Алексей Конаков
Физик-гидротехник, литературовед, эссеист, поэт и исследователь всего очевидного, невероятного и неофициального в позднем СССР написал «Табию тридцать два» — изящный и в дебюте, и в миттель- с эндшпилем фикшн о дивном новом мире, где шахматы стали важнейшим из искусств, а Толстой с Достоевским — вне закона (да, все беды здесь от русской литературы). Роман Алексея Конакова о Петербурге 2080-х стал главной книгой года по версии литкритиков и читателей, рискнувших вступить в интеллектуальную партию с самими собой.
Как поставить шах и мат «защите Лужина» и при чем тут Витгенштейн и сопромат
Алексей, рада снова встретиться и обсудить «Табию тридцать два», но давай начнем с, так сказать, введения в тему. Расскажи, какой путь привел тебя от гидротехники к литературе? Ты же окончил петербургский Политех по этой специальности. Было ли это бегством, побочным эффектом или естественным развитием?
Любовь, тоже очень рад! Если сразу расставлять точки над i, то нет никакого пути «от гидротехники к литературе». Я бы, перефразируя Чехова, сказал так: «Гидроэнергетика — это моя законная жена, а литература — любовница». Я продолжаю работать инженером, очень ценю и люблю свою профессию, и она служит для меня источником постоянных открытий и вдохновений. На одной гидроэлектростанции мы с коллегами недавно зарегистрировали интересную «стоячую волну», на другой — выявили, с помощью датчиков давления, вихри Бенара — Кармана, срывающиеся с лопастей турбины, а еще, например, разработали новые, более нюансированные нормы на вибрацию, используя теорию размерности. До нас этого никто не делал.
Что ты как литератор «забрал» у своего инженерного бэкграунда?
Наверное, склонность к четкому изложению материала, доводов, тезисов и аргументов. Это сильно помогло мне при написании исследовательских книг о «советском невероятном» и нон-фикшна о Евгении Харитонове (позднесоветский драматург, режиссер, прозаик и новатор; считается, что в литературе предвосхитил Ерофеева и Сорокина. — Прим. ред.). Я верю Людвигу Витгенштейну, учившему: «Все, что может быть сказано, — может быть сказано ясно», но веру эту я изначально вынес скорее из учебников по сопромату, теории вероятностей и математическому анализу.
Поэтому и «Табия тридцать два» — компактный, плотный текст? Важно было сохранить его лаконичность?
Сюжет строился по принципу шахматной партии, а в шахматах некогда растекаться мыслью по древу. Два-три абстрактных хода — и у вас уже проигранная позиция. В некотором смысле шахматные понятия точности и скорости я пытался реализовать в медиуме литературы: конкретные ходы вызывают конкретные ответы, и так рождается цепочка взаимодействий, неизбежно ведущая к совершенно определенному финалу. Такой шахматный детерминизм мог, пожалуй, раздражать иных читателей, но мне важно было его сохранить.
«Табию» критики и читатели часто называют антиутопией, но ты определяешь ее как «фантастическую оперу». Почему?
Антиутопия — всего-навсего жанровый симптом позднего капитализма, политикоэкономической формации, в которой мы живем. Если формация сменится и мы откатимся к технофеодализму или продвинемся к социализму — вместо антиутопий снова станут писать утопии (как это делали Кампанелла, Мор и ранние Стругацкие). По поводу жанра — роман подразумевает ряд определенных признаков: психологическую проработку персонажей, убедительность мотивировок, эффект достоверности и прочие. Опера же — мир заведомого абсурда, где картонные декорации и шитые белыми нитками спецэффекты, где умирающая от чахотки девушка поет сложнейшую арию на 15 минут, где юного пажа играет сорокалетний мужчина весом в двенадцать пудов и так далее; но любим мы оперу вовсе не за это, а за тонкости взаимодействия голоса и музыки. Вот и «Табия тридцать два» — не про достоверность, а именно про тонкости взаимодействия двух великих культурных традиций: литературной и шахматной. То есть определение жанра «фантастическая опера» работает как предуведомление, дисклеймер.
Почему именно шахматы? Как ты выбрал эту метафору — и «табию», а не, скажем, «гамбит»?
Возможно, дело в том, что шахматы — чрезвычайно богатая, емкая смыслами культура, о которой я мечтал рассказать людям. При этом изначально хотелось сохранить загадку: читатель не должен был сразу понимать, что книга о шахматах. Термины типа «гамбит», «защита» и прочие моментально раскрывают тайну. А вот про «табию» мало кто знает, хотя это тоже шахматный термин, означающий каноническую или просто очень популярную позицию. Увы, сюрприза не получилось: аннотация книги решительно срывает все покровы.