Генри Дарджер
Портретная галерея Дмитрия Быкова
1.
Пишу я это в Чикаго, где Дарджер (а никто до сих пор не знает, как правильно, — Даргер или Дарджер, потому что никто к нему по фамилии не обращался) прожил всю жизнь, с незначительными отлучками. 81 год страданий, одиночества и комплексов, сублимированных в 25 000 страниц двух его фантастических романов. Есть люди, которые читали их целиком. В Чикаго, где когда-то Дарджеру было так одиноко, есть теперь размещающийся в трёх комнатках мемориальный центр его имени. Одну из комнаток занимает полная, хотя и чуть уменьшенная, реконструкция его меблирашки, в которой он, старейший жилец, просуществовал полвека, ведя дневник наблюдений за погодой и коллекционируя пузырьки от пилюль, их нашлось у него несколько сотен. Он также писал свою автобиографию, хранил множество журналов, вырезал из них картинки и делал коллажи. Он также рисовал акварельные иллюстрации к своим книгам, они стоят теперь от тысячи долларов на виртуальных аукционах и неуклонно дорожают.
Мы как-то поспорили с моим другом и соавтором Максимом Чертановым (он же Маша Кузнецова, но Машу никто не знает, кроме близких, а Чертанов — знаменитый писатель, у него порядка двадцати бестселлеров): судьба Дарджера трагична или триумфальна? Понятно, что одно другому не мешает, но чего больше? Я считаю, что даже на фоне ХХ века, в котором кровавых зверств зашкаливающе много, его жизнь исключительно печальна; печальней, чем у Андрея Платонова, у Шаламова даже, хотя последние их годы чем-то схожи. А Чертанов говорит: нет, это судьба победителя, и не только посмертно. Он сумел из своих обстоятельств сделать символ, и не зря теперь безумцы всего мира выставляются в музее его имени, и значки с его изображением, перерисованным с единственной сохранившейся фотографии, носят гордые аутсайдеры, представители маргинального искусства. Он победил, потому что написал своё, пусть даже это своё никто не читает, кроме специалистов. Судить, короче, вам.
Что мы о нём знаем достоверно? Немногим больше, чем соседи по этой меблирашке. Чикаго вообще город суровый, ветреный, режущий, ледяной, хотя и красивый добротной американской красотой рубежа XIX– XX веков, когда он развивался чуть ли не быстрей всей остальной Америки. Он знаменит бойнями, на которых забивали скот, и бойнями, которые устраивала мафия, битком набит бандитьём, коммерсантами и прочими инициативными людьми. Человеку здесь одиноко, особенно вечером, если ему, конечно, некуда пойти. Огромному большинству людей пойти некуда. Если бы Генри Дарджер написал свои книги об этом, они стали бы бестселлерами. Но он писал не об этом, а об огромной вымышленной планете, где девочки — сёстры Вивиан — подняли восстание против рабовладельцев, использующих детский труд.
Он родился 12 апреля 1892 года, дом сохранился (350 W. 24th Street), до него у родителей было двое детей, судьбы которых неизвестны. Отец — тоже Генри, моряк на пенсии, инвалид, мать — Роза, домохозяйка, она умерла четыре года спустя, рожая младшую сестру Дарджера. В школу Генри Дарджера приняли сразу в третий класс по причине выдающегося интеллекта, но когда ему было девять, отец впал в полную беспомощность и попал в дом престарелых, где прожил ещё восемь лет; младшую сестру отдали на удочерение, и след её потерялся, а Генри попал в католический приют Богородицы, откуда его за плохое поведение перевели в приют для умственно отсталых. Никаким умственно отсталым он, разумеется, не был, но это была такая репрессивная мера, нередко применяемая и в наше время, только уже не в Штатах: у него было пристрастие к мастурбации, за которое он и поплатился. Кому там было разбираться с его психологическими травмами и высоким интеллектом? Ещё он издавал всякие непонятные звуки и делал неконтролируемые движения, иногда среди урока, — скорей всего, у него был синдром Туретта или целый набор обсессий, но это уже догадки позднейших исследователей. Кроме того, он много выдумывал про себя, создавал целый биографический миф, и это пошло по разряду вранья, вызывало насмешки одноклассников и репрессии учителей, и всё это привело к перемещению в школу для дураков, где ему стало вовсе уж невыносимо. Детей там привлекали к разнообразному тяжёлому труду и жестоко наказывали. Он сбежал, его вернули, год спустя удрал снова — на этот раз удачно — и прибежал к своей крёстной матери, которая сумела его пристроить уборщиком в католический госпиталь, на каковой должности он и проработал до 1963 года, пока не вышел на пенсию. Все остальные события в его жизни были воображаемыми. А, нет, было ещё два. Во время Первой мировой его ненадолго призвали в армию, но вскоре он вернулся в Чикаго. Больше никуда не отлучался. И у него был единственный друг в приюте, Уильям Шлёдер, с которым они поклялись всю жизнь защищать детей от эксплуатации и насилия, но ничего сделать не могли, потому что до них никому не было дела. Шлёдер покинул Чикаго в тридцатые, но до самой его смерти в 1959 году они с Дарджером состояли в переписке.
В 1913 году он наблюдал разрушительный торнадо — на Пасху — и описал его в последнем своём романе, сравнительно кратком, всего на четыре тысячи страниц. Он называется «Сладкий пирог».
Был ещё один эпизод, самый двусмысленный. В Чикаго, в семье австро-венгерских эмигрантов Парубеков, 40-летней домохозяйки Каролины и 42-летнего маляра Франтишка, росла пятилетняя дочь Илси (Элишка), то ли восьмой, то ли девятый ребёнок в семье. Поскольку католики Парубеки в Штатах перестали посещать церковь, хотя и сохранили веру, церковных записей о точном количестве детей и датах их рождения нет. 8 апреля 1911 года Илси отпросилась у матери пойти к тётке, но до тётки не дошла; на следующее утро Франтишек обратился в полицию. Тут же возник слух, что девочку похитили цыгане — легенда о похищениях детей цыганами так же всемирна и живуча, как кровавый навет. Как тут не вспомнить о законе парных случаев: ровно за месяц до этого, 11 марта 1911 года, был убит Андрюша Ющинский, убийство которого немедленно было интерпретировано «Союзом русского народа» как ритуальное, и началось потрясшее всю Россию «дело Бейлиса». Тут же дети вспомнили, что видели Илси, якобы отбивающуюся, в руках у двух женщин — наверняка цыганок, — а потом вспомнили, что она разговаривала на улице с незнакомцем, тоже явно цыганом, кем ещё мог быть незнакомец? Как раз неподалёку от того района в Чикаго, где жили Парубеки, видели фургон бродячих цыган, и такой фургон немедленно задержали уже в 50 милях от Чикаго, и в нём обнаружили девочку-блондинку, но вот беда, девочка оказалась цыганкой, бывает. Как и в случае Бейлиса, выплеснулось самое пещерное мракобесие: отец Илси обратился к ясновидящему, тот сказал, что девочка в Висконсине, стали обыскивать всех цыган Висконсина, а 11-летняя Лилиан Вульф рассказала, что её за четыре года до этого тоже похищали цыгане и заставляли просить милостыню, но она сбежала с помощью встречного фермера и готова рассказать все подробности. Девочка попала в газеты, а один из искателей-добровольцев вспомнил, что в Висконсине живёт Элайджа Джордж, которого называют цыганским королём, но притянутый к ответу Элайджа Джордж ничего полезного сообщить не мог и был отпущен. 9 мая 1911 года тело Илси выловили из чикагского дренажного канала, отец её поначалу не опознал, но мать сказала: «Да, это Илси; слава Богу, девочка моя, что ты не у цыган». Реакция странная, но в шоке и не такое говорят. Поскольку девочку искали всем городом и окрестностями, на её похоронах было около трёх тысяч человек, ход поисков подробно освещался в газетах, фотографию Илси печатали на первых полосах — странная и страшная фотография, надо сказать: ничего ангельского, испуганное, как бы инопланетное лицо.