Иван Коршунов рисует портреты уходящей деревни

Русский репортерОбщество

Последнее лето

Как плюнуть в вечность и методами искусства сделать маленького человека большим

Текст Игорь Найденов. Фотографии: Валерий Дзялошинский. Портреты: Иван Коршунов

Хозяева увозят все вещи подчистую. Но иногда забывают иконы

Отрешенность — главное в их взгляде. А еще — покорность судьбе, отсутствие мечты и вот это исконно наше, корневое, испокон века примиряющее с тем, что происходит за окном пятистенка: «не жили хорошо, и нечего начинать». Восемь живописных полотен — холст, масло. Восемь лиц-ликов. Пятнадцать глаз и одно бельмо, глядящих сквозь тебя, тебя не замечая, из печальной и зыбкой темноты отходящей в вечность, отдающей Богу душу русской деревни. Написав портреты своих последних земляков из тамбовского местечка Ольшанка, московский художник Иван Коршунов овеществил свой проект под названием «Живые-Мертвые». Корреспонденты «РР» вместе с ним съездили на его малую родину, чтобы выяснить, зачем ему все это было нужно

Асташкина Тамара Владимировна 1953 г.р

— Ваньку-то. А чего его бить — Ваньку-то, — говорит теть Тамара Асташкина, одна из моделей художника Коршунова, как это ни нелепо звучит здесь, в виду картофельных грядок, кумачовых газовых баллонов и шлепанцев, купленных в районной лавочке «все по сто».

— Так он же с этюдником тут ходил, опаснее — только если ты еврейский подросток со скрипочкой. А у него в придачу, вон смотрите, физиономия какая интеллигентная. Неужели деревенским пацанам не хотелось вмазать московскому для профилактики зазнайства?

— Не-не, он всегда хороший был, здоровался.

Иван поясняет, что в Ольшанке так заведено: если здороваешься, то этого достаточно, чтобы тебя считали хорошим.

Асташкин Даниил Романович 2003 г.р.

Зеркало

— Вон как вырос, — теть Тамара осматривает «Ваньку-то» на манер «а поворотись-ка, сынку». И сразу понятно, что имеет в виду она вовсе не его карьерные успехи, не его новую «ауди», на которой мы приехали в эту глухомань, и прочую столичную суету. А то элементарное обстоятельство, что жизнь — необъяснимо быстротечная штука: вот же под боком столько лет соседский мальчишка носился-носился да и вымахал как каланча.

У теть Тамары бельмо. Она рассказывает одну из тысяч этих невыразимо грустных деревенских историй. Как попала в глаз инфекция, как врачи упустили, как могли спасти, но не спасли. Буднично рассказывает, машинально: дескать, так уж у нас все здесь, и никак иначе.

У нее две дочери. Был еще сын, военный — умер до пенсии. Вообще говоря, если в Ольшанке мужик доживал до шестидесяти, это была сенсация. Одна из дочерей в юности тоже рисовала, говорит, но бросила. Зря бросила, энергично включается Иван, пытаясь — вроде или показалось, — сказать дежурное: что это был бы эффективный трамплин судьбы, социальный лифт, духовный способ проживания жизни, что-то в таком роде. Но теть Тамара уже думает о другом, о чем-то своем, постороннем. Может, о том, когда взойдет картошка. И не сказанные Иваном слова засасывает в воронку дневного сумрака деревенского дома.

Рядом с теть Тамарой тенями в ее тени — трое. Невестка, похожая на юношу и так ртутно из-за застенчивости передвигающаяся по дому, что невозможно зафиксировать ее образ. Сын Роман, он же Ромка, молчаливый, сгорбившись сидит на табуретке; он несколько месяцев назад как освободился, год сидел за ерунду, как и большинство здешних: буйство по пьянке, по жизни — то здесь то там, всегда был бедовый, отец держал его в узде, а как умер, тот и расслабился… Внук Даниил, он же Даня, с оленьими глазами, дичок, недоласканный — если погладить по тому месту на его ежиковой голове, где раньше был родничок, то сразу обмякает.

— Ты кем собираешься стать?

— Не знаю, — ворчит-бурчит в пол Даня.

— Ты же милиционером хотел, — вдруг оживляется его отец, и в его словах чувствуется насмешка.

— Из-за тебя перехотел, — с вызовом отвечает отцу Даня, намекая на его недавнюю отсидку.

Видно, что теть Тамара — главная. В деревенской семье, в отличие от городской, главный всегда тот, у кого деньги. А деньги — у теть Тамары. Пенсия само собой. Кроме того, те две тысячи рублей в месяц, которые она получает за обслуживание водонапорной башни: утром включает кнопку, вечером выключает. А так пробавляется семья Асташкиных подножным кормом, огородом, ну и когда по случаю Ромке шабашка по шоферному делу подворачивается.

Они уже приняли твердое решение, что нынешнее лето — их последнее в Ольшанке. Осенью будут перебираться в райцентр Уварово. Делать здесь нечего, говорят, хлебная лавка — и та перестала приезжать.

Всех Асташковых, кроме невестки, Иван Коршунов запечатлел в портретах.

Баланюк Николай Васильевич 1954 г.р.

— Для чего этот проект, как думаете?

— Как для чего? Показать, как мы умираем, увековечить нас, — отвечает за всех теть Тамара. Причем таким тоном, словно «и так, что ли, не ясно, чего спрашивать-то».

Проект «Живые-Мертвые» демонстрировался на персональной выставке Ивана Коршунова в Московском музее современного искусства. Сейчас проект можно увидеть в Воронеже — местный музей современного искусства приобрел его у автора. Теть Тамара собирается как-нибудь съездить и посмотреть. Но сообщает об этом с такой отрешенностью в голосе, что понятно сразу: это «как-нибудь» никогда не настанет, все ограничится замыслом.

Помимо портретов, в «Живые-Мертвые» входят аудиорассказы персонажей проекта о себе, а также инсталляция «Жители Ольшанки» размером 280х280, представляющая собой ряды керамических фотографий на стене, какие крепят к могильным надгробиям.

Лица, лица, лица — умерших. А в самом низу, в последнем ряду — восемь пустых рамок, предназначенных для тех, кто позировал Ивану для проекта.

Считывать эти символы просто, да и есть ли нужда. Жители — мертвые, живые — мертвецы.

Мы идем на кладбище. Там почему-то веселее, чем в деревне. Дышится легче, свободнее, что ли. Может, потому что люди уже отжили свое, а значит, отмучились. Ворона цвета чернозема, чернозем цвета воронова крыла. Строгая птица села на крест. Соблазняет верещагинской метафорой. Да и крест от птицы не отстает — покосился, как и предписано каноном деревенской прозы.

Лица, лица, лица — заключенные в посмертные овалы. Такие же, как в Ивановой инсталляции.

— Иван, когда в голове оформилась идея этого проекта?

— Когда деда похоронил. Именно в те дни я четко понял всю эту драму русской деревни: единственное, что продолжает объединять оставшихся в Ольшанке людей, — это похороны.

В лучшие времена в Ольшанке живых домов было штук тридцать, почти две сотни народу.

— Раньше колхозная машина поутру собирала женщин с тяпками, — вспоминает Иван, — они едут на свекольные поля, песни поют красивые.

Но воду недопровели — случился распад Союза, магистрального газа нет.

Лобанов Федор Егорович 1929 г.р.

Сталкер

Мы идем по деревне, иногда приходится продираться сквозь заросли.

«Там у нас была школа, там больница двухэтажная, хорошая, магазин», — говорит Иван. Ключевые слова — производные от «было» и «прошло».

Тут же и старая повсеместная песня, как водится: ничего, что раньше работало, не работает. Там химзавод, там маслобойня, там сахарный.

Чего-то не хватает, важного — без чего деревня не деревня. А-а, понятно: звуков повседневности, стройки-ремонта; всех этих визжащих болгарок, стука топора, пустого жестяного ведра, ударившегося о бетонное кольцо колодца.

Единственное, что не выглядит ущербным, выглядит даже нарядным — свежевыкрашенный в блестящее, ввиду недавнего 9 Мая, памятник павшим воинам в соседних Ольшанских выселках. Смерть выглядит живее жизни.

Все здесь поглощается «зеленкой» года за два: чернозем же. Швабру сегодня воткни — завтра расцветет, земля такая жирная, что хочется есть. Неизменные метафоры, и точнее не придумать. А чащи такие, что и не подумаешь, будто в них может притаиться дом, в котором еще совсем недавно обитало семейство.

Заходим в один брошенный, в другой неряшливый, в третий потрепанный. Хозяева перед отъездом вывезли вещи подчистую — вплоть до полов.

Дома-бомжи, дома без определенного места жительства. Хочется их приютить.

Иван рассказывает забавные истории о земляках. Например, о споре за межу, когда один сосед в отместку другому спилил бензопилой на его участке столб электропередачи, причем столб был под напряжением...

— Во-первых, это красиво — средь бела дня. И ведь товарищ умеренно употребляющий, один из самых работящих. А представьте, что бы на его месте мог сделать неумеренно употребляющий, неработящий, а?! — вопрошает Иван, даже с некоторым восторгом и завистью перед такой мощной душевной страстью.

Полозкова Дина Никитична 1939 г.р.

Вообще, когда речь заходит об ольшанских — бывших и еще оставшихся — Иван как-то сразу теплеет: и языком, и взглядом, и даже, кажется, жестами. Так обычно выражается отношение к своим, не к чужим — точно.

Из его правильной московской речи весело вылавливать сердечные деревенские словечки: дядь Витя, теть Нина, баба Тоня.

Баба Тоня — единственная из последних ольшанских, кто отказался участвовать в проекте. Вот такая своенравная она у нас, поясняет Иван, не захотела в вечность.

Но без бабы Тони Ольшанка, ее народ — неполные. Она незримо есть в проекте, и к ней справедливо, кажется, применить выражение «значимое отсутствие». Вот она сидит с прямой спиной на завалинке своего дома, который построила вместе с мужем своими руками десятки лет назад.

Муж давно умер. Она тихо ворчит: это от того, что без перчаток и респиратора химией поля обрабатывал.

А сурдопереводчик Иван в продолжение замечает, что это от того, что с перебором обрабатывал себя самогоном. Но замечает без вот этого вот нравоучения или занудства, а только для правды жизни.

Кондрашова Галина Михайловна 1949 г.р.

У бабы Тони трое детей. Дочь работает медсестрой, раз в неделю привозит продукты. Много внуков-внучек. Подростком Иван дружил с ее внучкой, они ровесники.

Баба Тоня ругает нового губернатора, а старого хвалит: во мужик был — приезжал постоянно.

«Это она придумывает», — шепчет Иван, чтобы не обидеть бабу Тоню.

Дом у нее большой, хотя с улицы и не скажешь. Деревенские дома вообще создают такую иллюзию: снаружи вроде хибара, а ходишь-ходишь по комнатам — и собьешься со счету, сколько их. Все у бабы Тони тщательно прибрано, как в провинциальном краеведческом музее. Зала, как говорят в деревне, кухня, сени. Традиционные горки из подушек, принакрытые крючковым вязаньем. Внучке приданое, говорит. Хотя на кой ляд это все внучке, ей бы айфон новый.

Четыре портрета на стенке рядком. Муж, она — пухлощекие и очень серьезные; тут же родители.

В Ольшанке ее семейство всегда считалось работящим и отсюда — зажиточным. Трактор, коровы, полсотни гусей, куры без счету. Крошечная теперь тетя Тоня раньше крепко держала в своих руках большое семейство. В свое время продали кое-чего из хозяйства, и хватило дочери на квартиру. Она очень этим гордится.

Баба Тоня тоже собирается переезжать отсюда к дочери. Зимой одной здесь опасно, единственный друг — телевизор. Фонари не горят, лихие люди шныряют по заброшенным домам в поисках металлолома. Она их, конечно, знает, но мало ли что в голове у таких, какая пакость.

Как дом бросать, она не знает, страшится. Как это постичь умом ли, сердцем ли — чтобы прочь от этих подушек, вязаний, пухлощеких портретов? Как? Если бы нормально здесь было, разве я б помыслила, кипятится она, всхлипывая, — жила бы тут, чего не жить-то.

Вокруг нее вертятся кошки, штук пять. У каждой своя миска, баба Тоня их подкармливает. Как их зовут, спрашиваем. А шут их знает, отвечает. Протягиваем ей одну, для умильного фотокадра. А она неожиданно — хрясь кошке кулаком по морде. Это еще зачем, убери, говорит. Тот самый распространенный деревенский тип, который описал Довлатов в «Заповеднике»: последнюю рубашку отдадут, но могут и животинку на рябине повесить, чтобы «шумовка не лузгала сопсюду».

Больше ходить в гости в Ольшанке не к кому — всех обошли. Ну разве еще забыли упомянуть бабушку Ивана, Дину Никитичну. Так она уже скорее дачница: наездами тут, хлебосольно накрывает стол для нас в родовом доме с буколической березой в палисаднике — салатовом, с желтой терраской, где спит сам художник, с цветными нарядными столбиками, бордовыми ставнями, под железной видавшей виды крышей, напоминающем надкушенный мышами забытый пряник... Мыши есть у вас, спрашиваем мы у Дины Никитичны. А как же им не быть-то, отвечает она.

Асташкин Роман Петрович 1983 г.р.

Иваново детство

Краткая история семьи Ивана Коршунова выглядит вот как.

Прадед и прабабка — сельская интеллигенция: врач и учитель. Отец — музыкант. Сейчас преподает гитару. Первые прививки культуры — музеи, концерты, лекции — его рук дело. Дед по отцу одно время работал маляром. Потому и родилась внутрисемейная шутка про Ивана: «понятно, почему ты художник, у тебя же дед маляр». Дед по матери — военный-связист. У него в Ольшанке было уважительное прозвище — полковник. Ивана так и звали: «Это ж Ванька, полковничий внук».

Мать по образованию библиограф, окончила Институт культуры; там и познакомилась с отцом Ивана. Вернее, в пионерлагере, когда были вожатыми. В 1990-е она отважно переквалифицировалась в таможенного брокера. Ничего себе поворот, как говорится. На дороге, говорит Иван, она комментирует: «Это хорошая фура, а вон та — плохая».

За три года, что минули после написания портретов, один из проекта переехал к родственникам, дом свой бросил после смерти жены — самый крепкий мужик по прозванию Жаботинский. Еще двое умерли. Согласно концепции, их лица следовало бы вмонтировать в нижний ряд инсталляции. Но не превратится ли тогда символизм в дешевый интерактив? Как-то даже неловко спрашивать об этом у Ивана.

Пашня, поля, посадки — здесь художник тренировал свою рисовательную мышцу

— Зачем вам это все, Иван?

— Боль. Такая боль — я помню их всех молодыми, шебутными. Смертельная тоска по жизни. Той, которую я помню.

Мальчиком Иван на лето приезжал в Ольшанку, на родину по материнской линии — ни одного не пропустил, вплоть до второго курса Суриковского училища.

Вот и причина, по которой ольшанские так охотно, без напряжения сказали Ивану «да», когда он попросил их позировать для проекта. Потому что он свой, потому что хоть и из московской художественной школы, а носился здесь, как все — в цыпках, и пил парное молоко, и стрелял из рогатки, смастеренной из аптечного эластичного жгута. А еще целыми днями пропадал в полях с подрамником, тренируя рисовательную мышцу, если выражаться языком его преподавателя. Посадки, пашни, прудик — это горизонтали. А водонапорка, за которой теперь присматривает теть Тамара, — единственная вертикаль.

Нужно было летние практики сдавать. На ком, на чем упражняться, делать наброски? На соседях да на пейзажах. Так что он их всех тут еще в детстве перерисовал, они и привыкли.

Все же отсюда и пошло-поехало, из Ольшанки — профессия, личность, «пять процентов таланта, остальное — труд», судьба в конечном счете.

Земля в Ольшанке такая, что съесть хочется, — как ни банальна метафора

Жертвоприношение

В какой-то момент у Ивана появилась потребность чем-то отплатить своим землякам — за то, что они просто были в его жизни, так или иначе повлияв на нее, сделав его тем, кем он стал.

— То есть это не столько социально-политическое высказывание на тему умирающих деревень и их забытых обитателей, сколько попытка отдать долги?

— Закрыть гештальт, — шутит Иван. А сквозь самоиронию пробивается печаль, еще как пробивается.

— Вот вы смеетесь, а проект ваш ведь очень серьезный. По крайней мере, на посторонний взгляд.

— Не просто серьезный, а по-звериному серьезный, — неожиданно соглашается Иван, переводя разговор в область «кроме шуток».

— Разве серьезное в современном искусстве можно продвинуть сейчас, когда все только и делают, что соревнуются, кто эффектнее сыронизирует?

— А я говорю: ребята, хватит надо всем ржать. Хватит ржать над деревенскими старушками, над бабой Тоней и тетей Тамарой. Есть вещи, которые надо обсуждать серьезно. В том числе — художественными методами.

— Не наступил ли уже этот момент, когда люди понимают, что пора заканчивать все и всех высмеивать?

— Только-только наступает. На Западе чуть быстрее этот процесс идет.

На горизонте обильно кровит закат, напоминающий об антоновских мятежах, восстаниях свободолюбивых, трудолюбивых мужиков-кулаков с большими кулаками и умными головами.

Ивану звонит дочь Паулина. Потом выясняется, что жена Ивана — вегетарианка. Все это уж как-то действительно совсем не для Ольшанки, в любом случае не имеет отношения к сортиру типа «очко», куда мы все по очереди ходим.

— И все-таки. Как вы пришли к мысли, что надо сделать такой проект? Дело ведь не только в смерти деда?

— Со временем я стал замечать в своих земляках, знаете, какое-то такое железобетонное смирение, что прямо дух у меня захватило. Они вросли в эту землю, как и их дома. И так же, не афишируя себя, умирают. А говорят об этом спокойно-спокойно: ну что ж, ну помру. Вроде и ругают власть, но принимают уготованное, понимаете. Допустим, почему портреты такие крупные — 170х170?

— Почему?

— Чтобы маленьких людей сделать большими.

— Во всех смыслах?

— Да-да. Я хотел запечатлеть уходящую, ушедшую натуру, сделав такой нарисованный памятник. Все кладбище, понятно, нельзя было переснять для инсталляции. Я переснял только тех, кого сам помнил, знал. Я понимал, что вот сделаю эти восемь живых портретов, восемь пустых овалов — и на этом деревня закончится.

Покинутые людьми дома — как люди без определенного места жительства. Только наоборот

Ностальгия

Иван редко заглядывает в свой телефон — наслаждается пейзажами. Красиво здесь, говорит. Сто тысяч раз все это видел, а не перестает изумляться. Вон, подмечает, какой-то рыбачок приехал на прудик. Думает, наверное: а не сделать ли набросок рыбачка.

— Это же все не про то, как нам поднять сельское хозяйство, а про светлую печаль?

— Про печаль — да. Я показывал проект одному куратору, еще в эскизах. Он говорил: ну, все понятно, тренд, деревня гибнет, конкурсы, иностранцы такое любят смотреть — как у нас все ужасно: туберкулез в тюрьмах, психоневрологические диспансеры, карательная психиатрия...

— Это не про то?

— Я не хотел грязь из-под ногтей доставать. Я этих людей знаю, помню, испытываю к ним различные чувства. Я хотел буквально создать памятник нерукотворный — как ни банально это звучит. Это был проект не для целевой аудитории, а личный, для себя. Сейчас его купил Воронежский музей современного искусства — пусть он еще в процессе организации, достраивается, но я очень рад.

— Но вы же не для денег это делали?

— Да я был уверен, что не купит никто. Но вот купили! Это стало новостью и сюрпризом.

Теть Тамара: «Делать в Ольшанке больше нечего — даже хлебная лавка перестала приезжать»

— Для чего это лично вам? Освободиться от груза вины?

— Отчасти да. Мне было до слез обидно. Эпоха, из которой я вышел. И деда похоронил, и уже не езжу сюда, чего мне здесь делать? И я понимаю, что ничего не сделать с этим, никак не исправить.

— В том смысле, что я — на «ауди», а они не могут глаз вылечить?

— И это тоже, конечно, все вместе, — охотно соглашается Иван. Кажется, деликатный русский человек жить не может без вины. — Я бросаю все. И дом. И деревню — а там история рода, корни, память. Все остается без меня, на произвол судьбы — остается в этих ветлах, в беспородных ушастых собачках, в этом клевере. Наверное, это и есть чувство родины, не знаю.

— Что для вас патриотизм?

— Дискредитированное слово. Могу только догадываться, что оно означает по сути. Но точно знаю, что родину мне надо искать в Ольшанке. Когда заходит разговор о Родине или родине, я себе не Москву представляю, а Ольшанку. Только здесь ощущаю эти патриотические вибрации.

— Как приняли проект культурные сообщества?

— Кто-то — как грязное белье, которым мы любим перед иностранцами размахивать; предсказуемая, в общем, реакция. Я слышал и такое мнение: «Боль за деревню? Ну и что. Они же там живут, не умирают. Было бы совсем худо — уехали бы давно. Значит, не так тяжело». В смысле, ленивые, инертные, ничего не хотят делать со своей судьбой. Но я-то знаю их с детства, наблюдал их много лет, в линейном развитии. Поэтому у меня иное отношение.

Устроенная на тамбовском черноземе Ольшанка зарастает стремительно, словно в фильме об апокалипсисе, где растения выживают людей

А кто-то плакал. «От себя не ожидал, что заплачу», — говорили. И это здорово, что такие полярные позиции. Значит — попадание, значит — художественное высказывание читается.

— Гиперреализм как техника выбран ведь с каким-то намерением?

— Да. Я хотел создать памятники оставшимся людям, вырвать их из безвестности методами живописи. Гиперреализм своей близостью к монументальному искусству для этой цели, на мой взгляд, подходит более всего.

Вот главное: монументальность — как памятник. Не из картонки сделанное, как сегодня многие современные художники делают, а потом выбрасывают — ненужное, устаревшее. А навсегда вырубленное во времени, запечатленное в нем. У тебя же там, у них, твоих моделей, в порах пот — ты совсем обалдел, говорили ему. Но этот стиль позволяет если не вытянуть правду жизни, то хотя бы максимально к ней приблизиться.

Можно было бы пошутить, что так выглядит социальный пакет крестьянина, но художник Иван Коршунов настаивает: хватит ржать — некоторые вещи пора обсуждать со звериной серьезностью

Андрей Рублев

Слово за слово, вдруг выясняется поразительное. Оказывается, художник Иван Коршунов участвовал в росписи храма Христа Спасителя в 2009 году — в составе бригады под руководством Евгения Максимова, у которого и учился в Суриковском институте, поступив туда естественным образом после МАХЛа — Московского академического художественного лицея.

— Храмовая живопись — как так вышло?

— Я заканчивал монументальное отделение. С академиком Максимовым работать, учиться у него — это счастье, в своей области он один из столпов. Помимо того что мастер великолепный, еще и чудесный человек. Но были и проекты, которые я сам возглавлял.

Например, в Городце. Или в Люберцах — храмик, говорит, шлемовидный, купол там расписывал. А в Видном — храм Иоанна Крестителя.

А ведь поначалу на первых курсах института Иван учился на театрального художника. Но вскоре понял, что ему интереснее монументалка, что жить не может без монументального искусства, что храмовое пространство вызывает у него любовь и трепет, что там не прямой холст, а сложная многоскатная архитектура, где одна арка перетекает в другую, что храм — это образ мира с отдельной космогонией и уникальной философией. Короче говоря, так зацепила его храмовая живопись, что стала значительной частью его жизни и профессии.

Хозяйство, дом, жизнь — все было сделано своими руками, без помощи государства

А еще выясняется, что легендарная Тахо-Годи, супруга философа Алексея Лосева, писала рецензию на его кандидатскую диссертацию по монументальной храмовой живописи Кипра XII–XVI веков.

Так случайно вышло, говорит Иван. И видно, что это не поза, а действительно — случайно.

— Так вот почему портреты ваших земляков из Ольшанки напоминают лики апокрифических святых!

— Ой. Я об этом не думал. Не закладывал это осознанно. Но мне импонирует, когда у зрителей возникают ассоциации, которые автор не закладывал, и картина начинает своей жизнью жить.

В других проектах я использовал этот прием, но не здесь. Знаете, у моего любимого художника Караваджо была такая концепция — и его ругали за нее: он рисовал крестьян с улиц Рима, изображая их апостолами. Таким образом он хотел сказать, что Бог присутствует везде, вне времени, в каждом из нас, а апостолы — среди нас.

— Ну а у вас разве не так? Ромка разве не апостол? Это разве не история о том, чтобы увидеть свет в заземленном человеке, в Ромке, откинувшемся с кичи?

— Не думаю, что следует искать в этом проекте что-то сверхъестественное и потустороннее. Это такая большая история о малой родине, где каждый для мироздания важен — независимо от того, живет ли он в Москве, в Ольшанке ли... Но ход ваших мыслей мне нравится.

У бабы Тони это лето в деревне последнее – вскоре она вынужденно переедет в райцентр

— Как думаете, возможно такие проекты продавать за границу?

— У меня кроме договоров с российскими галереями есть и с иностранными тоже. Вот недавно подписал договор с пекинской галереей. Показываю свои работы — им все нравится. А у меня очень много фигуратива, иначе говоря — изображений человека. И вот я замечаю, что они выбирают картины без людей, а с людьми отсеивают. Интересуюсь, в чем причина. Мне отвечают, что китайцы не покупают картины, где есть некитайские лица.

— Ну и у нас не купят с китайскими лицами.

— А почему? Потому что важны дискурс, ментальность, важна возможность считать образы и подтексты. Людям другой культуры это трудно, многое остается непонятым.

— У вас есть профессиональная мечта?

— Реализоваться в области современного искусства.

— Зачем?

— Тщеславие, наверное. Потому что храмовая живопись — это же анонимно. А здесь — вот ты, а вот твои картины.

— И этот проект тоже?

— Ну, там же стоит подпись: художник Иван Коршунов. Тот, кто говорит, что ему все равно, — врет. Скромность — путь в неизвестность. А хочется ведь «плюнуть в вечность».

— То есть вы чувствуете, что это и есть ваш путь?

— Я не мыслю себя в другом качестве. Как жить, если не рисовать, не создавать?! Если я не рисую — прямо зудит все внутри, раздражаюсь. А картину нарисовал — сразу успокоился. Мы с женой с художественной школы вместе, она тоже художник. Когда начинаем, бывает, цапаться слегка, она говорит: «Ну все, иди в мастерскую», подразумевая, что мне пора выпустить пар.

Солярис

Мы уже собираемся в обратный путь. Иван, заведя машину, крестится по обыкновению. Солнце скрывается в тучах. Неожиданно, словно нам на дорожку, из ветвей могучего клена выкрикивает кукушка.

«Раз — ку-ку», — принимаемся мы считать с надеждой.

А второго раза не дожидаемся. Вещая птица, поперхнувшись на полукуке, сообщает нам, что нынешнее лето — последнее в жизни Ольшанки.

Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl

Авторизуйтесь, чтобы продолжить чтение. Это быстро и бесплатно.

Регистрируясь, я принимаю условия использования

Рекомендуемые статьи

Театр Театр

Обзор новых постановок. Рекомендации и оценки

Русский репортер
Актуальное убийство Актуальное убийство

100 лет назад большевики казнили Николая Романова и его семью

Огонёк
Как студенту понять, чего же он хочет Как студенту понять, чего же он хочет

Выбор профессии и будущего — сложнейшая задача

Наука
Самые крутые боевики, которые стоит посмотреть: 43 лучших фильма Самые крутые боевики, которые стоит посмотреть: 43 лучших фильма

Самые крутые боевики, которые стоит посмотреть каждому

Playboy
Конец Орды Конец Орды

При Иване III Московское княжество освободилось от ордынской зависимости

Дилетант
Максим Скулачев: «Похоже, что мы взломали механизм старения!» Максим Скулачев: «Похоже, что мы взломали механизм старения!»

О том, когда настанет вечная молодость, рассказывает биохимик Максим Скулачев

Maxim
Артем Дзюба: «Столько дерьма на нас вылили! Но теперь, пацаны, время кайфовать!» Артем Дзюба: «Столько дерьма на нас вылили! Но теперь, пацаны, время кайфовать!»

MAXIM поговорил с великим Артемом Дзюбой после эпического матча

Maxim
Бермудский флот Бермудский флот

Forbes составил первый рейтинг яхт российских миллиардеров

Forbes
Что такое система дропов и почему вам стоит о ней знать Что такое система дропов и почему вам стоит о ней знать

Готовы стоять в очереди за кашемировым свитером Burberry? Нет? А придется!

GQ
Михаил Елизаров Михаил Елизаров

Михаил Елизаров: Бывает, нагрянешь в родной город

Esquire
В едином ритме В едином ритме

В Доминикане никому нет дела, кто ты и откуда. Страна, где каждый день праздник

Вокруг света
«Театр Наций FEST» в Тобольске: как Пушкин победил футбол «Театр Наций FEST» в Тобольске: как Пушкин победил футбол

Сюрпризы и открытия фестиваля, придуманного Евгением Мироновым

СНОБ
Любимые сцены актеров из сериала Любимые сцены актеров из сериала

В этом году исполняется ровно 10 лет с выхода первого сезона "Во все тяжкие"

Esquire
Российские броненосцы против британских рыбаков, крейсера «Аврора» и невидимых миноносцев Российские броненосцы против британских рыбаков, крейсера «Аврора» и невидимых миноносцев

Российско-британские отношения никогда не были стабильными

Maxim
5 вопросов, которые подскажут, нужны ли вам перемены 5 вопросов, которые подскажут, нужны ли вам перемены

Многие привыкли плыть по течению, закрывая глаза на то, что их жизнь не идеальна

Psychologies
Как Уилл Смит экспериментировал со стилем Как Уилл Смит экспериментировал со стилем

Модный мир он покорил давным давно, поэтому сейчас взялся за интернет

Esquire
Флойд Мейвезер и Джордж Клуни стали самыми высокооплачиваемыми звездами Флойд Мейвезер и Джордж Клуни стали самыми высокооплачиваемыми звездами

Иногда некоторым звездам удается вернуться под свет софитов

Forbes
Самые идиотские надписи на русском в иностранных фильмах Самые идиотские надписи на русском в иностранных фильмах

Почитай эти дикие сочетания букв и слов и пойми, что ты ничего в них не понял

Maxim
Ты этого ждала: 10 идей пляжных образов в стиле героев Disney Ты этого ждала: 10 идей пляжных образов в стиле героев Disney

Подборка идеальных пляжных образов, вдохновленных героями любимых мультфильмов

Cosmopolitan
«Какая девушка не мечтает оказаться в сказке?» «Какая девушка не мечтает оказаться в сказке?»

Беседа c Юлией Набоковой

Мир Фантастики
Торжество морали: Дерипаска отсудил миллион рублей у Насти Рыбки и ее секс-тренера Торжество морали: Дерипаска отсудил миллион рублей у Насти Рыбки и ее секс-тренера

История конфликта между Олегом Дерипаской и Настей Рыбкой подошла к развязке

Forbes
Никаких резких движений и выброси фонарик: чего точно не надо делать, чтобы тебя не съела акула (бонус — инфографика!) Никаких резких движений и выброси фонарик: чего точно не надо делать, чтобы тебя не съела акула (бонус — инфографика!)

Эти советы по выживанию помогут тебе при встрече с акулой

Maxim
6 самых бесполезных гаджетов нашего времени 6 самых бесполезных гаджетов нашего времени

Британские журналисты выдали список самых нелепых устройств

Maxim
Самые стильные зрители Уимблдона 2018 Самые стильные зрители Уимблдона 2018

Универсальный рецепт элегантности этим летом

GQ
Как почистить место на iPhone и iPad Как почистить место на iPhone и iPad

Внутри — пара действительно дельных советов, как освободить место на iPhone

Maxim
Палата номер секс Палата номер секс

Научные исследования обнаружили неожиданные целительные свойства секса

Maxim
Ткань времени Ткань времени

В мастерской «Старинные ткани» воссоздается текстиль по историческим образцам

Seasons of life
Готика и танцы в римском доме Дельфины Делеттре Готика и танцы в римском доме Дельфины Делеттре

Наследница рода Фенди переехала жить на кирпичный завод

Vogue
Модный гид по летним фестивалям: как одеться, чтобы выглядеть круто на концерте Модный гид по летним фестивалям: как одеться, чтобы выглядеть круто на концерте

Модная подборка образов для главных фестивалей этого лета

Cosmopolitan
Большой французский разворот Большой французский разворот

Как превратить вечно отстающую экономику Франции в рассадник предпринимательства

Forbes
Открыть в приложении