«Критически важная задача — совершить урбанистическую революцию на востоке страны»
Генеральный директор ВЦИОМ Валерий Федоров размышляет о том, как укоренить россиян на востоке, сделать макрорегион привлекательным для жизни и работы для людей «из России» — так принято именовать здесь жителей европейской части страны
Восточная Сибирь и Дальний Восток — гигантское пространство нашей Родины, 60% территории страны. Это кладовая несметных природных богатств, хранящая память о наших славных предках, за неполные три века — исторически ничтожный срок — распространивших власть Московского государства на весь северо-восток Евразии до вод Великого Океана.
Строительство Транссибирской железнодорожной магистрали (1891-1916) дало импульс индустриальному освоению макрорегиона, которое особенно масштабно развернулось в советский период, подчиненное прежде всего задаче создания стратегической базы и охраны восточных рубежей. Достаточно сказать, что Владивосток вплоть до 1992 года имел статус закрытого города — столицу Приморья нельзя было посетить без специального разрешения не только иностранцам, но и жителям остальной страны.
За постсоветский период Восточная Россия лишилась почти каждого пятого своего жителя: свыше трех миллионов человек либо умерли, либо подались в более теплые и комфортные для жизни края. Тем не менее 14,2 млн наших соотечественников, или каждый десятый россиянин, продолжает связывать свою судьбу с этим прекрасным и суровым краем.
Из какого теста сделаны эти люди? Почему они остаются там? О чем мечтают и к чему стремятся? Связывают ли свое будущее и будущее своих детей с Восточной Россией?
Эти вопросы мы обсудили с генеральным директором Всероссийского центра изучения общественного мнения Валерием Федоровым.
— Пространство российского востока сильно неоднородно. Какие архетипы социального самоощущения, настроения и поведения людей вы бы выделили здесь?
— Что касается самоощущения и поведенческих стратегий людей, я бы говорил о трех, как минимум, моделях. Первая характерна для жителей Восточной Сибири, Бурятии, Прибайкалья. Вторая — это юг Дальнего Востока, это регионы с относительно нормальными условиями для жизни — Амурская область, Еврейская АО, Приморье, южная часть Хабаровского края, Сахалин, наверное, все-таки ближе к этому региону, как и Камчатка. И наконец, регионы, где обычные люди, казалось бы, жить не должны. Это север Хабаровского края, Колыма, Чукотка.
— Да, это края для сильных духом людей. «Машины не ходят туда, бредут, спотыкаясь, олени»...
— Какие человеческие архетипы укоренились в этих регионах? В первом, конечно, это сибирская идентичность. Люди себя считают сибиряками, противопоставляя не столько дальневосточникам, сколько жителям европейской части страны. «Вот у вас в России, а у нас в Сибири» и так далее. Это, напомню, регион достаточно давнего освоения, еще с семнадцатого века, и там достаточно много людей, которые не в советское время туда переехали, а столетиями, поколениями там живут и давно уже укоренились. У них есть своя, сибирская гордость, чувство собственного достоинства. Сибирская идентичность — это не «мы такие бедные, сирые, нас никто не любит, Москва денег нам не дает». Сибирская идентичность — это «мы здесь хозяева, мы люди свободные, мы здесь живем, мы здесь всё знаем». Эти люди шутят, что за четыреста километров на выходные съездить на машине зимой в аквапарке с детьми искупаться — легко.
Второй тип — еще более укорененный, это коренные жители национальных республик: Якутии, Бурятии, Тывы. У этих этносов очень многое связано с родной землей и есть очень сильный стимул развиваться, развивать, строиться, связывать свое будущее с малой родиной.
— Тыва, Якутия, Чукотка и до недавнего времени Бурятия — везде мы наблюдаем положительный естественный прирост населения.
— Что касается дальневосточников, то это совершенно особая порода людей. Они типичные носители «фронтирного» сознания. Военно-стратегический подход к освоению мест их обитания, доминировавший в двадцатом веке, закончился вместе с крахом СССР. Люди, приехавшие сюда крепить оборону, в основном либо переквалифицировались, либо уехали. Либо умерли. А перед оставшимися во весь рост встал вопрос: зачем здесь жить? Ради чего? В последние три десятилетия каждый искал ответ сам. Кто-то нашел, кто-то нет. В любом случае дальневосточники — это люди более открытые, более подвижные, и я бы сказал, более «торговые», бизнесовые, самостоятельные. Особенно приморцы.
— В общении с жителями Владивостока эта черта сильно бросается в глаза. Я называю это психологией порто-франко: быстрый ум, быстрая речь, фантастический бизнес-нюх, где бы что провернуть. Сильно напоминают одесситов, только улыбаются реже — все же климат не черноморский. А вот хабаровчане совсем другие.
— Конечно. Все-таки Хабаровск был административным центром Дальнего Востока, там у людей более государственническая ориентация сохранилась: «Мы опорный край державы, угрозы отражаем и вообще на государевой службе».
Интересный кейс представляет собой Магадан. Город в постсоветский период потерял 40 процентов жителей, а область — две трети. Всего на Колыме сегодня живет 139 тысяч человек — меньше, чем в 1939 году. Так вот, идентичность этих людей основана на воспоминаниях о времени репрессий. И тяжелом гулаговском опыте, пережитом подневольными переселенцами, многие из которых нашли здесь последний покой. И такая необычная идентичность постепенно превращается даже в фактор туристической привлекательности.
— Неожиданно!
— Нельзя не сказать еще о близости Китая, Кореи, Японии, которая очень сказывается на идентичности дальневосточников — от приморцев и сахалинцев до жителей Амурской области и Еврейской автономии. От понимания себя как жителей «форпоста», военной базы на Тихом океане мы уже ушли. И приходим к более экономизированному видению себя как российского элемента великого тихоокеанского кольца динамичного развития. Тут взаимосвязаны элементы противопоставления («мы одни, а они — другие») и взаимодействия, взаимопритяжения. Так, если еще шесть-семь лет назад Китай воспринимался как угроза («придут китайцы, все скупят и нас заставят себе служить»), то сейчас все поменялось и Китай воспринимается, скорее, как возможность и шанс, чем как угроза.
— Абсолютно! Владивосток увешан рекламными объявлениями курсов китайского языка
— Это теперь для дальневосточников возможность заработать, отдохнуть, а для молодых даже сделать карьеру. Мы видим, что формируется более открытый тип русского дальневосточного человека, который уже не с винтовкой и штыком, как в 1930-е годы, а со смартфоном и ноутбуком пытается извлечь пользу из близости к этому тихоокеанскому кольцу развития. И на уровне личных жизненных стратегий этот поворот все более очевиден. Он реализуется вне зависимости от виражей государственной политики.
— А вот сахалинский феномен очень любопытный. Меня он шокирует всякий раз, когда я посещаю остров. Какая-то странная ностальгия по предвоенным сорока годам, когда юг Сахалина был под японцами. В каждой второй гостинице — фотографии Отомари, так называли Южно-Сахалинск японцы. Как вы объясняете этот странный космополитизм?
— Я не думаю, что это ностальгия по японским временам, тем более что тех, кто жил под японской оккупацией, практически не осталось, и мало кто передал эту память.
— Кроме корейцев, японцев-то депортировали, а корейцы, которых они эксплуатировали, остались, став советскими корейцами. Сегодня эта двадцатипятитысячная диаспора сахалинских корейцев, в массе своей достаточно образованная и занимающая квалифицированные рабочие места
— Мне кажется, это обычная русская история — тяга к порядку, к правильному и рачительному хозяйственному освоению, к хорошо устроенной жизни — «по уму» или «как там у них». Возьмем Калининградскую область, где есть движение за сохранение культурного наследия. Оно культивирует уважение к истории региона, его памятникам, культурному наследию. Есть ли тут какая-то ностальгия по немцам? Да откуда она, если все немцы давно уехали. Есть ностальгия по хорошему, правильному порядку, который противопоставляется нынешней неустроенности, неаккуратности, нерачительности.
Мы не теряем идентичность из-за этого. Наоборот, отражаясь в чужом зеркале, мы понимаем, какие мы и что, возможно, нам стоит изменить. Русские люди, которые живут в Калининградской области и восстанавливают замки средневековые, не перестают быть русскими людьми. Но они, конечно, меняются: учатся действовать более рачительно, аккуратно, культурно. И, я думаю, на Сахалине с японским наследием похожая история.
А определяющим в современном сознании сахалинцев, полагаю, является другой фактор. Они как бы «на растяжке стоят». С одной стороны — «золотой дождь», который уже второе десятилетие льется на Сахалин. Напомню, по показателю прямых иностранных инвестиций на душу населения регион абсолютный лидер в России. Но эти гигантские деньги пока не превращаются в высокие доходы и качественную среду обитания сахалинцев. Сжиженный газ уже второй десяток лет как отгружается на экспорт, а даже областной центр газифицирован менее чем наполовину. Города и поселки острова находятся в крайне запущенном состоянии. Плюс череда губернаторов, каждого из которых провожают, скорее, с разочарованием. Плюс очень высокие цены из-за того, что всё везут на остров с материка. Неудивительно, что отток населения с острова продолжается.