Куда пошла бы доктор Лиза?
Почему Москва больше не может обходиться без больниц для бездомных
Двадцать пятого декабря 2016 года в авиакатастрофе погибла Елизавета Глинка — всем известная благотворительница доктор Лиза. Ее мечта — появление в Москве первой больницы для бездомных — осталась несбывшейся. Сейчас эту мечту пытается реализовать Ольга Демичева, которую в 2020 году избрали в организации Лизы — теперь она называется «Справедливая помощь Доктора Лизы» — на пост президента. Когда мы в «Эксперте» только подступались к этой теме, то думали, что речь пойдет исключительно о социальной проблеме — о самих бездомных и о способах их социализации. Мы предполагали найти рациональные аргументы за появление такой больницы и поговорить о милосердии, которое во все времена двигало такие проекты. Но исследуя тему, мы натолкнулись еще на одну социальную проблему. Как ее решать, мы пока не знаем, но чувствуем себя обязанными о ней заговорить.
Шестая Градская
— Если бы Лиза была жива, куда сейчас, в двадцать первом году, она бы пошла? — спрашивает саму себя Ольга Демичева.
Мы находимся на территории Городской клинической больницы номер шесть на Новой Басманной. Больница закрыта. Монументальные тихие корпуса обступают новую детскую площадку, где обычно играют дети, привезенные из Донбасса. У входа на территорию двухэтажное желтое здание, в котором они живут — Дом милосердия. Доктор Лиза получила его от города под больницу для бездомных в 2014 году. Но началась война, и она поняла, что домик будет нужнее раненым и тяжело больным детям. Демичева стала президентом организации в 2020 году.
Шестую Градскую закрыли в 2014-м. Раньше здесь была на высоте микрохирургия кисти. Сейчас трава спускается с бордюров и ползет по асфальту, натыкаясь на пронумерованные мензурки и снимки легких. Легкие на них — белые, рыхлые, но изъедены снегом и дождем. Во время Великой Отечественной эта больница была госпиталем на 885 коек. Постройки — памятник архитектуры. Правда, табличка, сообщавшая об этом, была сбита с фасада несколько недель назад.
Ольга идет вглубь двора сквозь площадку и мимо забора, исписанного граффити.
— Все эти корпуса мертвы, — говорит она, — изъедены грибком. Но перед оптимизацией они были отремонтированы, там положили свежую плитку. И сразу закрыли. Я туда сунулась посмотреть — а там под плиткой такой пухлый грибок, все им проедено насквозь.
— Зачем бы Лиза тогда туда пошла? — спрашиваю я.
— Останься Лиза жива, — говорит Ольга, пробираясь сквозь мусор и траву, затопившую дорожки, — она бы именно сейчас снова попробовала открыть больницу для бездомных. Этот вопрос назрел до насущной потребности. Больница — ее мечта, прерванная войной. Тогда, в четырнадцатом, она не могла поступить по-другому, не могла не принять детей. Она вообще очень гибко принимала решения. Наверное, все-таки она пошла бы посмотреть тот блок.
Ольга проходит мимо корпуса, окна которого распахнуты вовнутрь. Кажется, из них на тебя что-то смотрит — тени болезней или пухлый грибок. Но на самом деле они смотрят не на тебя, а на детскую площадку. Детям войны запрещено выходить за ее пределы — заброшенная территория опасна. У желтого домика в круг стоят стулья, здесь обычно сидят матери, курят, следят за детьми. Сейчас стулья пусты, и солнце в тишине уплотняет воздух над ними, и кажется, на них кто-то есть, и сейчас скрипнет ножка стула, а в воздух уйдет струя сигаретного дыма.
— Мамки тут тяжелые темы перетирают, — говорит Демичева, бросив взгляд в ту сторону. — У каждого ребенка судьба висит на волоске… Не знаю, стала бы Лиза вообще рассматривать сейчас территорию Шестой Градской? — спрашивает она себя. — Но все-таки пойдемте… Сейчас бездомных, которым требуется неотложная помощь: с инфарктом, инсультом, переломом, — забирают по скорой без вопросов, но через три дня их выписывают. А с онкологией вообще все получается драматично. Она к экстренной помощи не относится. Ее лечение дорогостоящее, финансируется из региональных бюджетов. Но если у человека нет регистрации или прописки, то нет и регионального бюджета на него. Среди бездомных таких пациентов полно.
