«Мой отец кровоточит историей»: как постпамять влияет на жизнь поколений
Как опыт коллективной травмы и воспоминания об исторических катастрофах передаются следующим поколениям и почему обращение к семейным архивам помогает сохранить историю, понимать и прорабатывать свои переживания, рассказывает исследователь феномена коллективной травмы кандидат философских наук Мария Фокеева.
Почему историческая память подвергается искажениям
Сегодня мы знаем о механизмах работы памяти очень многое, больше чем когда-либо. Во многом понимание того, как устроена память, почему человек помнит одни эпизоды своей жизни, а другие безвозвратно забывает, связано с развитием нейробилогии. Личная память каждого человека не существует сама по себе, но всегда связана с сообществом, а также культурой, в которой он живет.
Процессы припоминания часто переплетаются с фантазиями. Польский режиссер Кшиштоф Кесьлевский писал, что в возрасте шести лет видел слона на рыночной площади маленького польского города. Никто ему не верил, но этот образ остался в его памяти как абсолютно реальный. Для Кесьлевского это событие становится отправной точкой для рефлексии о мистическом характере искусства. Кино стало для режиссера способом раскрыть тайну, нечто ускользающее из реального мира.
Память изменчива. Мария Степанова в своей книге «Памяти памяти», посвященной семейной истории и осмыслению работы памяти, описывает, как она разыскала дом своего прадеда, как старалась запомнить каждое мгновение своего пребывания во дворе этого дома и как неделю спустя узнала, что это не его дом: улица та же, но номер другой. «И это примерно все, что я знаю о памяти», — пишет Степанова.
Некоторые подмены несут в себе болезненный отпечаток сокрытия или переписывания истории. Печально известная бельгийская писательница Миша Дефонеска в 1997 году издала книгу, которую позиционировала как автобиографическую: свою историю выживания во время Холокоста вместе со стаей диких волков. «Выжить с волками» стала невероятно популярной книгой, но в 2008 году Дефонеска признала, что это мистификация. Ее признание стало результатом длительного расследования.
Фантазия Миши Дефонески — лишь малая, хотя и характерная часть всех сложностей, связанных с исторической памятью. Выжившие после Холокоста рассказывали свои истории, их свидетельства стали важнейшим материалом не только для судебных процессов, но и для переосмысления чудовищной реальности. Но в переосмыслении могут скрываться искажения вследствие стремления забыть преступления прошлого, а также адаптационных механизмов травмированной психики, которые блокируют болезненные воспоминания.
Те, кто столкнулся с необходимостью переосмысления, столкнулись в том числе и с проблемами памяти: как сохранить подлинные свидетельства, избегая при этом исторических искажений? Некоторая степень неясности между повествованием и историей, между способами говорить о выживании и самим выживанием выявила сложность документирования истории как раз по причине восприимчивости истории к памяти, к личным воспоминаниям, из множества которых и состоит история.
Катастрофы ХХ и ХХI веков послужили очень мощным основанием для развития дисциплины, которая занимается проблемами памяти — memory studies. Морис Хальбвакс, Алейда Ассман, Пол Коннертон, Марианна Хирш — лишь некоторые имена, связанные с этой дисциплиной. Область memory studies в том числе затрагивает проблему того, как сохранение памяти влияет на нашу текущую жизни.
Постпамять: непрямое припоминание катастроф прошлого
Немецкий писатель Винфрид Георг Зебальд в своем романе «Кольца Сатурна. Английское паломничество» очень точно заметил, что искусство объективного представления истории строится на искажении перспективы. С позиций Зебальда, попытки представить историю «объективно», то есть в виде статистических данных и прочих формальных сведений, реальность искажается. Выход, который находит Зебальд, заключается в том, чтобы сделать услышанными субъективные повествования людей, которые оказались захвачены историческими катастрофами.
Тем же, но на уровне разработки теории и методологии, занимается крупнейшая исследовательница памяти Марианна Хирш. Дочь черновицких евреев, переживших Холокост, она росла в обстановке, в которой последствия этой чудовищной травмы не могли не сказаться. В 1980-е Хирш начала задаваться вопросом, почему некоторые воспоминания ее родителей о войне, были для нее ярче и выразительнее, чем эпизоды ее собственного детства: «Их рассказы обладали для меня всеми свойствами воспоминаний, но они явно не были моими воспоминаниями: я не переживала ни одного из этих событий непосредственно».