Девяносто пять шагов
(Моя «Бутырка»)
Я родилась и выросла в центре Москвы, в десяти минутах ходьбы от Тверской улицы. И моим видом из окна, моим горизонтом, моим пейзажем, который заполнял все пространства вида, была Бутырская тюрьма.
Образ тюрьмы для всех одинаков: некий большой мрачный объект, находящийся очень и очень далеко. Чуть ли не в Сибири. А вот представьте себе, что мои окна выходили на окна тюрьмы так обыденно, что в это трудно поверить. Конечно, мне не вспомнить самое первое ощущение, которое испытала, ребенком выглянув в окно. Наше с тюрьмой знакомство случилось иначе. Я ее услышала. Никогда не забыть те истошные крики, казавшиеся оглушительно громкими, возникавшие по разным поводам. Крики боли (кого-то били или насиловали), крики радости (между камерами шло активное общение), крики любви (в наш двор приходили родственники заключенных, их жены и матери), крики жестокости (охранники либо пытались приструнить орущих, либо давали команду своре местных собак). Как потом узнала, на попечении «Бутырки» находилась целая команда четвероногих, также, кстати, сидевших в клетках-загонах. Обычно они лают в определенные часы – когда им разносят еду, когда выводят на прогулку присматривать за осужденными или для сопровождения спецгрузовиков при транспортировке людей на допрос, в суд. Но бывали исключения. Обычно они случались ночью, когда в самый поздний час мертвую тишину резко пронзал тоскливый собачий вой. Этот звук всегда был для меня образом глубокого и безусловного Одиночества. Нестерпимой безысходности. Холода и пустоты. Вот ты подросток, лежишь и смотришь в потолок, мечтаешь о свидании или строишь планы на будущее, грезишь о путешествиях «…в города-сады, где все так спокойно», как пел мой любимый француз Лавилье. И тут матерный вопль из камеры или собачье соло. И все! Мечты разом превращались в мыльный пузырь, который звонко лопался. Ты не только оставался ни с чем, ты еще делал определенные тоскливые выводы. Окно, жившее своей отдельной жизнью, будто диктовало правила поведения, будто настраивало на свой минорный лад, будто навязывало пессимистические мысли.
Читала Кафку – например, слова, сказанные полицейскими герою «Процесса» Йозефу К.: «Вы арестованы, но это ничего не значит. Вы продолжаете вести обычный образ жизни, но не забываете об этом», – и кожей ощущала смысл послания. Нарушение моего личного пространства и личного пространства жильцов моего квартала создавало эффект «всеобщего заключения» – казалось, не только мой дом, но и соседский, стоящий чуть ли не в пяти метрах от тюремной стены (там, к слову, в свое время жил Олег Даль), попадают под контроль «Бутырки». И мы тоже за что-то тут сидим, мы тоже виновны и отбываем срок. Чувство размытой границы, сопричастности происходящему в застенках было остро ощутимым. Подчеркиваю, именно чувство сопричастности, а не сопереживания. Будто бы некое висящее колпаком Зло объединяло этот уголок города в некий союз злоумышленников. Незнакомое, чужое, навязанное кем-то извне чувство вины за невесть какие преступления, как у далекого чеха Йозефа К., постоянно жило в сердце. От моего дома до стены «Бутырки» было всего девяносто пять шагов. Я измеряла.
Конечно, я знала, что когда-то в этих стенах томились уважаемые люди, от Мандельштама и Мейерхольда до Маяковского и Вавилова. Год провел в этой тюрьме молодой Аркадий Райкин. Тут бывал Лев Толстой, навещая политического заключенного Егора Лазарева, которого позже вывел в образе революционера Набатова в «Воскресении». Текст «Варшавянки» Кржижановский сочинил в этих стенах. В 1908 году тут выступал легендарный иллюзионист Гудини. На радость заключенным он сумел всего за двадцать восемь минут освободиться из спецящика, в котором арестантов тех лет транспортировали из Москвы в Сибирь. Посидели тут Махно, Дзержинский, Солженицын. Даже Микки Рурк побывал с визитом, полежал на нарах, отведал тюремный обед и свежий хлеб из местной пекарни. Ему хотелось ощутить дух русской тюрьмы перед подготовкой к съемкам «Железного человека – 2», где он играл злодея Ивана Ванко по прозвищу Хлыст. Получив от руководства в подарок униформу, прикупив заключенным в подарок мешок сигарет, Рурк с удовольствием позировал толпе папарацци, осаждавшей «Бутырку».
