Алексей Варламов: «В любых условиях надо работать»
Ректор Литературного института — о спектакле по его роману «Душа моя Павел», о разнице между написанием художественной и документальной прозы, об СССР и о современных писателях
В Российском академическом молодежном театре — премьера спектакля «Душа моя Павел» в постановке Алексея Бородина. В его основе — текст одноименного романа Алексея Варламова, инсценировку по которому написала Полина Бабушкина. Главный герой, семнадцатилетний Павел Непомилуев (эту роль исполняет Даниил Шперлинг), приезжает в Москву из закрытого города, благодаря счастливому стечению обстоятельств поступает на филфак МГУ и отправляется на картошку, где впервые сталкивается с многообразием советской действительности.
Алексей Варламов — автор не только прозы художественной, отмеченной множеством литературных премий, но и документальной. Для серии ЖЗЛ он написал биографии Михаила Пришвина, Михаила Булгакова, Александра Грина, Алексея Толстого, Григория Распутина, Андрея Платонова и Василия Шукшина. Его новейшая, вышедшая в этом году книга, написанная в жанре биографии, рассказывает о Василии Розанове. Алексей Варламов — доктор филологических наук, член жюри литературной премии «Ясная Поляна», с 2014 года — ректор Литературного института. Накануне премьеры спектакля на сцене РАМТ «Эксперт» поговорил с ним о его отношениях с театром и с тем временем, о котором он написал роман «Душа моя Павел».
— Как вышло, что спектакль «Душа моя Павел» так сильно погружает в советскую реальность?
— Когда я писал свой роман, а он был опубликован четыре года тому назад, я меньше всего предполагал, куда мы вообще все будем двигаться. Я писал вещь не для того, чтобы реабилитировать советское время, но просто с годами на какие-то вещи начинаешь смотреть иначе. Я не был диссидентом, но мне и людям, с которыми я учился, было противно, что мы должны быть комсомольцами, ходить на лекции по истории КПСС. Вся эта советская мишура уже приелась и вызывала тоску и отвращение.
Много лет спустя я задумал написать роман о студенческой молодости. И, что меня самого поразило, в качестве главного героя пришел не такой человек, как я, которому все это наскучило, а непонятно откуда взявшийся динозавр, который верит в советские идеалы и в глазах окружающих выглядит полным идиотом. Причем в спектакле нет того, что есть в романе, и это понятно: роман большой, спектакль маленький. В спектакле показано столкновение моего главного героя Павла с либерально настроенными студентами. Но там есть еще другая группа — комсомольцы-ленинцы. И главного героя больше всего поражает, что они не защищают свои ценности. Те, кто против советской власти, они хотя бы идейные. А те, которые за советскую власть, им все по барабану. И это Павла убивает больше всего, он осознает себя одиноким человеком.
И мне хотелось рассказать драму этого одинокого советского человека, единственного, который во все верит, а потом оказывается на картошке и не понимает, куда он попал. Потому что он провел свое детство в закрытом городе и думал, что вся страна так живет. Для него столкновение с советской реальностью — это шок. Но шок еще и оттого, что никто СССР не защищает, ни у кого душа за страну не болит. Одни хотят это все разломать, а другим наплевать. Он единственный рыцарь, и этим оказался интересен. Не диссиденты, не либералы, а именно он, и я сделал его главным героем.
— Как у вас возник замысел этого романа?
— Вся моя жизнь была связана с МГУ. Университет дал мне друзей, жену, любимых преподавателей, студенческие годы. Все было замечательно. Я остался работать в университете, преподавал там много лет, делал университетскую карьеру. А потом так в моей жизни получилось, что мне вдруг предложили стать ректором Литературного института. Это был тяжелый момент, потому что пришлось из МГУ уходить, нельзя было оставаться и там и там: надо было забрать трудовую книжку и своей рукой написать заявление: «Прошу уволить по собственному желанию», — а у меня трудовая книжка в МГУ всю жизнь лежала. Для меня это был очень драматичный момент. Я мог отказаться. Я рассуждал так: хорошо, откажусь, останусь в университете, напишу еще одну биографию, еще один роман, но все это уже в моей жизни было, а ректором я никогда не был.
