Клара Новикова: «Я могу играть дуру, но не быть ею»
У меня интуиция сумасшедшая. Она и подсказывала: все получится. Даже когда папа говорил, что мое место сидеть в туалете и кричать «Занято!», я почему-то знала — мое место на сцене.
Клара Борисовна, в одном из ваших монологов есть такая фраза: «Женщина должна быть в порядке, даже если у нее не все в порядке». Когда не все в порядке, как собраться? Насколько на вас влияют внешние события?
— Очень влияют... Давайте я буду говорить то, что думаю. Чтобы идиоткой не выглядела, во все времена танцующей по жизни. Сейчас сложно собраться и чувствовать себя хорошо, когда плохо. Я очень неспокойна сегодня. Хочу найти в себе силы жить.
— Жизнь длинная...
— Вы про мою?
— Нет, человеческую в принципе. Жизнь каждого из нас насыщена разнообразными событиями, и все по-разному на них реагируют. Можно сказать, что вы стойкий солдатик?
— Я очень эмоциональный человек! Моя профессия и жанр, в котором работаю, отражают то, что происходит вокруг именно сейчас. Это же не пьеса Островского, которую можно переложить сегодня так, а завтра эдак и подстроить под время. Случалось, что у меня в секунду уходили целые спектакли и большие монологи, потому что буквально за день менялась ситуация в стране.
Я не теряла при этом чувства юмора, наоборот. Придумывала шутки, которые через год уже не были злободневными. Мой спектакль «Соло для кровати со скрипом» в один день стал неактуальным. Он был политически направленным, а тут переворот ГКЧП, поменялась власть. Кровать — это не про секс, а образ страны, которая скрипит и разваливается.
Когда я выхожу на сцену, боюсь быть дурой. Я могу играть дуру, но не быть ею. Хочу, чтобы зрители понимали подтекст. Вовсе не обязательно шутить «в лоб».
Мой муж был известным журналистом, когда Юра приходил на мой спектакль или концерт, мне хотелось быть ему интересной. И если так случалось, я была счастлива. И всю жизнь доказываю, что могу, умею, не успокоилась, постоянно ищу.
— Доказывали себе или мужу, Юрию Зерчанинову?
— Всем! Вначале папе, который не хотел, чтобы я шла в артистки. Он делал все, чтобы я ею не стала. Когда мама ему говорила:
— Ну видишь, видишь? Клара получила первую премию на конкурсе! — папа отвечал:
— Она все ж таки не Райкин.
Понимаете? Я не была Райкиным, но стала Кларой Новиковой.
Один потрясающий человек после V Всесоюзного конкурса артистов эстрады в 1974 году, где я получила первую премию, сказал, что очень хочет, чтобы моя фамилия стала именем.
Когда в моей жизни появился Юра, я ориентировалась на его вкус и мнение Петра Наумовича Фоменко, который был его ближайшим другом. И когда они вдвоем оказывались на моем концерте, трепыхалась от волнения. Я никого в зале не видела, кроме них, хотя они не сидели в первом ряду. Мне было важно, что они потом скажут. Пускай сделают замечание, чтобы было продолжением моей сценической жизни, а не финалом.
— Петр Наумович был с вами честен? Сейчас же модно не говорить человеку то, что думаешь, если, допустим, его творчество не нравится.
— Честно говорил, да. Зачем ему со мной быть нечестным? Мы же были близкими людьми. Когда уже Юры не стало, а Петр Наумович лежал в больнице, он мне звонил иногда в шесть утра:
— Девочка, я тебя разбудил...
— Ты что, Петюня? Какой разбудил, я уже с чемоданом, мчусь на самолет!
— А куда?
Я выдумывала какую-нибудь Тюмень, чтобы его не расстроить. А сама только глаза продрала.
— Петюнечка, как ты себя чувствуешь?
Долгая пауза...
— Знаешь, вот нет Юрки, и мне не с кем поговорить.
Это была игра — вокруг Пети было много обожающих его людей. Надо было хотя бы раз оказаться на его репетициях, чтобы больше ничего в жизни не хотеть, кроме того, чтобы играть в его спектаклях.
Он мне говорил: «Вот бросишь эстраду, возьму тебя к себе в театр». А я не понимала, почему мне надо бросать эстраду.
— На ваших концертах весело! Вы постоянно общаетесь со зрителями.
