Майя Ганина
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЁН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ БЫКОВЫМ ДМИТРИЕМ ЛЬВОВИЧЕМ
1.
Этот очерк мог бы состоять из цитат, потому что проза Майи Ганиной говорит сама за себя, а никаких значимых фактов её биографии, кроме дат рождения, я не знаю. Это второй случай за всю историю существования рубрики, когда речь идёт о писателе, совершенно мне не известном и при этом большом: прозу Георгия Демидова показала мне когда-то Клара Турумова, вдова Домбровского, но там-то хоть понятно — весь массив его текстов был арестован, книги издавали только с 2008-го. Ганину, наоборот, печатали главным образом при жизни, за последние двадцать лет переизданий почти не было, имя её и названия лучших текстов я услышал от Дениса Драгунского — лучшего, вероятно, прозаика современной России, который, обретя славу, использует её главным образом для того, чтобы рассказать о незаслуженно забытых коллегах.
Здесь случай именно полного забвения, да и вообще, есть пласт советской прозы, который как бы принадлежал к советскому мейнстриму, но авторы его именно в силу своей разрешённости, соцреалистической благонадёжности и человеческой порядочности не привлекали внимания исследователей. Читатели о них помнили, но читатель этой советской литературы вымер вместе с ней почти поголовно. Я сейчас не о тех, кто писал официозную халтуру, — как раз по этим халтурщикам, поставщикам идейных кирпичей, есть специалисты. Были люди, которые просто писали правду как умели: их не поощряли (кому нужна правда?), но и не запрещали полностью. Они ведь как бы говорили о рабочем классе, тексты о котором были в советское время на вес золота. В силу разных биографических обстоятельств Ганина почти всегда жила жизнью своих героев, она о них знала, и именно благодаря ей в советскую прозу просачивались крупицы правды о том, как жил тот самый пролетариат, ради которого убивались вожди, борцы, идеологи и так далее. Честное слово, о жизни нетипичных представителей — например, бунтующих интеллигентов, — советский и западный читатель знал больше. Жизнь пролетария, обитающего в бараке на московской окраине, не говоря уж о провинции, — никого особо и не интересовала, поскольку это была жизнь мучительная, во-первых, и бесперспективная, во-вторых. О жизни колхозного крестьянства стали хоть рассказывать деревенщики в начале шестидесятых, а они в силу своего национализма и почти поголовного антисемитизма воспринимались хотя бы как опасность. Считалось, что в сельской России где-то живут настоящие грозные мужики и сострадательные бабы, о которых в рамках цензуры рассказывают Абрамов и Можаев (и гораздо более талантливо — Распутин). О барачной и фабричной жизни не писал почти никто — возможно, потому, что из этой среды почти не выходили писатели, то есть никто элементарно не выживал. По этой же причине крайне немногочисленны авторы подлинной окопной прозы — по выражению Виктора Астафьева (случайно выжившего), можно подумать, что войну выиграла не пехота, а генералы и военные корреспонденты.
Майя Ганина родилась 23 сентября 1927 года в Москве и умерла 15 апреля 2005 года в ближнем Подмосковье. Вся её жизнь — писательская уж точно — прошла при советской власти, после которой она уже книгами не издавалась. Работала мастером на ЗИСе и журналистом-очеркистом в советской печати. Два романа («Пока живу — надеюсь» и «Оправдание жизни»). В последние годы она как-то клонилась не к патриотическому, а скорее к антилиберальному лагерю, где перестройка объявлялась разрушительной, и с этим определением трудно поспорить, просто возражать против неё в 1990 году мог только ретроград или литсекретарь вроде Бондарева, который этой властью был обласкан; Ганиной же ни советская власть, ни перестройка ничего не дали, и душа её болела, видимо, о разрушении всего хорошего, что в советской власти было и за что её можно было терпеть. Более антисоветских времён, чем нынешние, не было — какая уж там перестройка с её детскими митингами.
2.
Ганина начала печататься с 1954 года, то есть с «оттепели», которая открыла дорогу какой-никакой «искренности в литературе», по названию статьи Померанцева в декабре 1953-го; статью эту страшно били, и судьбу автору сломали, но имя вошло в историю. Первый рассказ, принёсший Ганиной узкую известность, — «Настины дети» (1957). Он есть в сети, легко ищется. Это рассказ, скупо написанный, без давления коленом на слёзные железы читателя, но совершенно невыносимый, и именно поэтому он обратил на себя внимание: в отличие от обычной советской прозы, чаще всего сусальной, отравленной насильственным оптимизмом, — он изображает коллизию, в которой сделать ничего нельзя. Есть бульдозерист Фёдор, он без любви в девятнадцать лет женился на девушке Насте, которой и семнадцати не было. Мужик он красивый, рослый, все на него заглядываются. В первой же главке мы видим, как ему до собственной семьи никакого дела нет, хочется ему в клуб, потанцевать, повеселиться, выпить, — а мать заставляет его дома сидеть. Он говорит: всё равно уйду, хоть ты разорвись, — и совершенно не понимает, зачем женился. Настя к нему кидается и по-детски умоляет: не уходи! Он всё равно уходит пить на станцию. Дальше у него мать умерла от сердечного приступа, дом они продали, переехали в Сибирь на стройку, рождается у них третий мальчик — и тут-то двадцатипятилетняя жена Настя, которую он никогда всерьёз не любил, умирает от рака. Фёдору впору бы отдать детей в детдом — один не справится, — но отдавать он не хочет, потому что понимает, какая жизнь их там ждёт. Он пытается кое-как наладить жизнь, при этом всё в доме напоминает ему о жене, которую он только теперь начинает понимать и по которой томится. Находят ему няньку Степаниду, чуть постарше него, Степанида не уживается со старшим сыном, Лёнькой, они ненавидят друг друга, — а баба она красивая, хозяйствует умело, она и говорит Фёдору: в прислугах я у тебя жить несогласная, а если как жена, то можно. Но тогда Лёньку в детдом. И Фёдор прогоняет Степаниду, а к нему со временем переезжает соседская дочь Василиса, которую он тоже вроде как не любит, но жить-то надо.
Там много замечательных деталей: Лёнька, чтобы подоить корову, надевает Настину косынку, потому что его иначе корова не подпускает; младший сын соску не берёт, ему надо обязательно за чьё-нибудь тело подержаться, он хватается за отца и тогда начинает сосать коровье молоко... Физически всё время поддерживается ощущение чего-то мокрого и тёплого, — доводящее читателя до брезгливости, да и Фёдору всё это поперёк души, но дети, отдать же нельзя! К тому же Лёнька умный, а Манька красивая. Главной задачей автора — думаю, что это целый художественный метод, — всё время остаётся не соскочить в «жанр», то есть в святочный рассказ или, напротив, в физиологический очерк. Читательские ожидания всё время обманываются: Настя изображается без малейшей слезливости, она какая-то никакая, даже перед смертью впервые выглядит взрослой, но словно отсыревшей и ни на что не реагирующей, сама мужу говорит, чтобы отдал детей в детдом, пропадёт с ними. В Степаниде никаких материнских чувств к чужим детям не пробуждается, да и сам Фёдор — несколько раз в рассказе появляются его внутренние монологи, совершенно бессодержательные, — оставляет их с собой не потому, что полюбил, а потому что свои, как бы так положено. Иными словами, нет никакого стимула жить, — но просто надо; это «надо» живёт на уровне неубиваемого нравственного инстинкта, и поэтому всё кое-как перемоглось, и даже кажется временами, что всё не так плохо, особенно если попьёшь сладкого чаю или случится поесть колбасы.