Хранители жемчуга
Как «Игра в бисер» Германа Гессе уходит от современности — и меняет будущее
80 лет назад, в начале ноября 1943 года, в швейцарском издательстве Fretz & Wasmuth вышел роман Германа Гессе «Игра в бисер». Гессе — немецкий писатель, который к этому моменту много лет живет в Швейцарии, книги его в Германии запрещены, сам он многократно обвинен в предательстве немецкого народа. Опубликованная в разгар мировой войны «Игра» писалась предыдущие десять лет — тем не менее никаких следов катастрофы, которую переживает Европа, в книге нет. Роман о переселении из мира в мировую культуру был впервые издан в СССР в конце 1960-х — и стал чем-то вроде руководства к действию для нескольких поколений интеллигенции. Юрий Сапрыкин — о том, как читали «Игру в бисер» в России в разные десятилетия и что в ней можно увидеть сейчас.
«От всего укрыт, свободен от обязательств, никому не нужен и от всего отрешен»
Действие «Игры в бисер» разворачивается в отдаленном будущем, когда после эпохи разрушительных конфликтов и упадка культуры человечество учредило некий могущественный Орден, располагающийся в провинции Касталия и занимающийся исследованием вершинных достижений человеческого духа. Высшая фаза деятельности Ордена — сложная игра со смыслами, заимствованными из самых разнородных областей культуры и знания; главный герой романа — магистр игры Йозеф Кнехт, который на пике могущества понимает, что в Касталии что-то пошло не так.
Я впервые прочитал «Игру в бисер» в начале 1990-х, и тогда ее читали все вокруг. Вокруг были студенты и неформалы — те, с кем можно столкнуться в буфете 1-го гуманитарного корпуса МГУ или на акустическом концерте в подвале у метро «Спортивная». Или на книжных развалах — в это время резко и одномоментно начало издаваться все на свете (особенно то, что не печаталось в советское время: зарубежное, неподцензурное и/или религиозно-философское), многие просто выпадали из жизни, чтобы успеть все прочитать. В «Игре в бисер», помимо прочего, слышалось радостное обещание: мир культуры безграничен, а теперь еще и общедоступен, стены рухнули, Касталия с ее культурными богатствами — везде и всюду, все накопленное человечеством доступно в ближайшей книжной лавке, стоит лишь проехать несколько остановок на метро.
Вдруг стало видно далеко во все концы света: на то, чтобы перечитать, уложить и пересобрать в уме все, что записано в издательских планах, целой жизни не хватит — но жизнь, проведенная за чтением, очевидно будет хороша. От фальшивых авизо, котировок ваучера и референдума о доверии парламенту к свежеизданным томам Розанова, Хайдеггера или Рильке — это было самое естественное направление движения. Не уход от мира, а возвращение в настоящий мир, сопровождающееся тем же утренним чувством, что у Йозефа Кнехта, когда он покидает Касталию: «Он знал, что он от всего укрыт, свободен от каких-либо обязательств, знал, что сейчас он совершенно никому не нужен и от всего отрешен, не обязан ни работать, ни думать, и светлый яркий день обнимал его, мягко сияя, весь перед глазами, весь наяву, без требований, без вчера и без завтра».
Подозреваю, что лет на двадцать раньше Гессе занимал место на книжной полке где-то между Томасом Манном и Музилем — в начале 1990-х он оказался между Эко и Борхесом. В «Игре в бисер» можно увидеть предвидение постмодернизма — если понимать его как свободную комбинаторику смыслов, цитат и образов: описанные Гессе практики «игры со всем содержанием и всеми ценностями нашей культуры» как будто воплощаются в самых разных текстах — от «Москвы—Петушков» и «Пушкинского дома» до «Тридцатой любви Марины» или «Чапаева и Пустоты»: ну да, скрестить анекдоты про Чапаева, поэтику Серебряного века, дзен-буддистские притчи и пересказ свежих латиноамериканских сериалов — чем не задание для ежегодного состязания в Касталии?
Вавилонская библиотека, сад расходящихся тропок, борхесовская классификация или четыре вечных сюжета — все это опять же похоже на правила и паттерны той самой бисерной игры, «воспроизводящей все духовное содержание мира». И аббатство с библиотекой, в котором герои Умберто Эко пытаются спасти вторую книгу «Поэтики» Аристотеля, тоже подозрительно напоминает Касталию: идеальная локация для Гессе — монастырь, в котором нет Бога, но много старых книг. И все это (возвращаясь к началу 1990-х, да и не только к нему) — не просто интеллектуальное упражнение, а вполне жизнестроительная программа: изучай уже написанные тексты, ищи в них параллели и связи, собирай из их элементов свой культурный пазл — и тем исполнишь закон.
А еще в то время были хиппи, и они плели фенечки, и это тоже была игра в бисер.
«Соединить искусство с магической силой, свойственной формулировкам точных наук»
Строго говоря, бисер в названии романа — не тот же, что в фенечках: Glasperlen — это искусственный жемчуг, из такого скорее делают бусы или четки. Первые переводчики романа Дора Каравкина и Всеволод Розанов предлагали издательству название «Игра фальшивых жемчугов». Собственно, в церковнославянском «бисер» и означал «жемчуг» — отсюда императив «не мечите бисер перед свиньями»: здесь речь не о разноцветных копеечных стеклышках, а о самой драгоценной части души. «Я играю в бисер перед стаей свиней» — пел когда-то Егор Летов (в соответствии с духом Игры, приплетая к цитатам из Гессе и Нагорной проповеди еще и третью ассоциацию — изгнание бесов, имя которым легион).
Бусины из названия еще можно расплести, но механика самой игры (а также роль в ней стеклянных шариков) в романе остается неясной. Гессе описывает ее нарочито туманно: это что-то вроде свободного развития заданной темы, сшивающего слои разных наук и искусств. У игры есть своя грамматика, твердо установленная система правил, схожих с принципами музыки и математики; она позволяет разыграть бесчисленное множество комбинаций — и в перспективе охватить ими то самое «духовное содержание мира». Бусины / бисеринки / жемчужины — и единицы языка игры, и буквы кода, организующего любое человеческое знание: за каждой сонатой или теоремой стоят универсальные первоэлементы, из которых можно сложить новое творение — или очередную партию игры.
В романе нет описания конкретных партий, но есть указание на источники — ступени, по которым человечество восходило к кастальскому идеалу: пифагорейское учение о числах, платоновская Академия, геометрические образы Божественного у Николая Кузанского. «Таким умам, как Абеляр, как Лейбниц, как Гегель, несомненно, была знакома эта мечта — выразить духовный универсум концентрическими системами и соединить искусство с магической силой, свойственной формулировкам точных наук». Наверняка Гессе мог бы вписать в этот ряд гуманитарные дисциплины, разработанные уже после выхода романа: структурную лингвистику и структурную антропологию, всевозможные труды по знаковым системам и игры с бинарными оппозициями, любые попытки найти универсальный язык для самых несходных вещей, элементов культуры как таковой. Можно вспомнить и ученых-методологов, последователей Георгия Щедровицкого, так повлиявших на нынешнюю российскую элиту,— они тоже пытались обнаружить общие принципы любой человеческой деятельности и обкатать их на «организационно-деятельностных играх».