И я отнесся к этому предложению как к приключению. Я принял это решение, ушел, уже восемь лет здесь. Но когда я ушел, то подумал, что надо обязательно про университет написать: у меня появился личный повод написать книгу благодарности университету. И эта книга невольно стала и книгой благодарности тому времени, хотя много лет назад, когда оно рухнуло, я был счастлив. Девяносто первый год, провалившийся путч: восторг души! Другое дело, что потом было тяжело. Но все равно тогда я был счастлив и ни о чем не жалею. И ходил, орал «долой КПСС» и не отказываюсь от этого и теперь. Но прошло много лет. И вдруг у меня к этому времени стало меняться отношение. Нет, я не собираюсь его идеализировать, не собираюсь говорить, что все было хорошо, а потом проклятые демократы погубили великую страну. Так не бывает, не погубили, она сама себя погубила. Но там правда было много хорошего. Даже в каких-то вещах, которые меня тогда дико раздражали, начиная с той же картошки — чушь какая-то: студенты, вместо того чтобы учиться, должны ехать в колхоз, месить там грязь, черт-те что, глупость какая-то. Но сорок лет спустя я думаю: господи, как прекрасно, что у меня была картошка, что у меня университет начался в совхозе, что там мы с кем-то познакомились, подружились, влюбились, потеряли невинность во всех смыслах этого слова. Я ректор Литературного института, и я бы своих студентов отправил с превеликим удовольствием на картошку, тем более будущим писателям, инженерам человеческих душ этот опыт еще как пригодился бы!
Тексты
— Как в вашем творчестве взаимосвязаны процессы написания нон-фикшена и фикшена? Насколько они сопоставимы с творческим опытом одного из ваших героев — Михаила Булгакова, который превратил биографию Мольера в роман?
— Когда я пишу биографию, я четко представляю читателя, свою аудиторию. И она мне важна. Я понимаю, что человек, который покупает мою книгу из серии ЖЗЛ, покупает не меня, а моего героя. И неслучайно на обложке книги фамилия героя написана крупными буквами, а моя — маленькими. Читателю интересен тот, о ком я написал. И моя задача — честно рассказать его историю, собрав как можно больше о ней свидетельств. В биографии не может быть диалогов, не может быть описания погоды и природы, не может быть фразы вроде «в это утро Михаил Афанасьевич проснулся в хорошем настроении, подошел к окну и подумал». Дело не в том, что фраза дурацкая, а в том, что я не знаю, как он проснулся в это утро и какое у него было настроение. Факты, факты, ничего, кроме фактов!
Биография — это исключительно документальная проза. И чем больше документов я привлеку, тем лучше получится книга. Я просто должен их срежиссировать, правильно расположить и привлечь как можно больше самых разных свидетельств. Когда я только начинал писать, то очень удивлялся, что все врут, а потом привык. Врут мемуаристы, авторы дневников, каких-то записных книжек, автобиографической прозы, авторы писем. Врут сознательно, бессознательно, но врут. И поэтому автор биографии немного похож на следователя, который не доверяет ни одному источнику и устраивает очные ставки. И только если факт подтверждается из разных источников, тогда можно с какой-то степенью достоверности говорить, что это было так. Так пишется биография.
В художественной прозе совсем другие законы. Там я не вижу своего читателя, мне он неважен. Там я, скорее, решаю свои внутренние задачи: во мне что-то бродит, наболело, накопился какой-то опыт, воспоминания, впечатления, переживания, страдания, и мне это надо выплеснуть, чтоб оно мне жить не мешало. У Герцена есть формула, которой он определяет писателей: «Мы не врачи, мы боль». Мне кажется, она очень точная. Причем она не такая пафосная, как ее иногда воспринимают. Герцен ее вывел, когда на него давили, что литература должна то-се, пятое-десятое, и сказал: «Нет, она ничего не должна, мы не врачи, мы не лечим, не даем рецептов, мы боль, мы просто кричим». И, мне кажется, он угадал. Так и есть. Литература — проекция внутреннего состояния писателя. Если это искренне, если хорошо сделано, если встречает отклик — значит, книга получилась. Если нет — значит, не получилась. Вот и все.
