Тело случая
Секс в позднесоветском кино
Есть известный штамп: в советском кино секс был под запретом или почти под запретом; каждая откровенная сцена — от лопнувшего лифчика Светличной в «Бриллиантовой руке» до нежностей Филатова и Яковлевой в «Экипаже» — удивительное исключение, прорыв блокады принудительного целомудрия. Это, конечно же, неправда. В позднесоветском кино был свой особый язык для разговора о сексуальности. Видеть в нем отклонение по отношению к языку «нормальному», «полноценному» — ошибка: такого языка не существует.
Секс не доступен ни речи, ни изображению (абсолютная неубедительность порно здесь — лучшее свидетельство). Его невозможно рассказать и показать. Любой кинодиалект — будь то язык, скажем, Лелуша, Бергмана или Уорхола — имеет дело с этой невозможностью, сопротивлением желания. Язык советского кино в этом смысле ничем не отличается, и одновременно он — очень особенный.
Когда мы говорим о сексе в кино, мы думаем прежде всего не о разговорах, а о телах на экране. Кинематограф — вуайерское искусство, и тело человека — один из главных его материалов. Взгляд (режиссера, камеры, зрителя) хочет получить тело в свое распоряжение, сделать его до конца доступным и беззащитным. В пределе — получить его обнаженным. И — подсказывают нам феминистские критики, начиная с Лоры Малви,— это, как правило, взгляд мужчины и тело женщины.
Тут вступает в дело цензура, цензура в широком смысле,— весь культурный порядок. Она сдерживает и регулирует желание, но вовсе не противостоит ему. Напротив, как мы знаем со времен Мишеля Фуко, между властью и сексуальностью складывается договор о мере дозволенного и мере необходимого в демонстрации желания. Кино в ХХ веке было одной из главных территорий этого договора. Оно учит нас желать правильным образом и в правильных количествах. Смотря, к примеру, западные фильмы, мы всегда отлично чувствуем эту норму — как чувствуем и моменты ее нарушения, трансгрессию.
***
Этот баланс гораздо труднее нащупать в советском кинематографе. Дело в том, что позднесоветская цензура — и здесь речь уже буквально о системе управления кинопроцессом — была цензурой не закона, а опаски. Ее главный принцип — не «так надо», а «как бы чего не вышло». Эта цензура была суровой, иногда безжалостной и вместе с тем хаотической, неуверенной в себе — невротичной институцией, толком не понимавшей, в чем состоит ее задача.
Напряженные отношения с ней порождали таких же невротизированных авторов. Они никогда не знали, что можно, а чего нельзя, ходили по краю дозволенного, говоря о самых невинных вещах, играли в поддавки и так же постоянно провоцировали. Таким же был киноязык эпохи — застенчивым и рискующим, сырым, сбивчивым. Это относится к разговору о политике, истории, идеалах. Но, разумеется, это касается и секса.