Взломать Дариоллу
Мне снился сон про малахитовую тюрьму. Где зелень выжигала глаза, гнилой болотною ряской плескалась по полу, ушаты зеленого обрушивала с потолка. Я шел вперед, руками расталкивая зыбкое зеленое марево, густое, словно туман, удушающелипкое. Когда счет моим шагам вырос до ста, из-за спины послышался топот. Я обернулся – желтому кривому оскалу зубов и кровью налитым глазам.
– Агхыр-р! – сказало чудовище, виляя крысиным хвостом. – Гхыр-р!
Блестящая крысья шкура смердела и шла трупно-зелеными пятнами. Зеленая слизь разливалась ручьями по черным губам. Сколько крыс мне пришлось уничтожить, чтобы не потерять свою жизнь? Я никогда не был силен в бухгалтерии. Но там, в зеленью пропитанном, малахитовом небе, куда попадают после смерти все крысы, им вели строгий учет. И сейчас, сбитые воедино, в одну, точно в пластилиновом коме – убитые крысы шли на меня, и мертвый желудок их извергался фонтанами сока, и пеною стыла на морде прилипшая зелень.
– Гхр-рау! – крыса раззявила пасть.
Я закричал и проснулся.
Зелени было предостаточно, хоть бери и прячь по карманам, зеленые, малахитовые куски темноты. Растворившие в себе последнюю надежду, что все происходящее со мною – только дурацкий сон, который снится и снится, вьется зеленой, нескончаемой нитью, и в этом сне – тяжкий труд и кусучие крысы, дурная еда и не менее глупые – пути добычи ее, рука, загрубевшая от кирки… и мысль о побеге, крысой грызущая мысль о невозможном. Из лабиринта должен быть выход, и я его непременно найду.
– Из Дариоллы еще никто не сбегал, – проснувшийся сосед смотрел на меня по-крысиному пристально. – Снится, бывает, всякое. Безнадежное снится. А мы тут – как в матрешке заперты, и в собственных снах, и в игре этой чертовой… Тебе сколько дали? Десять лет? Невезунчик. У меня всего пять.
Я готов был загрызть его, впиться в горло, сцедить под язык кисло-сладкую кровь с горьким привкусом желчи, зеленоватыми гнильными пятнами. Мы гнием здесь, заживо умираем по второму, седьмому, десятому разу… немилосердная жизнь и смерть, лишенная сострадания. Насколько же все проще было тогда, в те непредставимо далекие времена, когда осужденных ждали всего лишь колодки и цепи, всего лишь тюремная камера с узким, заляпанным грязью окном – в реальность и синее небо.
Спастись от реальности Дариоллы не помогал даже сон.
Я вышел под пекло палящего неба, на черный каменный бок рудника. Когда работаешь, стираются мысли. Стекают, как вода на иссохшие губы из плошки, и делается хорошо и спокойно. Возможно, это побег. Легальный, ненаказуемый. Когда даже смерть не даст возможность уйти, уходят в память и размышления. Что делает умный беглец? Играет по правилам или ломает систему?
– Как думаешь, а Дариоллу вообще возможно сломать? Или взломать хотя бы? – со свистом выдохнул в ухо сосед. Его черно-белая роба с соленым пятном на подмышке молила о сострадании. Его ослабевшие руки дрожали. Я больше не испытывал гнева к нему, лишь щемящую, едкую скорбь. Я знал, что побег невозможен. – А‑а, чертова крыса!
Земля содрогнулась от гула, словно где-то там, в отдалении, стегнули по камню гигантской киркой, откалывая малахиты с присвистом зеленых, мерцающих искр. Она выступала из мрака – обширная, как скала, с мордой в зелено-переливчатых бликах – рудничная крыса, кошмар, навеянный ночной темнотой.
– Здоровая, сволочь, как пони… – сосед обреченно затих, опуская кирку. – Такой разве что коготь отдавишь… а она тебе – голову. Может, эта… мертвыми притворимся? Сольемся с породой?
В системе должна быть какая-то щель. Хотя бы размером с крысиный коготь. Мне было б достаточно. Крыса раззявила пасть, глубокую, как во сне, готовясь поглотить одним махом меня, и сморенного страхом соседа, и зеленый бок рудника, разошедшийся сеткою трещин. Я собрался – и прыгнул, точно ковбой на пружинке, взлетел на крысиный загривок, ударил пятками в жесткую, щетиной поросшую спину.
– Пошла! Веселее!
Если это не слом системы, то что?
Рудник удалялся со свистом, откатывался черно-зеленой волной, звенел под крысиными лапами. Крыса возвращалась в нору, смердящую гнилью и мертвечиной, камнями заросшую нору, прилепленную к окраине рудника. Добыча сама идет в зубы – горошинами билось, должно быть, в ее крошечном крысином мозгу. Хватит и мне, и крысятам…
Я еле успел пригнуться, когда черные своды пещеры, словно крысиная челюсть, раскрылись над моей головой, и душная тьма поглотила меня без остатка. И во тьме – были красноналивные глаза и журчание влаги по стенам, скрип камней под ногами и крысиные зубы – точно острый, занесенный топор. Я ударил ее киркою, на звук, наугад – и в лицо мне плеснулось горячее, как давно не еденный суп, в той, еще не поломанной жизни, когда я не успел провиниться ничем… а потом меня догнало раздирающим уши визгом, и я понял, что крыса мертва. Как мертво все в этой чертовой Дариолле, многоуровневой проклятой матрешке, из которой не было выхода. Разве что – вниз, по крысиной норе, притворившись щетинистым червем, ползти и ползти, извиваясь, в туннеле, что становится все уже и уже…