В романе «Душа моя Павел» нет смысла искать прототипов, как это пытаются делать мои друзья, с которыми я учился в университете, это беллетристика, вымысел. Я действительно поступил в университет в восьмидесятом году, и нас сразу отправили на картошку. На картошке мы общались со студентами старших курсов. Я прожил канву этого романа, но я не утверждаю, что в основе только факты. И мы были другие, и совхоз был не такой. Это точно не документальная проза, скорее, вольная реконструкция, фантазии, размышления на тему прошлого.
Эту границу я для себя ощущаю очень остро. У меня есть единственный роман, «Мысленный волк», где я попытался скрестить два этих жанра. Когда я почувствовал, что написал много документальных книжек, то, понимая, что жанр ограничивает мои возможности, не позволяя сделать шаг в сторону, я придумал роман, в который пришли некоторые из героев написанных мною биографий: Пришвин, Розанов, Распутин, Грин — и встретились там с героями вымышленными. Но это, скорее, исключение.
Что касается булгаковского романа, то здесь вы правы, его биографию Мольера вообще нельзя считать биографией. Булгаков написал эту книгу о себе. Он очень любил Мольера, и, конечно, брал какие-то факты из его жизни. Но он брал те факты, которые были ему угодны. С моей точки зрения, так делать нельзя. Он это сделал, потому что он — Булгаков, он имеет право. Но если вам интересен именно Мольер, не читайте эту книгу. Лучше возьмите какую-нибудь скучную документальную книжку, и там будет Мольер. А вот если вы хотите понять Булгакова, возьмите эту, потому что все свои комплексы, все свои страсти, все, что он думает об отношениях художника и власти, он в ней высказал. Поэтому ее и не напечатали. Соратник Горького Тихонов Александр Николаевич, редактор серии ЖЗЛ прочитал эту книгу и увидел, что там повсюду торчат уши автора. В тридцатые годы ее напечатать было невозможно. Но поскольку все, к чему прикасался Булгаков, как у царя Мидаса, обращалось в золото, то получилась гениальная книга.
Но это Булгаков. Беллетризованная биография — исключение из жанра. Это мог себе Тынянов позволить, когда сочинял «Вазир-Мухтара», Цветаева, когда писала книгу «Мой Пушкин». И сегмент такой литературы очень небольшой, он именной, ручная работа. А то, чем я занимаюсь, это, скорее, ремесло. Но честное ремесло. Во всяком случае, я к этому стремлюсь.
— Вас больше вдохновляет создание документального повествования, когда вы погружаетесь в жизнь писателя, или создание вымышленного произведения?
— Мне нравится и то и другое. И нравится это чередовать. Я в девяностые довольно много писал, у меня вышло несколько романов и повестей. Что-то более удачное, что-то менее. Но к сорока годам я был известен как автор прозы. И почувствовал не то, чтобы кризис, но что-то как будто застопорилось. А поскольку я работал в университете и занимался наукой, надо было защитить диссертацию, и я написал ее по дневникам Пришвина. Моя первая книга для ЖЗЛ — монография докторской диссертации.
Обычно, когда люди защищают диссертацию, а потом издают монографию, они делают это за свой счет. А тут ко мне обратилось издательство, где у меня уже вышла книга прозы, и я им предложил своего «Пришвина», а они: «Очень хорошо». И мало того, что «хорошо», так «мы вам еще и денег заплатим». Я написал биографию Пришвина и думал: ну защитил, и мне больше ничего не надо. Но потом вдруг понял, что мне это интересно: а давай-ка я попробую теперь написать уже не потому, что нужно, а просто так. И замечательный главный редактор Андрей Витальевич Петров предложил выбрать героя. Я ему говорю: «Давайте я напишу вам Паустовского». Он говорит: «Это банально: Пришвин, Паустовский… Напишите нам лучше про Грина или Алексея Толстого».
И вот тут я столкнулся с очень интересной вещью. Пришвина я выбрал сам, я им занимался, мне были интересны его дневники. Причем именно дневники, там совсем другой Пришвин, не тот, каким мы его привыкли воспринимать, а Пришвин-политик, Пришвин — общественный деятель, Пришвин-историк, с его взглядом на русскую историю, на советский период, и это жутко интересно. Но Грин или Алексей Толстой? Что они мне? Как все, я читал в детстве «Алые паруса» и смотрел фильм «Хождение по мукам». И я хорошо помню этот момент, это был две тысячи третий год, мне говорят: «Заключаем договор».