Обходя воронки дыр, кучи мусора, из которых упрямо лезут молодые деревья, Демичева делает остановку у корпуса с отбитой штукатуркой. Заходит в его открытую дверь.
— Это новый корпус, — говорит из темноты она. — Совсем мертвый. Но он из бетона, а грибок эту дрянь не ест, реанимировать его будет дешевле. Наверное, Лиза зашла бы сюда посмотреть. Но она бы понимала, что тут сложно открыть новую больницу. Вложиться придется изрядно. А другие корпуса она бы даже смотреть не стала, они законсервированы некорректно, просто оставлены разрушаться.
— Для чего?
— А чтобы, когда их признают негодными к реставрации, снести. Это очень дорогая земля.
Демичева выходит на яркое солнце.
— Рассказать вам судьбу одной бездомной? — спрашивает она. — По скорой поступает женщина с кровотечением — у нее рак матки. Кровь хлещет как из крана. Она — экстренная. Скорую вызвали ее товарищи по несчастью, когда увидели, что она сидит в луже крови. Скорая приехала, забрала ее в стационар. Там ей оказали первую помощь — ослабили кровотечение — и через день выписали, просто затампонировав. Дали выписку, в которой рекомендовали обратиться по месту жительства. А она проживала на вокзале. А они всем бездомным при выписке дают стандартную рекомендацию: «Обращайтесь по месту жительства». Те же товарищи по несчастью посоветовали ей обратиться в Центр социальной адаптации, там ее разместили. Но это даже не больничка! Это медпункт на несколько коек. А бездомных с тяжелыми болезнями — море! Центр обратился к нам, попросил прокладки для этой женщины. Я просматривала карты по их запросу, увидела диагноз и сказала: «Стоп-стоп-стоп! Тут же онкология, а мы прокладками помогаем?» В ручном режиме с криками и скандалами мы устраивали эту женщину на лечение. Паспорт мы ей восстановили, но полис ее все равно не был прикреплен к субъекту. И никто не был готов платить за ее лечение. Такая ситуация: нет дома — нет регистрации, нет регистрации — нет привязки к бюджету, нет привязки — идите отсюда! Ну хорошо! Только бездомных в Москве и Московской области больше ста тысяч! Да поймите вы! — обращается она к кому-то за пределами Шестой Градской. — Среди бездомных тех опустившихся, которые валяются в переходах, — единицы! В толпе вы не отличите бездомного от благополучных граждан! Они все продвинутые! Они приходят к нам в центр! Они жить хотят! Они приходят помыться, посоветоваться, позаниматься с психологом. Да кто ж за всем этим пойдет, если не ищет возможности жить?
Из желтого домика выходят женщины. Садятся на стулья. В воздух уходят белый дымок и тяжелые мамские разговоры.
— Нет, — задумчиво говорит Демичева, — все-таки Лиза не стала бы останавливаться на этом бетонном корпусе. Она пошла бы искать больницу, которая никому не нужна и из которой с минимальными затратами можно сделать стационар для бездомных.
Добрый зверь
В комнате без окон за столом — мужчины и женщины. Склонив головы, рисуют на листах бумаги. Их человек пятнадцать, все они бездомные. Мимо стола расхаживает психолог в черном и внимательно заглядывает в рисунки. В другом помещении за закрытой дверью ведут прием наркологи. Здесь в подвальчике — дневной центр помощи бездомным людям «Зеленый свет» (новое направление в работе «Справедливой помощи Доктора Лизы», открыто на грант мэрии Москвы).
— Ребят! — звонко обращается к ним Демичева. — Скажите, вам нужна больница?
Люди продолжают сосредоточенно рисовать, как будто не слышали вопроса.
— Ну что, вы не болеете никогда? — спрашиваю я.
— Допустим, у меня воспаление легких, — нехотя поднимает голову мужчина в кепке.
— И обморожения бывают, — говорит крупная женщина в плотной кофте. — Просто ждем, когда сгниет и отвалится.
— Не, я на перевязку уличную ходил, — говорит третий.
— Обычно они страдают трофическими язвами, — говорит мне на ухо Ольга. — Они ведь спят сидя. Когда язвы обостряются, ноги у них становятся слоновьими. Идет характерный запах. Им перевязки нужны каждый день. Больницы таких не принимают — им нужен не стационар, а дом. А дома у них нет.
— Не нужна мне никакая больница для бездомных, — поднимает злые глаза женщина. — Пусть мэрия себе оставит.
— Мы для них не люди, — говорит мужчина в кепке. Он выводит карандашом на листе какого-то доброго зверя. — Зачем они станут открывать больницу для тех, кто для них самое-самое низшее?
— Кого вы нарисовали? — спрашиваю я и беру рисунок мужчины в кепке.
— Я давал задание нарисовать страшного человека, — негромко произносит психолог.
— Отчего же ваш страшный человек — такой добрый зверь? — наклоняюсь к бездомному.
— У каждого свое страшное, — говорит он, моргнув, и забирает рисунок.
В комнате на полках — книги: Маяковский, Рэй Брэдбери. Бездомные берут их почитать не ради смысла, а ради букв — чтобы доказать самому себе, что еще способен их различать.
— Они сказали, что больница не нужна, а она нужна! — подходят ко мне сотрудники центра. — А Сергей! Как у него нога гнила! Всё сплошная рана. Его выставили из Склифа. Выхаживал наш волонтер.
— А бывает и так: к нам поступил телефонный звонок, у метро «Рязанский проспект» сидит человек, и у него все лицо изъедено какой-то болезнью, — говорит Демичева. — Он не мог подняться, он был истощен. Он умирал от рака верхней челюсти, и опухоль уже проросла на лицо. Он испытывал дикие боли, он был никому не нужен. Он успел нам рассказать, что обращался в медучреждения за помощью. Но отовсюду его гнали. У него не было документов, — усмехается Ольга. — Это все он рассказал в последние двое суток своей жизни, пока был в сознании. Обезболенный. А врачи… Врачи тоже бывают разные. Во-первых, человек сразу попадает в предбанник приемного отделения, и, если сотрудник этого отделения — гуманист, он вызовет врача. А врач, если он нормальный, найдет способ наврать, что случай экстренный и положить. Но тут слишком много «если».
Таракан в Склифе
— А для того, чтобы перестать быть бездомным, бездомному нужно такое место, где он себя почувствует как в семье, — говорит Денис.
Из деревянной беседки видны сосны, яблони, груши, банька и большой двухэтажный дом из кирпича. Раньше сюда, на дачу в Пушкино, приезжала семейная пара: он — военный, она — партийный медик. Теперь он умер, она уехала с детьми в Америку, дом — в аренде у благотворительного фонда «Надежда». Фонд маленький, неизвестный. Руководит им Денис — человек лет сорока с мягким северным акцентом. Он из Перми. Сейчас в доме живет человек пятнадцать мужчин. Работают чернорабочими, сварщиками, электриками, строителями. Заказы находит Денис. Небольшой процент из заработка высчитывается за проживание и еду.
— И что дает им ощущение семьи? — спрашиваю я.
— Ну… Внимание, что ли, и забота? — как будто спрашивает он меня. — Здесь все друг другу приятного аппетита желают, здороваются. Девочки-повара всегда им доброе слово скажут. А на улице этого нет. Ой, тут разные люди у нас, не только уличные. Приехал, бывает, на вахту, его кинули, он уехать не может. Бывает, «Доктор Лиза» кого присылает. Вот Сергея прислала. Ребята у нас разные, и по разным причинам в уличный заплёт попадают. Но основная причина — алкоголь. У нас, конечно, сухой закон, и многие срываются.
— Значит, раздача еды и одежды в какой-то степени способствует тому, чтобы они выбрались из своего заплёта?
— Не в этом дело, — говорит Денис. — Если его не кормить, он голодный пойдет к магазину и с чьей-нибудь матери сережки сдернет. А так его покормили, какую-никакую перевязку уличную сделали, и он уже к магазину не пойдет. Но мое мнение: чтобы вытащить из заплёта, общество трезвое вокруг быть должно. И еще, но это уже мое совсем личное, — вера нужна, в храм ходить надо. А если он уже пожил на улице, то он ни во что не верит. Может, через храм какая-никакая вера к нему вернется?