— К концу концерта я знаю, как кого зовут, не всех, конечно, но первые ряды точно. Общение с залом настолько вошло в привычку, что потом Леня Каневский и режиссер нашего спектакля «Поздняя любовь» Евгений Арье меня не то чтобы отучали поворачиваться к залу, но напоминали. Первое время на сцене моя голова была чаще повернута к зрителям, а не к партнеру.
— Вам принадлежит фраза, что без юмора человек калека. Но ведь это чувство не всем дано...
— Не всем... Вот почему один человек может рассказать анекдот и это смешно, а другой рассказывает то же самое и все молчат? Кто-то не смеется, когда весь зал хохочет, он искренне не понимает над чем, ему не смешно. Вообще, чувство юмора спасает, особенно когда тяжело.
О наболевшем сейчас скажу. Я жила в Лялином переулке много лет, потом квартиру отдала внуку. Там вот недалеко от дома всегда была библиотека Жуковского, а сейчас ее больше нет . Я плакала, когда увидела запыленные окна. Пошла узнавать, в чем дело, мне сказали, что ремонт.
— Изменения в жизни, естественно, существуют.
— Ну, для вас это естественно, для меня нет. Хочется ходить в тот магазин, в который привыкла и где тебя знают. Брать книги в той библиотеке, в которую ходила всю жизнь. А вот пошутить по этому поводу пока не получилось. А вообще, по-моему, чувство юмора врожденное.
У моего папы оно было, своеобразное, но было. А мама была ироничной. Она была немного подавлена папой, который был диктатором. Уже потом, когда стала взрослой, я его оправдывала: прошел войну, был ранен, контужен.
Мама тоже была на войне, проводницей сопровождала поезда, которые возили обмундирование на фронт. Она тоже была очень сильной, но умела себя подавить, подчиняясь папе. И в этом ее женская мудрость. Она делала все, как папа скажет. А я дразнила и того и другого, их показывала, кривлялась. Никто специально меня такому не учил конечно. Иногда получала за это по уху — от папы.
На своих концертах я рассказываю, как устроила им на золотую свадьбу праздник. В тот день у меня был сольный концерт, в зале сидели родители и многочисленные друзья. После выступления я накрыла стол в ресторане. Все красиво сервировано, зажжены свечи... И когда мы вошли туда, первое, что спросил папа:
— Шо это такое, почему свечки горят?
— Сегодня, — говорю, — торжественный день.
— Я тебе, дочка, скажу, почему они свечки зажгли. У них, наверное, несвежие продукты, они не хотят, чтобы мы это видели.
Когда я предложила ему фаршированную рыбу, он обратился к маме: «Поля, положи себе на тарелку кусок рыбы! Попробуй, я это могу кушать?»
У моего брата с чувством юмора тоже все хорошо. Сказала бы даже, что оно обостренное. Может, это национальная черта, я не знаю.
— Когда вы сами поняли, что то, что говорите, — смешно?
— Когда люди смеялись, я понимала, что, значит, смешно.
В детстве занималась в студии художественного слова Дома пионеров. Родители считали, что я занимаюсь глупостями, поэтому никогда не приходили на наши выступления. У других детей мамы с папами всегда сидели в зале, а мои нет. Мы читали со сцены и Пушкина, и Толстого, и Чехова, и Зощенко. Может, так и формировался вкус?
Я окончила 145-ю киевскую математическую школу, оттуда брали в университет без экзаменов. Но там был единственный класс для тупых, где я и училась. Тупых, конечно, в кавычках. В общем, давали шанс обычным детям, без выдающихся математических способностей. Девочкам преподавали швейное дело. Папа говорил, что девочке лучше не уметь считать, чем не уметь шить.
— Создается впечатление, что вы с самого детства двигались собственным курсом вопреки, а не благодаря.
— Так и есть. Меня не приняли в театральный институт, но взяли в эстрадно-цирковое училище. Конечно, я мечтала выходить на сцену, но не имела ярко выраженного амплуа, хотя не понимала тогда, что это такое. Говорили, что я травести, меня это возмущало — что, до старости играть мальчиков и девочек?! Я-то репетировала у зеркала в мамином платье Анну Каренину!
Позже, когда проходила по Крещатику мимо театрального, кланялась низко и говорила «Спасибо, что не взяли», потому что не представляла, где могла бы играть и кого.
Правда, в эстрадно-цирковом тоже не знали, что со мной делать. «Девочка, видимо, не без способностей, но ее тянет во всякое драматическое», — говорили обо мне. На выпускной я исполнила большую композицию из стихотворений разных поэтов, погибших на фронтах Великой Отечественной войны — «Бригантина поднимает паруса». В жюри сидели Тимошенко и Березин, знаменитые Тарапунька и Штепсель. Они обалдели, что девочка читает такие серьезные стихи! У меня был успех, однако в Киеве не оставили, отправили в Кировоградскую филармонию.