Конечно, я мог отказаться. Но я подумал: это момент профессиональной истины. Потому что, когда ты пишешь прозу, — это творчество, изыск, каприз, это твоя воля, твоя свобода. У тебя нет никаких временных ограничений. Хочешь — пиши роман год, хочешь — пиши пять лет. А тут все строго: вот вам аванс, через год вы должны сдать книгу. И тогда я впервые почувствовал себя профессиональным писателем. Нравится тебе Алексей Толстой, не нравится, неважно. Вот герой, ты взялся за него, работай. Это было что-то новое в моей жизни. После лирического беспорядка ты как будто послушание несешь. Вот я начинаю писать про этого Алексея Толстого, который мне, в общем, неприятен. Потому что я — человек либеральных взглядов, ничто советское мне не симпатично. А Алексей Толстой — такой советский мастодонт, сталинист. И я думал, что сейчас напишу разоблачительную книгу, где я этого рабочекрестьянского графа припечатаю, осрамлю, покажу глубину его нравственного падения: человек с такой фамилией пошел на службу к Сталину, стал холуем, продался большевикам.
А дальше я начинаю заниматься ремеслом. Сижу в архиве, изучаю подробности его биографии, начиная с момента его рождения. А там была очень странная история о том, кто его настоящий отец: граф он или не граф, Толстой или не Толстой, как он об этом узнал, что думал, то есть всплывают детали, которых я раньше не знал. Обычно биографию человека пишут те, кто на ней специализируется и всю жизнь ею занимается. У меня другая история: я знал об Алексее Толстом столько же, сколько знает обычный человек.
И вот я за год должен написать о нем книгу. Я знаю канву, что он ненавидел большевиков в семнадцатом году, уехал в эмиграцию, судя по воспоминаниям Бунина, ненавидел их больше всех — Ленину ржавым штыком хотел глаз выколоть. Вдруг в двадцать третьем году возвращается в Советский Союз и становится правоверным советским писателем: продался, лакей, сволочь такая. Так думал я, и все либерально мыслящие люди так думали. И я начинаю изучать документы и вижу, что все было намного сложнее, намного интереснее, намного глубже. Им двигали вовсе не какие-то шкурные мотивы, хотя и они тоже, но не только они. Я вдруг почувствовал, что этот человек начинает меня побеждать, что за ним стоит могучая правда, потому что есть советская версия его биографии — плоская и тупая: что он переродился, переменился, раскаялся в белогвардейских убеждениях и стал верным сторонником советской власти — это очень примитивно. Есть эмигрантская версия, что он продался большевикам, как последняя скотина. Это тоже неправда. А есть еще третья правда. И я ее вижу, ее открываю. И этот человек меняется в моих глазах. И я меняю свое к нему отношение. Я вижу своего читателя, который, как я, испытывал изначально к нему неприязнь, а потом я поменял свое отношение, и он тоже.
Эту книгу прочитал, кстати, Солженицын. А у Солженицына понятно отношение к Алексею Толстому какое было, у него и рассказ есть про него — «Абрикосовое варенье». И Солженицыну неожиданно моя книга понравилась. Я вскоре получил литературную премию солженицынскую. То есть получается, что Александра Исаевича удалось убедить. И тогда я почувствовал азарт в этой работе. Благодаря ей человек открывается перед тобой совсем с другой стороны и оказывается вовсе не таким, каким ты его воспринимал до того. Я могу бесконечно рассказывать о каждом из своих героев, вот каждый открылся мне с какой-то другой стороны.
Я в каком-то смысле коллекционировал своих героев: Пришвин, Грин, Алексей Толстой, Григорий Распутин, Булгаков, Платонов, Шукшин. Сейчас о Розанове книжку написал. Важно, что все эти герои очень разные. За исключением Шукшина они родились в дореволюционное время в царской России, воспитывались в той системе ценностей и попали в страшный разлом семнадцатого года. И дальше они должны изменить, выразить, определить свое отношение к новой власти: бороться с ней, служить ей, уйти в подполье, во внутреннюю эмиграцию, договариваться, искать компромиссы. У каждого своя дорога.
