Режиссер Филипп Юрьев — о своем фильме Kitoboy, Чукотке и совпадениях
В прокат вышел Kitoboy — полнометражный дебют Филиппа Юрьева, забравший призы Венецианского фестиваля и «Кинотавра». Мы поговорили с режиссером о магии Чукотки и о том, почему его фильм — это настоящая одиссея, а не мрачный арт-хаус в духе Звягинцева
На днях режиссер Филипп Юрьев опубликовал в своем Instagram скриншот полученного от зрителя сообщения. В нем тот просил вернуть потраченные на покупку билетов на фильм «Kitoboy» деньги, объясняя просьбу тем, что «фильм не понравился». Такой отзыв в отношении этого полнометражного дебюта скорее исключение, чем правило, поскольку на другой чаше весов — гран-при программы «Дни Венеции» Венецианского кинофестиваля и два приза «Кинотавра». Владимиру Анохову — за лучшую мужскую роль, Филиппу Юрьеву — за режиссуру. Впрочем, сам Юрьев уже не раз успел заметить, что отзывы и реакции зрителей для него ценны ничуть не меньше, чем мнение профессионального сообщества. К сопровождающему фильм успеху он относится с благодарностью, но спокойно, рассуждая в том числе о совпадениях и удаче. За последнее время он привык и к частым интервью, и к вниманию прессы, и к повторяющемуся вопросу «Что дальше?», но честности и иронии (за ними добро пожаловать во все тот же Instagram) ничуть не растерял. И кажется, что этот разговор — лишнее тому подтверждение.
— Фильм уже вышел в прокат, так что теперь его может увидеть не только фестивальная публика. Вы, когда снимали, задумывались о том, кто он, ваш зритель?
— Я представляю своего зрителя. Человека, устроенного примерно, как я. И старался работать над историей максимально объективно с точки зрения себя. Я не очень, например, внимательный человек, не очень усидчивый, а в последнее время и вовсе стал все менее и менее гармонично воспринимать медленные и скупые, в каком-то смысле отшельнические фильмы, в которых полтора события на весь сюжет. Может быть, три года на сценарий, которые я потратил — это перебор, но я понимал, что просто не могу писать следующую сцену, пока предыдущая – неинтересная. В каждом эпизоде что-то должно быть, какая-то фишка, какой-то интерес. История должна меняться, она должна жить своей жизнью. И сейчас многие реакции зрителей показывают, что время я тратил не зря. Как минимум, им точно было нескучно. Вот знаете, сначала люди, когда впервые слышали про фильм, думали, что их ждет артхаусный сюжет про русский Север. И такие: «Ой, там, наверное, какой-то старик везет за собой тележку десять минут». А теперь выходят с совершенно другим ощущением. И то, что мы в фильм закладывали, они чувствуют, считывают.
— Вы снимали очень небольшой командой, меньше 20 человек?
Это было непростое решение, но снимать там по-другому нельзя. Ну и в целом, есть ведь фильмы, которые запросто — ну ладно, не запросто, но это возможно — могут снять 10-15 человек. Это истории документального характера, такие картины обычно не содержат сцены, грубо говоря, погонь, драк, сцены с лодками, сцены путешествий.
— Вы ведь сейчас сцены из «Китобоя» перечисляете.
(Смеется.) По большому счету, мы понимали, что пытаемся обдурить систему и сделать большое, сложное кино путем работы десяти человек. И я, конечно, не раз столкнулся с реалиями этого решения, потому что они были невероятно трудными, но только так там все работает, нельзя было по-другому. Никакого «а давайте грим поправим», когда вокруг человек тридцать стоят, держат приборы, спрашивают что-то. Общая наша задача была максимально провалиться и никому не мешать, нигде не возникать, быть тише воды, ниже травы. Наша история рассказана документальным языком. Это и скромность повествования, и подход к изображению, вообще ко всему – я старался исходить из какой-то наивности, простоты истории, персонажей. И сами чукчи, и их культура — и наскальная живопись, и фольклор — состоит из очень, на самом деле, простых композиций, так что эта стилистика перекочевала в съемку. Чукотские предания и сказки часто говорят про героя-дурака, который уходит из своего дома, чтобы ответить на какие-то важные вопросы жизни. Он совершает путь, играет в кости с каким-то богом, обдуривает духов, вступает в схватку с нечистыми силами и в итоге приходит обратно домой. И я очень рад, что разделились мнения по поводу финала, потому что боялся, что он будет воспринят однозначно. Оказалось, что мнений гораздо больше, чем я думал. Даже не я, а моя команда, операторы Миша Хурсевич, Яша Мироничев, монтажер Саша Крылов, они в какой-то мере тоньше меня чувствовали, что есть вероятность — у этого фильма будут разные трактовки, и помогли мне так рассказать историю, что она не считывается в одну только сторону.
