — извините, Игорь Владимирович, — не выдержала бы свалившейся ответственности. Он всегда был рядом, поддерживал. Не будь Игоря, не устоял бы «Современник». Женщине очень трудно работать режиссером, особенно если она — актриса. Кваша повел себя в той тяжелой ситуации как настоящий друг. Его всегда отличало это качество.
А меня оно с ним разъединяло. Мало того что из-за нашей неопытности не было гармонии в семейной жизни, так еще я терпеть не могла компании, в которых зависал муж. Предпочитала уединение. Кстати, Кваша не выглядел тогда роскошным харизматичным мужчиной, в которого позже влюблялись поклонницы. В молодости долго оставался мелким, щупленьким.
Когда Игорь проводил слишком много времени с друзьями, я собирала вещи и отправлялась к родителям. Сегодня не помню подробностей нашей семейной жизни, будто ее и не было. Вроде считалось, что мы — муж и жена, а вроде бы и нет. Если задерживалась у родителей на неделю, начинала звонить Дора Захаровна: «Возвращайся!» Но однажды я просто не вернулась, а Игорь больше не настаивал, так мы с Квашой и расстались. Без скандала, но со взаимной обидой. Брак рассосался как-то сам собой. Мы потеряли друг к другу интерес.
Потом короткое время работали вместе во МХАТе и «Современнике», почти не общаясь. Когда я ушла из «Современника», ни разу коллег не навестила. Минуло лет сорок, приближался юбилей театра. Незадолго до смерти Кваши раздался звонок. Мой муж Игорь Михайлович Сиренко снял трубку, слышу: «А кто ее спрашивает? — Протягивает мне трубку с удивленным лицом, — Кваша!» Елки-палки, с чего вдруг?! Столько лет не разговаривали.
— Привет, Светка!
— Привет, Игорюша! Не прошло и полвека, как здороваемся!
— У «Современника» юбилей, очень прошу тебя прийти!
— Прости, не смогу! Играю спектакль. — Это было правдой.
Кваша настаивал:
— Пришлем за тобой машину.
Но я отказалась, все мне там было чужим. Сейчас думаю — зря! Он хотел повидаться, понимая, что конец близок. Игорь ведь знал, что тяжело болен. Сколько юбилеев отпраздновали, но он не звал. А тут позвонил. Надо было пойти, надо...
Но вернусь к своей юности. Мой мастер, ученик Станиславского Александр Михайлович Карев, дал потрясающую актерскую школу. Говорил: «Не думайте, как ваша игра выглядит со стороны, важно, ради чего это делаете, что и кому несете. Главное — смысл». Карев меня выделял, придет на занятия: «Света, сядь рядом!» Ничего «большего» за этим не крылось. Но однокурсницы придерживались иного мнения — за какие заслуги Мизери стала любимицей мастера? Дело нечистое, и... жу-жу-жу!
Многим обязана не только Кареву, но и другому нашему педагогу Евгении Николаевне Морес. Миниатюрная дама с вечно торчавшей в уголке рта сигаретой, она играла во МХАТе еще с Борисом Добронравовым и была влюблена в этого статного красавца. Я поначалу вела себя стеснительно, и Карева пыталась пробудить во мне смелость: «Бросайся в персонажа сразу, не жди, пока созреешь, не бойся!» Позже открытому темпераменту учил и Николай Охлопков: «Кидайся как в геенну огненную!»
Оканчивая Школу-студию, никуда не показывалась, и вдруг сокурсники говорят:
— Ну, ты в порядке!
— Это еще почему?
— Ты же во МХАТе!
— Как во МХАТе?!
На меня посмотрели как на умалишенную:
— Хорош придуриваться, ты что, не знаешь, что тебя взяли в труппу?
— Нет! Клянусь!
Я была так счастлива и так удивлена! Не умела за себя просить и не просила ни разу. Ректор Школы-студии Радомысленский при встрече упрекал: «Детка, почему никогда не заглянешь ко мне в кабинет?» Мне и ответить нечего, не видела необходимости. А девчонки ходили — вдруг в будущем полезное знакомство пригодится? В труппу МХАТа взяли и Квашу. Но пробыл он в театре недолго.
Я же сразу получила роли в нескольких спектаклях. Говорят, сыграла удачно, по крайней мере пресса хвалила за Надю в горьковских «Врагах». Сегодня, в прагматичный век, может показаться смешным, но мое отношение к театру всегда было сродни миссионерству. Наверное поэтому отказывалась изменять ему с кино, хотя сниматься звали.
Важной миссией посчитала и участие в постановке Ефремова по пьесе Розова «Вечно живые». Олег еще работал в Центральном детском театре и мечтал о своей труппе. Помог реализовать мечту педагог Школы-студии МХАТ Виталий Яковлевич Виленкин, договорившийся с Вениамином Захаровичем Радомысленским, чтобы пустил компанию молодых неравнодушных театральных деятелей готовить новый спектакль в стенах института. В какой-то момент ко мне подкатилась Галя Волчек, представила Ефремова, и он позвал на роль Вероники. В фильме «Летят журавли», снятом по этой пьесе, героиню сыграла Татьяна Самойлова. Потом ведь ни разу ни Ефремов, ни Розов не вспомнили, что первой Веронику сыграла я, а значит — и спектакль прогремел в том числе благодаря мне! Репетировали по ночам в течение года, все участники днем были заняты в своих театрах. Премьеру играли в небольшом зальчике Школы-студии в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое апреля 1956-го. Спектакль закончился в пятом часу утра, присутствовавшие устроили Олегу Ефремову, Лилии Толмачевой, Галине Волчек, Евгению Евстигнееву, Олегу Табакову, Михаилу Зимину и мне овацию и потом долго не расходились. Все как-то быстро закрутилось и превратилось в театр «Современник».
В Зимина я была влюблена. Он уже служил во МХАТе, когда меня взяли в труппу. Узнаваемость у публики пришла к нему позже — после роли директора школы в картине «Доживем до понедельника». Старшее поколение — Кторов, Грибов, Тарасова — встретило меня тепло, по-доброму. У молодых артистов возник повышенный интерес к новенькой, но я никому не отвечала взаимностью, держалась в сторонке. С Михаилом Николаевичем, ведущим актером МХАТа, мы вместе репетировали в пьесе Салынского «Забытый друг». Зимин сразу произвел на меня впечатление — большой, крепкий русский мужик, к тому же невероятно талантливый. Обычная история: играли в чувства и доигрались. Не остановило даже то, что он женат. Помню, беседовали как-то о будущем, о театре, он спросил: