Культурология на колесах
Какую Россию открывают исследовательские экспедиции
Три года назад полевыми исследованиями в университете «Высшая школа экономики» занимались лишь две группы: одна была организована при факультете Государственно-муниципального управления, вторая — при Школе культурологии. Два года назад ректорат признал этот опыт интересным и инициировал программу «Открываем Россию заново», в которую теперь вовлечены представители большинства университетских дисциплин и направлений. Какой Россия выглядит с колес автомобильных экспедиций Школы культурологии?
«Я бросился к ней, все еще скрывая кинжал, чтобы он не помешал мне ударить в ее бок под грудью…» Повествование «Крейцеровой сонаты» уже срывалось в надрыв. Вот-вот одержимый припадком ревности Василий Позднышев должен зарезать свою жену. Не тут-то было! Великую повесть Толстого, которую мы слушали на протяжении всего пути от Махачкалы до Дербента в нашем сверхновом Suzuki, прерывает гаишник. Нет, он не машет нам жезлом. Он выскакивает из патрульной машины, воздев руки к небесам, что-то кричит, вглядываясь в лобовое стекло нашей машины. Или его взгляд обращен куда-то поверх нас?.. Нет, все-таки направлен прямо.
Глушим звук, опускаем стекло, почтительно медленно крадемся к привратнику дербентских врат — и слышим твердое, но с неожиданным оттенком просьбы: «Ну остановись. Дай посмотреть!..» Начинаю понимать, о чем идет речь, только тогда, когда гаишник просовывает голову в окошко и, разинув рот, смотрит на панель нашей Suzuki SХ4. Крепкий аромат мужских духов проникает в салон. Страж порядка говорит, что читал об этой новой модели, но до сих пор в Дербент такие не доезжали. Расслабившись, радушно позволяю ему оценить объемы багажника, даже посидеть в водительском кресле.
Поскольку традиционно наши экспедиции мобильные — иногда автомобили дают спонсоры, иногда едем на своих, — первые впечатления о регионе складываются от манеры езды местного населения, от качества трасс и всего, что на них и вокруг них. В Дагестане удивила манера гаишников здороваться с водителем за руку. Не припомню похожего обычая ни в одном другом регионе. Хотя исколесили мы всю европейскую часть бывшего СССР от Молдовы до Урала, от Карелии до Армении.
Последние четыре года маршрут наших весенних экспедиций так или иначе проходит через Дагестан. Первые наши опыты были связаны с перевариванием экзотики и попытками адаптировать свое поведение к местным традициям. Желая проявить уважение, например, к исламской культуре укутывания женских тел, наши студентки всерьез заинтересовались новой манерой одеваться. Но их стремление раствориться среди местных женских масс довольно быстро угасло. Однажды к укутанным по последнему слову шариата исследовательницам подошли две молодые аварки и сочувственно поинтересовались: «Вы беженки с Украины? Можем мы вам чем-то помочь?..»
Эксперимент «сойти за местных» был обречен. Зато нам удалось застать Дагестан в период интенсивного преобразования от сельской цивилизации к городской. Нигде на Кавказе не сохранилось живых сел, патриархальных институтов и укладов в той же степени нетронутости, что и в Дагестане. Быт сельских горцев отошел в прошлое, а их наследники переселились в города. Например, в Северной Осетии живые села, как и везде в России, уже превратились в дачные поселения и места отдыха. В Ингушетии и Чечне, на первый взгляд, сельская жизнь бьет ключом, но здесь преемственность была оборвана массовым насильственным переселением горцев в Среднюю Азию при сталинском режиме.
В Дагестане старый уклад также уходит в прошлое, но здесь еще есть следы сельской цивилизации. Многие села сохранили специализацию промыслов. В селе Кубачи — кстати, растущем, а не угасающем, — по-прежнему производят ювелирные изделия. В Унцукуле — деревянные изделия с металлической насечкой. В Цовкра-2 можно еще увидеть последних представителей промысла канатоходцев, некогда зарабатывавших на ярмарках юга России, Кавказа и Ближнего Востока, а в ХХ веке — в советских цирках.
Сельская специализация складывалась, с одной стороны, в ответ на рыночный спрос, на потребность соседей купить особый товар, а во-вторых, под влиянием тонкого механизма, который мы, прибегнув к научному жаргону, назвали «сельским миметизмом» — имеется в виду склонность сельского жителя подражать успешному опыту родни и соседей. К слову, в казачьих станицах и поселениях на юге России мы нередко сталкивались с такого рода подражательством, когда чей-то успешный опыт по мойке автомобилей у автомобильной трассы приводил к тому, что целые улицы начинали зарабатывать тем же промыслом.
Сельская цивилизация оказалась на редкость жизнеспособной и гибкой. Кроме традиционных промыслов в Дагестане уже в советский и постсоветский период стали появляться небанальные специализации. В одном селе сваты потенциального жениха интересуются, есть ли инвалидность у невесты. Положительный ответ трактуется как несомненный плюс. В этом селе (называть его не будем) освоили серые технологии оформления инвалидности. В другом селе значительная часть мужского населения традиционно работала на железной дороге — и ныне пополняет ряды работников РЖД.
Впрочем, процесс исчезновения сельского патриархального мира можно наблюдать где угодно; достаточно лишь внимательно смотреть и говорить с людьми. Наша последняя, августовская экспедиция была посвящена Карелии. В поселке Эльмус Кондопожского района сегодня постоянно проживает едва ли более 55 человек. Из местных круглогодично живут лишь пенсионеры, в основном старушки. Здесь нет мобильной связи, поэтому в деревенских избах работают стационарные телефоны. И милые карельские бабушки остались один на один с природой. Дело не только в суровой северной зиме. Охотников и мужиков в селе не осталось — умерли, кто по хвори, а кто и по пьянству. И вот повадилось лесное зверье навещать стареньких бабушек: волки съели всех собак, регулярно приходят медведи, от которых приходится запираться только лишь на дверные крючки… Здесь принято при каждом карельском доме строить баньку — обязательно на берегу водоема, озера или реки. Так вот, реки стали уходить от бань, поскольку поблизости расплодилось много бобров, а построенные ими плотины изменяют русла рек.
В столице Карелии, Петрозаводске, господствует природоохранная политкорректность, ведутся разговоры о единстве человека и природы. В карельской глубинке отношения с природой обретают характер борьбы за существование, иногда с агрессивным оттенком. Местный может вдруг сказать, что ненавидит природу и что нужно ее уничтожать, — так может проявиться антипатия и подозрительность к горожанам, обычай подтрунивать над ними. Такое мы услышали в одном из сел близ горы Воттоваара, где живут потомки заробитчан, приехавших со всех концов СССР валить лес в начале 1950-х годов. Гора эта, Воттоваара, ничем для туземных жителей не примечательная, внезапно стала местом паломничества горожан с эзотерическими пристрастиями. Москвичей-шаманистов, питерских йогов и прочих трайбалистов мегаполисов привлекают сюда метафизические пейзажи: скрюченные от морозов и выветривания ели, многочисленные болота, небольшие озера и особенно сейды — окатанные валуны, стоящие иногда на трех небольших камешках. Всю пеструю массу представителей эзотерического туризма местные называют не иначе как сатанистами. Их обвиняют во всех несчастьях, время от времени случающихся в этих суровых краях. «Сатанисты», как здесь считают, спалили недавно поставленный православный крест.
На берегах Чупинской губы, населяемой нынче потомками поморов, как рассказал нам Юрий Рыбаков, краевед и эколог из Чупы, лесные угодья уничтожались трижды за 300 лет. В XVII веке здесь находилось 54 солеварни — организованный Соловецким монастырем промысел. На производство одного грамма соли требовался кубометр древесины. Весь лес в округе, естественно, был изведен. Вырос через сотню лет. Но на Чупе появился новый промысел — добыча слюды. В XVIII веке была прибыльная статья экспорта. Стекло тогда стоило дорого — по крайней мере дороже, чем транспортировка слюды, которая шла на остекление богатых домов. Технология была совершенной, но применялась варварски: лес поджигали до полного выгорания, затем осенние дожди и весеннее таяние снегов смывали гарь и уголь, а после промысловики шли и искали места, где на поверхность выходили слюдяные жилы. В те времена таким способом были открыты все слюдяные запасы края, которые продолжали разрабатываться до самого недавнего времени. Уже к 60-м годам ХХ века лес снова вырубили; на этот раз под бдительным наблюдением охранников ГУЛАГа деревья валили многочисленные соловецкие заключенные, а затем уже и вольнонаемные граждане. Сейчас природа берет свое, лес потихоньку восстанавливается. Вопрос лишь в том, не вырубят ли его снова.
В этом году среди экспедиционных наклеек на автомобили была и такая — «Мобильный коворкинг». Это замысловатое словосочетание отражает особый опыт нашей организованной кочующей лаборатории, которая работает не только на остановках, но и на колесах. Если едем, то слушаем и обсуждаем литературную классику, эпические произведения народов Кавказа, «Калевалу» карелов или героический эпос калмыков «Джангар» в блестящем исполнении Армена Джигарханяна. Один из уроков, который мы усвоили, в том и состоит, что свою страну следует изучать в движении и тактильно, не только читать литературу, но и слушать людей. Кстати, такой же мобильный опыт мы настоятельно рекомендуем приобрести и тем, кто управляет нашей страной. Мы нередко встречали чиновников, не знакомых даже с географией своего региона, но зато прошедших курсы по цифровым управленческим технологиям при каком-нибудь крупном московском университете… Цифровизация — это, конечно, здорово. Мы сами увешаны проводами и гаджетами. Но лучше все видеть воочию и трогать своими руками.