— Но если он потерял на улицу веру, то, наверное, он прежде всего в Бога верить перестал. И как же вы ему в храме веру вернете?
— То не я, — хитро улыбается Денис. — Походы в храм вернут, общение с батюшкой. А я только когда надо попрошу: «Ребят, зима закончилась. Пойдем святой источник чистить?» А вон и Сергей идет.
— Ой, моя история длинная, вкратце не получится. — Сергей, мужчина лет пятидесяти со скорбными складками вокруг рта, приветственно трясет мою руку.
Мы поднимаемся на второй этаж в комнату, где в два ряда стоят шесть узких кроватей. Все аккуратно заправлены, на одной нежится в луче солнца кошка. На подоконниках заросли комнатных цветов — наследие партийного медика.
— В девяносто седьмом я жил и прекрасно работал на буровых. — Сергей садится на край кровати и приглаживает зачесанные назад седые волосы. — Но в один прекрасный день жена подала на развод. Нет, не пил. Характерами не сошлись. Расстались красиво: квартиру с мебелью я ей отдал. Гитару на плечо и — фьють! — Сергей жестикулирует, и передо мной, сидящей на соседней кровати, разыгрывается целый театр двух рук. — Пришло время посмотреть Москву, деньги есть, — он бьет себя по карману брюк, — документы есть, — бьет по нагрудному карману. — Приехал, покружился. В Москве никого не знал, тупо болтался, смотрел достопримечательности. Было лето. Где притормаживал к вечеру — в парке, на скамейке — там и засыпал. Познакомился с ребятами на Павлике (Павелецкий вокзал. — М. А.). Есть ходили в церковь, вагоны на вокзалах разгружали. Я начал узнавать, че почем, приподыматься. — Опершись на трость, Сергей приподымается. — Рабочим был. Не пил. Но всегда я оказывался неудачником — с копейкой кидали. И тогда я стал честно работать на выносах — четко знал точки, где из магазинов просрочку выносят, и меня там знали. Шесть точек у меня было. Я туда приходил, машины разгружал, и меня первого к просрочке пускали. Я ее — колбаску, рыбку — по бабкам раскидывал, они продавали, деньги у меня всегда на кармане были. Но давайте ближе к делу. Человек я неразговорчивый, не люблю болтать, обычно из меня слова не выдавишь.
— Во дает, — восхищенно усмехается Денис, сидящий на стуле в углу.
— Хах. Фу-ух… — с блатными интонациями продолжает Сергей. — Но в прошлом октябре я решил повыпендриваться — показать ребятам, как прыгать с перрона ночью. Так бы пришлось километра два обходить, на вокзалах везде турникеты. Сальто с перрона — фьють — упал со всей дури на шпалы и щебенку. Вроде посмеялись, но у меня раны, кровотечение. Прошла неделя, мне стало хуже. Я привык, что на мне все заживает, как на собаке, не зря же я в Год собаки родился. Но не зажило, и я уже начал надевать обувь сорок пятого размера, разрезать обувь и заклеивать скотчем.
— А в больницу почему не обратились?