Но драматургия этого перехода мне крайне любопытна. Потому что я тоже родился в одной стране, воспитывался в одной системе ценностей, пережил разлом, но не такой страшный, конечно, но все равно разлом конца восьмидесятых — начала девяностых. И я тоже очутился в другой реальности, для которой меня не воспитывали, не растили, не готовили. Мне психологически было интересно про это писать.
— «Ясная Поляна» — как она на вас влияет как на писателя? Что для вас значит этот вид деятельности?
— Что как влияет на писателя, мне кажется, этого никто не знает. Здесь нет никаких спрямленных рычагов воздействия. «Ясную Поляну» я очень люблю. Это счастье и отрада в моей жизни, что у нас есть такое яснополянское братство. Оно возникло в середине девяностых. Это была идея Владимира Ильича Толстого, который ныне советник президента по культуре. А тогда он был молодой директор, только что назначенный, музея-заповедника «Ясная Поляна». И ему в голову пришла светлая, очень правильная мысль. Девяностые — это были годы, когда в русской литературе произошел резкий раскол, все поделились на левых и правых, на почвенников и либералов, на западников и славянофилов. Этот раскол подспудно был всегда, но в советское время его пытались сгладить. А в девяностые все это вырвалось наружу и стало очевидным. И писатели, которые раньше дружили, общались, теперь по идейным причинам перестали друг другу руки подавать. И Владимир Ильич рассуждал, что это неправильно, писатели должны все равно дружить. Взгляды могут быть разные, но у нас общий язык, у нас общая литература, общая страна. А фигура Льва Толстого — объединяющая. Как бы все ни ругались, но Лев Толстой для всех все равно Лев Толстой. И Ясная Поляна для всех Ясная Поляна, правый ты, левый, почвенник, не почвенник — неважно. Все равно Ясная Поляна — святыня. И он собирал там писателей разных взглядов, чтобы они могли общаться, говорить, дискутировать, вместе выпить, руку друг другу подать. И это оказалась очень хорошая, живая идея. И я очень рад, что меня, тогда еще совсем молодого писателя, позвали. С тех пор мы там собираемся каждый год в сентябре на день рождения Льва Николаевича Толстого. Можно сказать, что я вырос в Ясной Поляне, потому что этой истории уже больше четверти века.
А премия «Ясная Поляна» появилась чуть позже. И это тоже очень интересное дело, потому что оно дает возможность увидеть картину современной литературной жизни. Мы получаем каждый год больше ста книг. Мы их читаем, составляем из них длинный список, короткий список. Много спорим, обсуждаем, говорим об особенностях нашей премии, чем она отличается от других литературных премий. От нашего выбора, от нашего вкуса, от нашего решения, от наших споров не то, чтобы зависит судьба русской литературы, но тем не менее мы можем делать доброе дело, мы можем назвать какие-то романы, привлечь внимание критики, публики, журналистов к тем, кто попадает в длинный, короткий список. Плюс это читательское внимание, поэтому это такая литературная работа.
Литинститут
— Как вы позиционируете Литературный институт в современном многообразии литературных школ и курсов?
— Стать музыкантом, художником, актером вы вряд ли сможете без профессиональной подготовки, а стать писателем, поэтом без специального образования возможно. История литературы знает немало таких примеров. Литературный институт не единственный путь в литературу. Но я уверен, что это хороший путь. Это такой бонус в судьбе человека, который попал в литературное намоленное место в самом центре Москвы с уютным двором, где все друг друга знают, где очень домашняя атмосфера. Даже в советское время здесь никогда не было идеологического насилия. Я не учился в Литинституте, но я много разговаривал с людьми, которые здесь учились. Они говорят: «У нас “Лолита” Набокова на подоконнике валялась сколько угодно». Понятно, что не «Архипелаг ГУЛАГ», но, во всяком случае, литература русского зарубежья, эмигрантская литература, тот же Розанов. Я окончил филфак МГУ и не знал, кто такой Розанов. Просто нам не рассказывали о нем на лекциях, а здесь рассказывали. В этих стенах всегда было литературное и культурное многообразие. И я вижу одной из своих задач это многообразие сохранять, не забывая, что мы государственный вуз, основанный Алексеем Максимовичем Горьким. Можно по-разному к нему относиться, личность была сложная и противоречивая. Но тем не менее он наш основатель.