Но на то выступление впервые в жизни пришли родители. Папа сразу сел ровно за Штепселем с Тарапунькой. И что вы думаете, он меня слушал? Нет! Он смотрел, что они пишут в своих блокнотах! Папа был счастлив видеть, что артистам такой величины понравилось выступление его дочери.
— Наконец признал в вас артистку?
— У него всегда была одна фраза: «Все-таки она не Райкин».
— Интересно, что в кино вы все же немного поснимались.
— Недавно была на творческом вечере Аллы Суриковой. Что меня сорвало с места? Она попросила:
— У кого есть вопросы, задавайте.
Я не хотела идти к микрофону и крикнула прямо из зала:
— Алла Ильинична, это вопрос, но я вам подскажу и ответ. Кто из комедийных актрис никогда не снимался в вашем кино?
Она отвечает:
— Для того чтобы тебя снять, у меня должны быть хороший сценарий и хорошая роль.
Я говорю:
— Значит, за столько лет не нашли, все роли были плохие. Хорошо, я тогда жду самую лучшую, — и добавила: — Но натура уходящая!
Зал засмеялся.
— Не зря вас сравнивают со стендаперами. Вы же были самой первой в этом популярном жанре.
— Девочки стендапёрши говорили, что я первая. Ну конечно нет. Все конферансье импровизировали. Заготовки были, но невозможно же предугадать, что скажут из зала.
— Конферансье — это мужчины. Среди женщин вы все же первая.
— Рина Васильевна Зеленая выходила с подготовленными номерами. Но она, как оказалось, была та еще штучка.
Однажды мы с ней встретились в Доме культуры в районе «Новослободской». Там проходили устные журналы, на которые съезжалась вся Москва. Рину Васильевну хорошо запомнила из-за возникшей ситуации. Я только что после конкурса артистов эстрады — это было большое событие, он проходил раз в четыре года.
Получивший первую премию сразу становился известным на всю страну, потому что показывали по телевизору. На предыдущем конкурсе победили Карцев и Ильченко, а мы с Геннадием Хазановым в 1974-м разделили премию пополам. Гена делал потрясающие пародии, но тогда за них не давали наград, а я — монолог. Гену уже знали в Москве, а я была приехавшей девочкой. Одним словом, после победы меня пригласили выступить в этом Доме культуры как восходящую. И вот каждому, кто приходил на выступление, давали книжечку-программку, по которой можно было проследить, кто выходит на сцену следующим.
Вслед за мной шла страничка с большим вопросительным знаком — предполагался сюрприз. И этим сюрпризом была Рина Васильевна Зеленая. Она пришла за кулисы, ну совершеннейшая черепаха Тортила : ридикюль, перчаточки — прелесть! Ей тогда было уже далеко за семьдесят. Спросила, когда ее выход, ей ответили, что после меня. Она устроила такой скандал: «Да как вы посмели поставить мое выступление после этой молодой!» Все забегали, нас поменяли местами, в итоге меня вообще загнали в конец. Покапризничала Рина Васильевна — ну что же, имела право.
— Это была единственная ваша с ней встреча?
— Да, мы и двух слов не сказали. Я была знакома с Марией Владимировной Мироновой, вот она была человеком жестким. Увидев меня впервые в концерте Театра эстрады, единственное, что сказала, смерив взглядом: «Деточка, нельзя так коротко носить, это неприлично». Я была в мини-платье вишневого цвета в стиле Твигги, а она в костюме: юбка до середины колен, строгий пиджак, тут платочек, здесь брошь. А мне так хотелось ей понравиться! Хотелось, чтобы она обратила на меня внимание.
Говорю, глядя на брошь:
— Ой, какая штучка красивая!
Паж в колпачке, синие глаза. Здесь изумруд, два башмачка с загнутыми мысами тоже с изумрудом. И все это эмали, обвитые бриллиантиками. Но я не понимала, что это — бриллиантики или сапфирчики.
Она строго посмотрела на меня и переспросила:
— Штучка? Это Фаберже!
Я не знала, что это, и побежала в Ленинку искать, что такое Фаберже.
Я не стремилась походить на Марию Владимировну. Она во всех фильмах и спектаклях играла недовольную, сварливую жену. Мое нутро противилось этому, мне казалось, что наступило время других, рефлексирующих людей. С придыханием — зачем так, а почему...