— Говорю же: привык, что на мне заживает, — говорит он. — Но, когда стало совсем плохо, решил поехать на «Новокузнецкую» к «Доктору Лизе», повидаться с Андрюшкой и Катюшкой (сотрудники центра. — М. А.). А я уже тяжело ходил. Они: «Че с тобой?» Я показываю. Они на пинках загнали меня в подвал, и началось — промывание, перевязки. Я тоже им не чужой, — глухим голосом говорит он. — Когда с Донецка и Луганска детей повезли, а там возле домика снега было навалено, я лопату взял и сугробы эти разгребал. Только хвалиться не люблю, че… Ну, короче, мне все равно хуже. Я в то время ночевал на Курке. Ребята говорят: «Все, в больницу. Или ампутация». Вызвали скорую. Приехала. Забрали меня, повезли куда-то. Заезжаем в Склиф. Дверь открывается, с той стороны коляску подкатывают. Меня — на нее и в приемное везут. Короче, там медсестра: «Полис!» А медбрат говорит: «Да бомж он!» А я сижу в кресле со своими баулами, и чувствую себя… ну не знаю… тараканом… В общем, давай меня по кабинетам возить. В одном врач сидит. Говорит медбрату: «Разбинтуй его». Тот все бинты пообрезал, опять все потекло, а тот… короче, он даже не подошел, только так со стороны посмотрел и что-то в бумажке чиркнул. Повезли меня на рентген, и до вечера мы в очередях стояли. А потом отвезли обратно в приемное. А у меня в голове: «Сейчас положат же». Уже темно. А этот лысый медбрат в белом халатике говорит: «Все, ты свободен». Я такой сижу в этом кресле с баулами, со срезанными бинтами и говорю — «Как свободен? Уже темно. Я не знаю, как мне выбираться отсюда. Куда мне?» Он вывез меня до охраны и высадил из коляски. Я психанул, начал кричать: «Вас расхваливают по всей Москве, что вы герои такие! Коронавирус победили! А вы не можете человеку первую помощь оказать!» Он ушел, и потом я понял, что я не человек, я таракан, и я пополз от охраны до лавки, от лавки до бордюра. У меня все текет. Я повернулся, кулаком им погрозил: «Встану на ноги, я найду вас!» — произносит он голосом супергероя из американских боевиков. — А начало ноября, дождливо, ветрено, блин. Так-то у меня до этого хоть скотчем обувь была замотана. Люди ко мне у метро подошли, спрашивали: может, скорую вызвать? А я говорю: «Не возьмут. Я ж таракан». В метро спустился, дошкондылял до вокзала. А туда меня не пустили из-за того, что все текет. Я просто на улице сидел на лавке, ждал утра. Утром дополз до «Новокузнецкой», там встал у метро, ждал, пока Андрюшка с Катюшкой пойдут. Они выходят и как заорут: «А ты что здесь делаешь?!» Короче, позвонили они Денису, он приехал за мной, сам баулы мои понес. Ухаживал, перевязку делал. Теперь эта кровать — моя родная. Ну, я тут маленький сад разбил — собрал цветы по всему дому, сюда принес, поливаю. Хоть какая-то движуха. А че мне на Склиф обижаться? Они с тысячами бомжей так поступают. Уличные мы, понимаете? Эх, чтобы эту жизнь в Москве прожить, надо с юмором дружить, — со смехом говорит он, — а то задавят.
Денис возвращается во двор, в беседку. Сладко пахнет воздух. Чисто поют птицы.
— Почему вы согласились помочь Сергею? — спрашиваю его.
— Так я не знаю, — отвечает он, и кажется, что он все время либо спрашивает, либо сам удивляется очевидности своих слов. — Объяснить не могу. Просто жалко стало, и все. На улице-то погибнет. Мне-то с того ничего, а только жалко его. Да и другого жалко: сел на трубу погреться, полспины, полноги — гнойные раны. Так лучше ж ему помочь, чем себе что-то получить.
— Что вы имеете в виду?
— Так не знаю я, что. А только давать всегда приятней, чем получать. У кого гнойные раны, с ними неприятно возиться, запах стоит. Да только когда человеку помогаешь, всякое потерпеть можно. Мне девочка помогала, которая тоже здесь жила. Она из Ульяновска. Ее мама постоянно лопатой лупила, она уехала от нее, здесь жила.
— Обиделась она на мир?
— Обиделась. А тут это… у многих такой страх с обидой перемешанный. Он защищается от этого мира, как волчонок. И себе такой маленький кружок создает, в который никого не пускает. И если он знать будет, что в этом кружке его не обидят, то, получается, в таком кружке он находит семью. И тогда он вернется к миру. У меня сорок-пятьдесят процентов бездомных в нормальный мир возвращаются. А по статистике обычно — десять-пятнадцать. А что, Сереж, — обращается он к Сергею. Тот, опираясь на трость, идет к беседке, — ты сам бы не захотел, что ли, такую больницу, куда ты пришел, а там тебя медперсонал встречает как полноценного человека, хоть у тебя и нет паспорта с полисом? А тому персоналу достаточно и того, что перед ними — человек. Кто б такой больницы не захотел?
Национальная особенность
— Сюда Лиза бы точно пришла, — говорит Ольга Демичева, коротко переговорив с охраной у входа на территорию бывшей тридцать третьей медсанчасти в Ростокино.