Сегодняшняя ситуация отличается тем, что раньше у нас не было, конкурентов, хотя это не совсем подходящее слово. Новые литературные школы и литературные курсы нам не совсем конкуренты. Туда в основном идут зрелые люди, у которых уже есть образование и профессия. К нам же поступают вчерашние выпускники. В литературных школах учатся год, может быть, два. У нас все-таки пять лет. Пять лет — это правильно. Потому что мы не обещаем того, чего не можем сделать. Мы не говорим, что человек, который отсюда выйдет, обязательно станет писателем. В советское время тоже так было. Нельзя сказать, что все выпускники поголовно становились писателями. И в этом, опять-таки, отличие. Человек, который окончил актерский факультет, скорее всего, станет актером. И это понятная карьера. У нас такого нет. Люди, которые здесь учатся, потом могут стать кем угодно. Из наших стен выходят будущие спичрайтеры, пресс-атташе, журналисты, публицисты, редакторы. То есть люди, для которых слово является их хлебом: слово научное, публицистическое, политическое, художественное, деловое, какое угодно.
Мне кажется, что сегодня задача Литературного института — готовить тех, кто может создавать письменные тексты. Сегодня это особенно важно, потому что и в среднем, и в высшем образовании гуманитарная составляющая очень сжата. В школах дети больше не пишут столько изложений, сочинений, сколько писали мы. Система тестов, как мне кажется, убивает умение создавать текст. А люди, которые создают тексты, нужны. Поэтому мы готовим сегодня людей, которые могут написать текст. А дальше все зависит от таланта человека, от его желаний, от его намерений — будет ли текст художественный, научный, публицистический, деловой.
Мы даем хорошее гуманитарное образование. А эти курсы не дают. И мы не обещаем, чтобы заманить людей на курсы (они же все платные в основном), что за год вы станете как Шолохов и прославитесь. Мы этого не обещаем, я в это не верю, мне кажется, это химера. Сделать за год писателя невозможно. Писателя вообще сделать невозможно. Писателя жизнь делает по каким-то своим неведомым законам. Писатель растет медленно. Наша задача — создать среду, творческую литературную среду, которая как аккумулятор: она заряжает. Особенность литературного мастерства, творчества заключается в том, что писатель — человек очень одинокий.
На установочных лекциях для студентов я всегда читаю вслух текст Юрия Казакова (тоже почти никто из нынешних детей его не знает), он наш выпускник. У него есть статья, которая называется «О мужестве писателя». Он как раз говорит о том, что, когда писатель пишет, он одинок, ему никто не может помочь, никто не может помешать. Против него все книги, которые были написаны раньше. Но он должен набраться мужества и писать. И это правда. Но в какой-то момент этому одинокому мужественному пловцу надо побыть среди подобных ему людей.
— Какие качества нужны писателю, кроме литературного таланта?
— Талант — вещь летучая. Такая птичка, которая может вспорхнуть и улететь. Его так просто к себе не привяжешь. В литературе нужна усидчивость. Надо действительно писать, писать много, писать в разной манере. Еще чему в институте мы учим — писать на разные темы. Потому что, как правило, люди приходят, и вот это ему интересно, а другое неинтересно. А вы попробуйте другое. Вам кажется это неинтересным, но, может быть, именно другое — ваше. И поэтому важна работоспособность, как музыкант каждый день должен заниматься, так и писатель, я уверен, должен писать каждый день, и писать много.
Я написал биографии разных писателей. И у всех вижу невероятную усидчивость. И даже те, которые имеют репутацию гуляк, все были работяги. Бунин про Алексея Толстого писал: «Кутил, пил, пьянствовал, но утром мокрым полотенцем голову обернул, сел и стал писать». В биографии Толстого еще есть эпизод, когда он в эмиграцию уезжал из Одессы в Константинополь на пароходе с русскими эмигрантами, которые плакали, не зная, что их ждет в будущем. Одни пьянствуют, другие Богу молятся, третьи в карты играют. Что делает Алексей Толстой? Он пишет. Взял с собой пишущую машинку, сидит и работает. В любых условиях надо работать.
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl