Та-ра-ра-бумбия и «Драма железнодорожного билета»
Иван Романович Чебутыкин — герой пьесы Антона Павловича Чехова «Три сестры» — постоянно напевает странную песенку «Та-ра-ра-бумбия». К чему она?
В драматургии Чехова сильны «подводные течения»: самое важное остаётся недосказанным. И, к сожалению, подтекстовый смысл несуразной чебутыкинской припевки современному читателю и нынешнему зрителю не очень понятен.
«Три сестры» поначалу приняли далеко не все читатели и зрители: фабулы практически нет, сюжет размыт, мотивировки героев не ясны. Почему, в самом деле, сёстры, стремящиеся вырваться из уездного города, просто не могут купить билет, сесть в поезд и поехать в столицу? Что им мешает? «Мы не видим реальной причины, — писал публицист и критик А. И. Богданович, — которая мешала бы им (сёстрам. — И. П.) осуществить свою мечту». Её не видят и такие театральные обозреватели, как И. П. Игнатов, М. С. Ольминский и многие другие. Выдающийся специалист в области психологии искусства Л. С. Выготский в знаменитой книге «Психология искусства» обобщил первые отклики на чеховскую пьесу, увидев в них попытку свести всю многомерность и художественную глубину «Трёх сестёр» к «драме железнодорожного билета». В самом деле, «Москва у Чехова — это образ мечты, это ”не станция ”Москва-пассажирская” или ”Москва-товарная”. Это — Москва-символическая… На такую станцию билетов… не продают».
Cёстры не едут «в Москву», они продолжают оставаться… чужими в своём собственном доме. Точно так же, если разобраться, как хозяева вишнёвого сада почему-то не продают его часть под дачи, чтобы спасти тем самым от полной вырубки… Антон Павлович видел в таких ситуациях, когда бездействие ведёт к драме, не драму как раз, а комедию или даже… водевиль. Только особый, «чеховский» водевиль, где на первый план выходит лирическое звучание темы.
Режиссёры К. С. Станиславский и В. И. Немирович-Данченко сумели уловить тонкий настрой пьесы и создать особую чеховскую атмосферу в Московском Художественном театре, где 31 октября 1901 года и началась богатая сценическая история «Трёх сестёр». Они оба, независимо друг от друга, вспоминали, что Чехов называл пьесу «весёлой комедией» и «водевилем».
И тут самое время подробнее представить Ивана Романовича Чебутыкина — наиболее водевильного персонажа во всей пьесе. Ну кто бы ещё кроме Ивана Романовича придумал подарить Ирине серебряный самовар. Бывает, как мы знаем, «самоварное золото», а бывает — и самоварное серебро! Самовар — символ дома, очага, но Прозоровым их губернский дом не мил, и чебутыкинский жест оказывается прекрасно-бессмысленным. Доктор постоянно совершает неуклюжие поступки, говорит невпопад, не слышит или не хочет слышать собеседников. «Бальзак венчался в Бердичеве», — сообщает он собеседникам непонятно зачем и по какому поводу. Но фразы его не исчезают, а как бы зависают в невесомости разобщённости. Пластика его образа сродни танцу с неочевидным ритмом. Газетой в руках он отгораживается от повседневности и в то же время оказывается — волей или неволей — причастным к узловым эпизодам разворачивающейся драмы. Вот он неуместной репликой развенчивает монолог Ольги: «…радость заволновалась в моей душе, захотелось на родину страстно». Иван Романович (смеясь): «Чёрта с два!» Будто в неуклюжей попытке вырваться из силков времени, он роняет фарфоровые часы, которые немедленно разбиваются, и зачем-то при этом восклицает: «Вдребезги!» Кулыгин, учитель гимназии, муж Маши, подбирает осколки и журит Чебутыкина, как гимназиста: «Разбить такую дорогую вещь — ах, Иван Романыч, Иван Романыч! Ноль с минусом вам за поведение!» Ирина грустно замечает: «Это часы покойной мамы». Чебутыкин, как будто бы не улавливая грусти, произносит странную, непонятную до поры фразу: «Мамы так мамы. Может, я не разбивал, а только кажется, что разбил. Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а на самом деле нас нет».
И раз за разом Иван Романович зачемто повторяет куплет: «Та-ра-ра-бумбия… Сижу на тумбе я…» Заметим: герой даже в драматических обстоятельствах остаётся ему верен:
Ольга (обнимает Ирину). Ужасный сегодня день… Я не знаю, как тебе сказать, моя дорогая…
Ирина. Что? Говорите скорей: что? Бога ради! (Плачет).
Чебутыкин. Сейчас на дуэли убит барон.
Ирина. Я знала, я знала…
Чебутыкин (в глубине сцены садится на скамью). Утомился… (Вынимает из кармана газету.) Пусть поплачут… (Тихо напевает.) Та-ра-ра-бумбия… сижу на тумбе я…»
Автор не в первый раз использует этот рефрен. Ещё в рассказе «Володя большой и Володя маленький» (1893) «Та-ра-рабумбия» звучит из уст сына очередного чеховского военного доктора. Видимо, для Чехова обращение к странной «…бумбии» не случайно, значит, здесь должен быть какой-то скрытый смысл.
В примечаниях к Полному собранию сочинений и писем писателя приводится объяснение: «Возможно, это русская транскрипция припева известной французской песенки — своеобразного гимна парижского полусвета XIX века». Но почему именно Чебутыкин озвучивает в пьесе этот «гимн»?
Звучная «та-ра-ра-бумбия» восходит к имени балаганного актёра и солдата Таррара (1720—1798), прославившегося обжорством и цирковыми трюками. После смерти Таррара его имя закрепилось в звукоподражании «Таррар-бом-ди-эй», передающем раскаты фанфар, и было обыграно сначала в мюзиклах нью-йоркского Бродвея, а чуть позже в знаменитых куплетах англичанки Лотти Коллинз (Tivoli Music Hall, 1891 год), где припев повторялся восемь раз. После выступлений, имевших оглушительный успех, блистательную Лотти прозвали «мисс Та-ра-ра-бумбия». Ну а далее — Париж, песенку напевает Эмили-Мари Бушо, запечатлённая на картинах гениального Тулуз-Лотрека. Псевдоним у Эмили был красивый — Полер, Полярная звезда, она и правда была звездой парижского варьете «Фоли-Бержер» и зажигательно исполняла модную песенку: «Я девушка из хорошей семьи, с миленькой живой мордашкой, которая получила хорошее монастырское воспитание, — пела Полярная звезда и добавляла не без кокетства: — Меня прозвали сумасбродной, потому что вместо того, чтобы слушать урок и прилежно писать диктант, я, не стесняясь, повторяла: «Тама-ра-бум-ди-э!»