Корпуса стоят аккуратные. Их окна закрыты и отражают чистое небо. Но трава, буйствующая у входа в приемное отделение, говорит о том, что и эта больница давно не принимала пациентов.
— Медсанчасть находится в хозяйственном ведении «Почты России», — говорит Ольга. — И хотя больница мертвая, за ней все-таки ухаживают. Но внутри вы не найдете ни одного врача, ни одного пациента. Тоже мертвый детеныш оптимизации. — Она обводит взглядом двор, где трава ломает асфальт и растет из него зелеными кругами. — Но «Почта России» надеется, что удастся передать его Минздраву или департаменту здравоохранения Москвы, и боится, что на нее наложат штраф из-за состояния больницы.
Демичева обходит территорию, прицениваясь к корпусам. Она разглядывает молодые дубки-погодки. По ним можно отсчитать годы, прошедшие с момента оптимизации медсанчасти: этому дубку год, этому — два, этому — пять. По ним же можно отсчитать и количество лет, прошедших со дня гибели Лизы.
— Я сейчас буду говорить то, за что, эх, перестанут нам на детишек Донбасса гранты давать. — Ольга останавливается на солнечной полосе. — Но я скажу. И я не возьму свои слова обратно, не позвоню вам и не попрошу их не публиковать… — Она долго молчит. Счастливо заливаются птицы, получившие в черте города кусок, где хозяйничает природа. — Мы с вами были на территории Шестой Градской, — официальным тоном начинает она. — Хорошее место? Хорошее. А теперь давайте представим, что его можно продать кому-то за хорошие деньги. Вот и всё. А для того, чтобы продать больницу, нужно сделать одну штуку — например, то, что сделали с пятьдесят третьей больницей. Там сейчас элитный яхт-клуб. Всего лишь нужно объявить одну больницу филиалом другой. А потом объявить этот филиал неэффективным. Делается это просто: ограничивается поток поступлений туда. Для этого дается негласное распоряжение скорой помощи.
— А что, в Москве переизбыток больниц?
— А у меня к вам встречный риторический вопрос… А для чего в Москве с одиннадцатого года и по пятнадцатый было закрыто тридцать больниц! О чем думали те, кто лишал москвичей качественной медицинской помощи? А почему московские больницы в последние лет пять по номерам уже не называют? Больница Иноземцева. Больница Спасокукоцкого. Больница Юдина. Больница Ерамишанцева. Вы думаете, так хотят увековечить имена великих медиков? Нет, это делается для того, чтобы не возникало вопросов: почему есть Первая Градская, но нет второй и третьей?» Когда смотришь на номера и видишь дыры, понимаешь, от какого количества больниц Москва избавилась во время оптимизации. Так вот филиал признается нерентабельным, — нервно говорит она, — ну просто скорой запрещают везти туда больных, как бы ни были перегружены другие больницы. И тогда объявляется процедура закрытия больницы. Врачам вручают уведомления об увольнении. Так закрывали мою одиннадцатую больницу. Увольняли постепенно, сокращали койки, вывозили ценное оборудование. И начиналась процедура выведения этой больницы из подчинения департаменту здравоохранения Москвы. Ну а потом ее можно было передать новому собственнику. Вот только эта медсанчасть к департаменту не относилась. Поэтому она сохранилась. И Лиза точно пришла бы сюда! Вот сейчас, в двадцать первом году, она стояла бы здесь! Она, конечно, не могла не видеть, какие страшные последствия влечет за собой оптимизация здравоохранения. Но она прекрасно понимала: ей нельзя вступать в конфронтацию с теми силами, которые позволяют ей спасать детей. Реализуя свою миссию, она что-то приносила в жертву. Но сейчас вопрос с оказанием помощи детям Донбасса стал упорядоченным. А оптимизация сделала медицинскую помощь малодоступной даже для социальных людей. А для бездомных вообще недоступной. В районе Курского вокзала есть поликлиника для людей без документов, но вы ради интереса попробуйте там помощь получить. Не получите. И Лиза сейчас не могла бы не почувствовать, что вопрос с больницей для бездомных назрел. А как ему не назреть, если до две тысячи десятого госпитализация бездомных финансировалась напрямую из бюджета, а сейчас — из ОМС, и больница получает деньги на лечение только тех людей, у которых на руках есть полисы, привязанные к региону. А врачи могут из гуманизма оплатить сами пребывание человека на койке, но десятки таких они не потянут. Бездомный не может даже умереть лежа! Нет, Лиза не пошла бы смотреть эти новоделы, которые построили в пандемию. И я туда не пойду. Если мы говорим о большой больнице с хорошим персоналом, то и персоналу надо дать возможность работать не на пустыре и не на базе, которая не приспособлена для того, чтобы лечить в долгую. А тут стоит огромная больница, в которую хоть завтра заезжай. И как все-таки символично, — она смотрит на заросший газон, — что из всей этой дряни пролезают ростки. Отогреваются в перегное старых листьев и всходят.
