Юрий Кузнецов
Портретная галерея Дмитрия Быкова
1.
Среди литераторов почвенного лагеря — славянофилов, евразийцев, имперцев, оккультистов, неоромантиков и так далее — талантливых людей всегда было мало, со вкусом и чувством меры было очень плохо, и принимать их всерьёз можно либо из общеинтеллигентского чувства вины, либо из страха перед официальной идеологией. Культуре свойственно желать свободы, это одно из условий её развития. Оправдывать автократию, находить в ней иррациональное величие можно, конечно, из корысти — это случай неинтересный, — но чаще это делается из страха перед свободной конкурентной средой, в которой за патриотические лозунги уже не спрячешься и рука начальства ничего не решает. Несвобода 1. обычно любезна бездарям, под сенью её они процветают; патриотический пафос чаще всего служит прикрытием малоодарённости. Так что все потуги, например, Вадима Кожинова соорудить новое поэтическое поколение из почвенников семидесятых годов потерпели полную неудачу. Талантливый человек среди прозаиков «Нашего современника» был один — Распутин (Белов, конечно, классом ниже, антисемитизм задушил его уже к началу перестройки); среди поэтов выделялся только Юрий Кузнецов.
На него возлагались надежды, его уважали даже оппоненты, и были у него в самом деле — пусть не очень много — гениальные стихи. Кузнецов действительно был поэт с потенциями гения; иное дело, что реализовались они далеко не в полную меру, и этому сильно мешала злоба, которая дышит даже в лучших его текстах. Но поэт имеет право на чувства не только добрые: что бы его ни вдохновляло, нам важен художественный результат. Давид Самойлов записывал в дневниках, что Кузнецова поднимают на щит и рассматривают как единственного равного оппонента для Самойлова (их разделяли двадцать лет, но Самойлов поздно начал печататься, и патриоты рассматривали их как поэтов равного калибра; сейчас, конечно, это смешно слушать). Кузнецов, в отличие от Самойлова, мыслителем не был — хотя искусно притворялся; но в лучших своих стихах он достигает такой выразительности, такой тоски, что мысль его стихам как бы и необязательна.
Я не буду здесь рассматривать его идеологическую лирику — во всяком случае, большую её часть: не мыслитель — значит, и не идеолог. То, что Кузнецов работал в издательстве «Современник», известном принадлежностью к «русской партии», в журнале «Наш современник», где заведовал отделом поэзии, да ещё и печатался в газете «Завтра» и литературном приложении к ней, — факт его биографии; как раз политические его стихи не представляют особого интереса. Но русская душа в принципе чуждается любой идеологии — она может переиродить самого Ирода, послать к чёрту самого отчаянного патриота. Он клянется в любви к народу, а народ на него кладёт. (Это вообще забавно: как все российские идеологи, либеральные и патриотические, присягают народу и молятся на него — а народ на них сморкается, зажимая пальцем ноздрю, причём на всех по очереди и с равным презрением.) Кузнецов своё кредо выразил с предельной чёткостью:
Я душу спасаю от шума и глума,
Летящих по краю.
Я думаю думу; о чём моя дума,
И сам я не знаю.
Наверно, сживут меня с белого свету
И с нашего краю,
Где даже скотина читает газету,
А я не читаю.
Кузнецов глубже любого патриотизма, любой веры, любого толкования; и неважно, что в этой глубине может быть пустота. Она там и есть, скорее всего. Но физика, по-моему, доказала, что почти весь мир состоит из пустоты — процентов этак на 99; только она и представляет интерес. Об этом покое, этой пустоте написана у него «Тайна славян» — очень неплохое стихотворение о том, как всё в России клонится ко сну:
Клонится, падает с неба звезда,
Клонит бродягу туда и сюда,
Клонит над книгой невинных детей,
Клонит убийцу над жертвой своей,
Клонит влюблённых на ложе любви,
Клонятся, клонятся годы мои.
Это она мчится по ржи! Это она!
Что там шумит? Это клонится хмель,
Клонится пуля, летящая в цель,
Клонится мать над дитятей родным,
Клонится слава, и время, и дым,
Клонится, клонится свод голубой
Над непокрытой моей головой.
Это она мчится по ржи! Это она!
Даже если не видно смысла (а он иногда и для автора тёмен, внятно только чувство), всё равно хорошо, жутко. Страшные стихи, как и страшная проза, — знак качества.
Но можно найти и ещё откровенней, только без этой таинственности, а с вечной его чёрной усмешечкой, тоже русской:
То не во поле выросла кочка,
То не туча гремит за бугром, —
То пустая катается бочка,
Блещет обруч небесным огнём.
Заливаются псы бестолково,
Западают следы глубоко.
Отмечает бывалое слово: —
Пустота, а слыхать далеко!
2.
О Юрии Кузнецове я узнал совершенно случайно. Мне было лет девять, и в журнале «Юность», в критической статье, я прочёл стихотворение «Хозяин рассохшегося дома»: в статье шла речь о традиции, новаторстве и о тех немногих, кто как бы оказался между; задавался вопрос: вот это — традиция или новаторство?
Среди пыли, в рассохшемся доме
Одинокий хозяин живёт.
Раздражённо скрипят половицы,
А одна половица поёт.
Гром ударит ли с грозного неба,
Или лёгкая мышь прошмыгнёт, —
Раздражённо скрипят половицы,
А одна половица поёт.
Но когда молодую подругу
Проносил в сокровенную тьму,
Он прошёл по одной половице,
И весь путь она пела ему.
Это стихотворение я запомнил немедленно, поразило оно меня своей таинственностью и музыкальностью, то есть тем, что и составляет поэзию, если отбросить всякого рода щегольские определения. Думаю, о смысле его я не догадывался, пока мне его не раскрыли собственные мои студенты. Я даю им обычно такой план анализа стихов: прежде всего смотрим семантический ореол метра. А у трёхстопного анапеста какой семантический ореол? Прежде всего тема России — сравните Некрасова, «Новую Америку» Блока, многочисленные примеры у Есенина типа «Снова пьют здесь, смеются и плачут под гармоники жёлтую грусть», — и что же нам говорит это стихотворение? А вот, говорит один студент (теперь и сам известный лектор, Никита Ошуев), это про то, что народ России — одинокий, никем не любимый хозяин щелястого дома, и всё вокруг него раздражённо ворчит, но одна половица поёт, половица эта — русская лирика, и по этому пути Россия пойдёт, когда определит для себя главное… Я прямо охнул. Ведь Кузнецов тут высказывается о важнейшем, в том числе и о собственном пути; это, выходит, полемическая вещь, все ворчат на Россию, а одна половица поёт, и только к ней надо прислушиваться. Я не уверен, что эта мысль так уж верна; но это стихотворение совершенно, в нём всё божественно — и сказочный, лесной его сумрак, и одиночество русского хозяина, и эта волшебная нерифмованная третья строка, рефреном повторяющая «половицу», размыкающая пространство — и, главное, иконически подчёркивающая, что вот все половицы так, а она одна не так! Нет, мало даже у Кузнецова таких взлётов, особенно если учесть, что стихи его часто многословны, а силён он там, где краток. В конце концов, самое знаменитое его стихотворение «Я пил из черепа отца» — восемь строчек. Я легко перечислю — потому что ни одна статья не вместит цитат — любимейшие и, думаю, лучшие его стихотворения, которые войдут в любую антологию русской поэзии ХХ века при самом строгом отборе: «Атомная сказка», с которой, собственно, началась его слава; «Сапоги», «Возвращение» («Шёл отец, шёл отец невредим»), «Предутренние вариации», «Птица по небу летает», «Четыреста», «Афродита»… Вот я перечитал её сейчас — ну это же роскошь, для 1969 года! (он, правда, десять лет потом переписывал и доводил эту вещь до ума).