— В этом очень помогает, кстати, саундтрек. Там и Джонни Кэш с Джули Круз, и Симеон тен Хольт со своим Canto Ostinato. Вы сразу понимали, что нужны именно эти композиции, что они тоже задают контекст, дополняют сюжет смыслами?
— Я вообще не мог понять, какая будет музыка, копался, искал атмосферные треки. Кстати, первые пробы материала мы сделали еще за год до съемок, когда поехали в подготовительную экспедицию, и до сих пор остался этот тизер. Он показывает стилистику фильма совершенно иначе, чем сам получившийся «Китобой». Она задумывалась более кинематографичной, атмосферной, более глубокой с точки зрения звука. А потом я понял, что все нужно делать иначе. И когда на съемках стало все вырисовываться, появились — и очень смешно — эти композиции. У нас с собой не было интернета, и наш режиссер монтажа просто без спроса, как обычно он делает, начал ставить в отснятый материал какие-то свои треки, которые у него с собой были. И когда он первый раз мне это показал, я говорю: «Все, выключи звук, я не хочу. Зачем ты это делаешь?» А он все оставил, как было, показал так второй раз, третий. И я стал от этого отталкиваться, достраивать и собирать. Так что это не мои находки изначально. Потом мы, конечно, намучились с покупкой прав, что-то даже менять пришлось. Canto Ostinato – невероятная композиция Симеона тен Хольта, в невероятном исполнении голландского трио, которое играет на органе, это просто потрясающе. Действительно магия. Вся музыка добавила какого-то личного отношения к этим героям, доброй иронии. И главная задача здесь была – не испортить, не нарушить. Я вот, например, вырезал большое количество эпизодов. Опять же, чтобы не лишиться гармонии. Очень много резал. Те, кто смотрит сейчас фильм, не смогут, наверное, представить, что там были сцены, когда, например, за героем выстраивается настоящая цепочка из мотоциклов или когда его сажают в тюрьму.
— А не было жалко? Ну знаете, сценарий писали три года, над каждой строчкой думали, а потом приходится брать и отсекать. Как вообще понять, что это лишнее?
— На самом деле, нет, мне ничего не было жалко. И вообще странно как-то все это происходило, потому что я в какой-то момент вообще перестал заботиться о своей вот этой кропотливой режиссуре и о своем прекрасном сценарии, который я много лет писал. Это так глупо – держаться за свои изначальные задумки, когда все вокруг видят, что это полное дерьмо, что это не работает – какой-то переход, о котором ты мечтал. Или ты так хочешь, безумно привязан к сцене, как она у тебя написана. Пример хороший, как герой в конце должен был обязательно, у меня это был почему-то фетиш, встретить большой дорожный знак, что вот он в Америке, и он видит большой-большой этот знак. Мне казалось, что это очень важно снять. Все надо мной смеялись, и я не мог понять, почему. А потом пришел к выводу, что это действительно очень глупо. И такие вещи случаются, что ты начинаешь упираться в какие-то собственные измышления, и в этом плане я просто понял, что про сценарий надо, грубо говоря, забывать. То есть эта канва, понятно, уже наизусть выучена, но держаться вот этих изначальных идей, как и вообще строить из себя лидера на площадке было абсолютно бессмысленно. Первая половина съемок, материал, который мы смотрели, был настолько плохой, что я понял, что лучше бы смотреть на это как все остальные, то есть не пытаться быть человеком, который вечно отстаивает свою позицию, а просто реально понять, что тут делать надо, какой подход применить. То есть ты можешь быть таким режиссером, который стоит, не знаю, в стороне и типа как-то загадочно смотрит на все, и изображает, что он все знает, но ни один режиссер по факту не знает, что ему