Она делает еще несколько кругов по территории, рассматривая корпуса: в этом можно сделать инфекционное крыло, а в этом — амбулаторное отделение. Тут можно принимать людей с хроническими заболеваниями — с почечной недостаточностью, с сахарным диабетом, с сердечно-сосудистыми заболеваниями. Здесь им можно было бы выдавать препараты от ВИЧ-инфекции, туберкулеза. То есть сделать социальный медицинский центр.
— Больница обнесена забором, — перечисляет достоинства медсанчасти Демичева, — это тихое место. Здесь есть своя зеленая зона, не возникнет конфликтных ситуаций с жителями. Ну что сказать правительству Москвы, чтобы оно подарило бездомным такую больницу? — Она останавливается у часовни, до сих работающей часовни в больничном корпусе. С той стороны ее окно согрето теплящимся светом лампадки. — Почему-то российские цари считали, что больницы для бедных должны быть, — говорит Ольга. — Женщины из царской семьи активно принимали участие в благотворительности, но не для галочки. А потому, что были верующими и богобоязненными. И их отношение к людям убогим было евангелистское.
— Ну, чиновники не цари, — говорю я, — а милосердие нерационально. Подберите рациональный аргумент.
— Но почему-то графу Шереметеву не требовалось рациональных аргументов для того, чтобы открыть странноприимный дом для бедных. Да, в центре Москвы, вот такой красивый, с садом и парком. Специально для них такой красивый построили. Это нынешний Склиф. Для них это был вопрос очищения души, но мы с нашим колоссальным опытом советского атеизма не имеем права требовать от людей духовных высот. Мы можем уповать только на нормальное чувство милосердия. Хорошо… рациональный аргумент, если нет милосердия… Хотя нет! Оно есть в каждом! Фенотипически оно не в каждом реализовано, то есть не в каждом видимо и проявляет себя. Но оно есть в каждом генетически! Всем всегда кого-то жалко. Кто-то жалеет больных детей, кто-то животных, кто-то бездомных, а кто-то — только себя. Но способность жалеть вообще, даже если жалеешь только себя, — это начальное зерно милосердия. И через эту жалость ты не можешь пройти мимо того, кому больно, плохо, у кого кровь идет, у кого опухоль проросла на лицо.
— То есть рациональных аргументов у вас нет?
— Есть. Большое количество непролеченных бездомных создает социальное напряжение в обществе. Мечта Лизы открыть больницу для бездомных была построена не на ее капризе, а на абсолютно рациональном стремлении помогать людям. Люди, которым помогают, гораздо ближе к нормальному социуму, чем люди, которых лишают помощи. Отрезаем их от себя, плодим недоброе.
За корпусами — неработающая поликлиника, принадлежащая этой медсанчасти. Возле нее сейчас стоит большая грузовая машина «Почты России». Из ее кузова на железных тележках вывозят мешки с невостребованной корреспонденцией и заносят их на хранение в поликлинику. Возле машины останавливается любопытная пенсионерка.
— Вот раньше поликлиника была, — начинает она голосом советского человека, идеалы которого в мире давно разрушены, но продолжают жить в ней самой. Она опирается на клюку. — У меня окна на нее выходят. Раньше в пять утра тут уже загорался свет. И больница была живая. А сейчас я смотрю из окна — как будто война. Все стоит темное. И вы мне объясните, пожалуйста, почему с этим ковидом надо было новые больницы строить, когда у вас, у идиотов, под боком тридцать третья медсанчасть на тысячу коек. А-а, можете не говорить, сама знаю, что идиотизм — местная национальная особенность. — Она уходит, погрозив клюкой «Почте России».