Наш дом был построен как кооператив журналистов где-то ближе к 1970-му. Деньги на строительство собирались в профессиональном союзе. Здесь жили композитор Юрий Саульский, спортивный комментатор Наум Дымарский, ведущий «Кинопанорамы» Георгий Капралов, писатель Натан Эйдельман.
Эйдельман провел годы в сталинских тюрьмах – не представляю, как ему жилось напротив «Бутырки». Как не представляю себе отчаяние и боль другой соседки, уже бабушки, которая носила туда в далеком детстве передачи репрессированному отцу. Там же, в подвалах, его расстреляли. Она жила на пятом этаже – и каждое утро, просыпаясь, была обречена видеть могильный памятник своему дорогому человеку.
Наш двор был обычным московским двориком, в котором сидели старушки-сплетницы, женщины мыли окна и сушили на балконах белье, а дети гоняли мяч между тополями и березками. Для нас красная кирпичная тюрьма, заполнявшая весь горизонт, была повседневностью, привычной декорацией. Конечно, мы не стояли и не всматривались в камеры, и мы не могли знать, что заключенные проводили дни, уставившись в окна соседних домов. В наши окна. На нас. Наших родителей, друзей и соседей. Что они «курировали» определенных жителей, придумывали им имена, фантазировали о том, как проходит жизнь на свободе, с завистью наблюдали за тем, как за широкими окнами люди принимали гостей, обедали, целовались, делали уроки. Каждый раз, когда я гуляла на улице, папа свешивался из окна и кричал: «Юлик, обедать!» Однажды он не успел высунуться, как услышал: «Юлик, обедать!» – из тюрьмы. В другой раз ранним воскресным утром мама мыла окно, облачившись в футболку и смешные красные шорты. В какой-то момент ей крикнули: «Эй, давай снимай свои красные трусы!»
Соседи постоянно жаловались друг другу, что в свой адрес получают различные бытовые комментарии. Мы стали плотно задергивать шторы. Неспроста ощущение широко распахнутого на солнце окна останется во мне как недосягаемая греза о счастливом состоянии души. Я по сей день везде закрываю занавески, когда вхожу в комнаты, причем даже в отелях на краю мира. Страх слежки навсегда остался в моих инстинктах. Я не доверяю окнам. Никаким и нигде.
Не знаю причины, возможно, в те времена были сложности с посещениями, но к нам во двор ежедневно приходили родственники осужденных: матери, жены, отцы и дети. Они стояли у нас под окнами, махали кому-то невидимому в тюрьме и кричали:
– Я тебя люблю! Я тебя жду!
– Малыш уже подрос, посмотри! (Сильные руки деда поднимали над головой ребенка.)
– Как ты там?
– Тебя обнимает мать, ей уже много лучше, но ходить не может пока.
– Я скучаю!
Крики «я люблю тебя» звучали постоянно, круглые сутки. Лежа в постели без сна, всегда задавалась вопросом: почему тюрьма ничего не меняла в отношениях? Ни убийство, ни воровство, ни насилие, совершенное любовниками, отцами или сыновьями, никак не отражалось на чувствах тех, кого они оставили на воле. Не понимала – неужели никто не изменил своего мнения? Никто не разочаровался, не испугался, не осудил, продолжая беззаветно ждать и любить провинившегося родственника? Этот вопрос меня по-настоящему мучил. Одно время казалось, что нашла ответ, когда увлеченно читала тюремную исповедь Уайльда. Он считал, что подлинная любовь способна простить все. Человек совершает преступление, приходит к своему любимому, а тот встречает его без слова осуждения, кормит, укладывает спать, а наутро спрашивает, как помочь. Для меня в малом возрасте подобное отношение было абсолютно непостижимым. И лишь с годами почувствовала то, о чем говорил писатель.
Конечно, я никогда не идеализировала людей, сидящих за решеткой. Все они ждали суда, попав в тюрьму по совершенно разным причинам: убийство, воровство, насилие, подстава, случайность, стечение обстоятельств. Кто-то был невинен, кто-то все же виновен. И та и другая ситуация ужасна. Но эта огромная масса неизвестных страдальцев насильно, против моей воли годы напролет вторгалась в мое жизненное пространство, мои сны, мои настроения. Да что там говорить – они и сегодня продолжают атаковать своим присутствием обычных жителей соседних домов.