Пляска на костях
— «Алло, это Лиза. Лиза Глинка. Не бойся, я не возьму твою больницу». Так она сказала мне в трубку, — говорит Ольга Демичева. Она идет по парку Бажова на ВДНХ — в сторону 40-й больницы. По ее мнению, Лиза и туда бы сейчас пошла. — Одиннадцатую клиническую, в которой я работала, тоже собирались оптимизировать, — продолжает она. — И мы начали готовить ее под первый паллиативный центр в стране. Но нам сообщили, что нам надо всем оттуда выметаться, а въедет туда Елизавета Петровна Глинка и откроет там первую больницу для бездомных. Я говорю: «Пожалуйста, свяжите нас кто-нибудь с доктором Лизой! Я с ней не знакома. Дайте возможность ей просто объяснить, что происходит». И тут сижу я в своем шестьсот тринадцатом кабинете, звонок, поднимаю трубку — Лиза. То есть она прекрасно понимала, что происходит, и не тронула ту больницу, и сейчас там работает паллиативный центр. Вы знаете, я практический врач-эндокринолог, — помолчав, говорит Демичева. — У меня шесть внуков, жду седьмого. Я всю жизнь жила жизнью, которая не расходилась с моими принципами и совестью. В восемнадцатом году, когда я пришла в «Справедливую помощь», моя привычная жизнь перевернулась. Я не хотела принимать приглашение работать там. Но когда я зашла в Дом милосердия, и увидела, что там детей битком… (героиня говорит о периоде, когда в организации доктора Лизы после ее смерти случился раскол, а прежняя руководительница Ксения Соколова, сменившая Лизу, стала фигурантом уголовного дела. — М. А.). Я спросила: «Что нужно сделать?». Мне говорят: «Срочно госпитализировать». Я засучила рукава и начала работать… Я тогда прекрасно Лизу поняла, хотя никогда не была с ней знакома. А вы знаете, какие это дети? У них, во-первых, глаза. Я не могу вам объяснить, но это другие глаза. Они меня так царапнули. Я вам покажу их глаза, и вы не сможете дальше жить. Душечки мои, маленькие, миленькие, мы их на ручках носили. — Ее глаза увлажняются, и, махнув нетерпеливо рукой, она ускоряет шаг.
Сороковая больница, к которой она приходит, выглядит буднично. Она — живая.
— Жива эта больница только сегодня, а решение по ней принято уже вчера, — говорит Демичева. — Ее объявили филиалом Коммунарки. Скоро тут будут такие же руины, как на месте Шестой Градской. С этой больницей поступили по новой схеме. Ее не стали объявлять филиалом, ее как бы расширили — построили отдельный корпус в Коммунарке. Коммунарка уже была готова к открытию, но тут грянул ковид, и — опаньки! — у нас есть огромная незаселенная больница для коронавирусных больных! А на самом деле ее готовили для закрытия вот этой — сороковой. А ковид отстрочил гибель этой больницы на год. Лиза когда-то не стала плясать на костях одиннадцатой больницы, и я не буду плясать на костях сороковой. Не бойся, сороковая, я тебя не трону, — говорит она корпусам. — Я выбираю тридцать третью медсанчасть.
Демичева уходит к метро через шумный, заполненный детьми парк. Сверху парит и светит солнце и тяжестью давит неразрешенный, но назревший вопрос.
— Я не знаю, что бы она сделала сейчас, — задумчиво говорит Демичева. — Может быть, она сказала бы: «Идите к черту. Не помогайте. Я сама». И попросила бы у города маленький домик, открыла бы там поликлинику для бездомных и стационар на несколько коек и содержала бы их на деньги благотворителей. Но перед смертью она получила награду от президента, и сегодня она могла бы рассчитывать на то, что к ней прислушаются и вопрос решат системно. Она вышла грустной на фотографиях с того награждения. Она знала, что никакие награды не остановят войну и будут еще смерти. И то количество добра, которое нужно сегодня этому миру, невозможно принести в одиночку.
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl