Владимир Кошевой: «В моей жизни искушений было немало»
После Раскольникова звали в различные шоу, а я не хотел ни петь, ни танцевать, ни кататься на коньках. И пошел рабочим на стройку, красил стены, полировал доски, вытаскивал из них гвозди. Есть-то надо... У меня была абсолютная нищета. Я нуждался. На пробы из Питера в Москву ездил на электричках зайцем...
-Володя, я стала подсчитывать, сколько всяких исторических персон ты играл, у меня получилось четырнадцать. Мне кажется, ты уже Безрукова опередил. Недавно к этому списку прибавился Врубель из проекта «Арт и Факт» Первого канала. Это исторические новеллы об известных русских художниках. Как к тебе пришел этот проект?
— В последнее время, если честно, интересных сценариев мало. И когда появился «Арт и Факт», мне предложили роль другого художника, прочитал и... отказался. Роль была не «моя». И я сказал, вот если бы про Врубеля снимали — вот это было бы интересно. На другой день прислали сценарий про Врубеля. Но и от него в восторг я не пришел. Все схематично: «развернуться негде», ничего не понятно про героя. В общем, много вопросов было... тем не менее мне хотелось познакомиться с режиссером Олегом Гусевым, который снимал клипы для всех первых артистов эстрады в девяностых, и мы вместе еще раз почитали сценарий:
— М-да, красивая пустота.
— Надо наполнить.
— Ну, тогда будем наполнять, — согласился я.
Помнишь, как в сказке Шварца: «А ты попробуй сделать живое еще более живым...» Но это был не наш случай. И вся творческая группа лучших художников студии «Ленфильм» сделала в невозможно короткие сроки маленький шедевр.
— Почему так выходит, что ты играешь самые тяжелые роли, если надрыв, сумасшествие...
— Да, интересно складывается: большинство ролей, что называется, с трудной судьбой. Видимо, для баланса, чтобы в жизни было поменьше проблем, я все это «проживаю» на экране. Наверное, действительно там наверху моя история написана. Эти безумные смены, когда снимали про Врубеля, давались, конечно, потом и кровью. Но в жизни был, слава Богу, полный штиль.
— Я Врубеля очень люблю, могу зависнуть в его зале в Третьяковской галерее надолго.
— Там действительно можно застрять на несколько часов, стоя напротив одной картины... Помнишь, когда-то в нашем детстве была серия «Мои первые книжки»? У меня был Лермонтов с иллюстрациями Врубеля. Еще одна из моих любимых книжек — это воспоминания Константина Коровина. Эту книжку можно с разных страниц читать — и смешно, и страшно, и про детство, и про своих современников, и написана таким языком, что какие-то цитаты невозможно забыть. Конечно, я сразу вспомнил про нее и полез посмотреть, что он писал про Врубеля. История про цыпленка в первой сцене — это оттуда. Но, конечно, книги и картины — это прекрасно, но они не очень помогают, когда нужно выстраивать роль. Помнишь, как в фильме «Интердевочка»: «Кисуль, тебе твой диплом института культуры в постели помогает?» Сколько бы книг ты ни прочитал, каким бы багажом знаний ни обладал, на съемочной площадке это не важно. Главное — сколько ты энергетических сил вложишь. Ведь кино — это энергия глаз.
Мне очень понравилось впечатление писателя Евгения Водолазкина после премьеры «Арт и Факта». Он сказал: «Слушай, это же сонеты... Это такое признание в любви, очень короткое и красивое».
— Да, эта серия фильмов про художников — произведение искусства.
— На общем фоне это маленький бриллиантик. А то, что я сыграл так много исторических персонажей, даже удивительно. Честно говоря, никогда не задумывался, что я это вообще буду играть. Мне еще в ГИТИСе говорили, что я никогда не сыграю русских героев.
— Но ты опроверг это, сыграв Раскольникова. Уже много лет школьники в рамках программы читают «Преступление и наказание», а учителя прямо на уроках включают сериал с тобой.
— За это моя личная благодарность учителям русской литературы. Когда заканчивается какой-то спектакль, я всегда вижу 14—16-летних зрителей. Они приходят, кого-то еще приводят, и их становится все больше и больше.
— Ты идеальный романтический герой, чтобы влюбляться. Я читаю отзывы у тебя в соцсетях, многие очарованы тобой.
— Это девочки, которые либо еще ничего не читали и ничего не знают и только совершают первые открытия, и моя задача их направить. И потом кто-то поступает в художественную школу, еще куда-то и рассказывают, что они прочитали или увидели. Они пишут об этом в соцсетях или после спектакля подходят и говорят: «Спасибо вам, мы не знали, мы открыли, мы прочитали, мы нашли...» Я радуюсь, когда родители говорят: «Девочки стали читать, просят, чтобы их привезли в Москву в Третьяковку или в Пушкинский или в какие-то театры». Как-то ко мне подошли родители и сказали, что дети перестали употреблять запрещенные препараты и легли в реабилитационную клинику. Это же прекрасно!
Иногда приходят целыми семьями. На последний спектакль «Рождение Сталина» в этом сезоне специально приехала семья из Челябинска — папа, мама и дети-подростки. А когда узнали, что на следующий день «Женитьба», они остались. Так уж вышло, что родителей в театр привели дети, которые знают меня по «Преступлению и наказанию».
— У тебя есть сумасшедшие поклонники?
— Есть те, от которых прячусь, которые донимают. Самая жуткая история, когда поклонница писала мне в соцсетях с разных аккаунтов: «Гори в аду» и угрожала, что обольет кислотой, потому что Сталина нельзя играть. А как-то она пришла на спектакль, и меня выводили через запасной вход, который обычно закрыт. На самом деле еще раньше охраны ее вычислили по неадекватному поведению мои хорошие поклонницы...
У меня про поклонниц еще есть одна гениальная история. И совершенно не страшная, про прекрасных дам. Только-только на почте ввели правило, когда нужно брать талончики. Я пришел на почту, никого нет, мой номер 1885. Почта пустая. И где-то в стороне две пожилые дамы на меня косятся. Вдруг одна направляется ко мне и говорит:
— Простите, пожалуйста, вы же артист?
— Да.
— Вот мы не можем вспомнить вашу фамилию. То есть мы все роли ваши знаем — перечисляет 150 ролей — и не понимаем: вы Котовский или Петлюра?
— Кошевой.
— Зина, это из Второй мировой войны! — кричит она своей подруге.
И потом они узнали, что я в Александринке, в БДТ и в Театре Наций играю и стали приходить на мои спектакли...
— Когда на твоей орбите появляются суперсложные роли, это как-то влияет на твою судьбу?
— Раскольников, конечно, повлиял. После него у меня начался тяжелый период, когда я не хотел вообще ничего. Но мы с Шемякиным уже работали над его «Гофманиадой». Михаил Михайлович — особенный человек. Вокруг него мистицизм, страшные персонажи, но это его мир, он так видит Гофмана. И я понимал, что то, как он видит, как это создает, — это шаманство. Он рисует ужасы, но в то же время это к нему не имеет никакого отношения. Он умеет держать дистанцию. И он меня этому научил. Когда ты в воду наливаешь масло, она его отталкивает — здесь то же самое. До какого-то времени это все было интуитивно, а потом уже я понял, что это правила игры, их нужно принимать. Тебе же уже все по полочкам разложили, по лбу постучали, что надо дистанцироваться.
— А были опасные моменты, когда ты переходил грань и понимал, что сходишь с ума?
— Нет, я чувствовал смертельную усталость. Я «высох» после Раскольникова, и душевно, и энергетически. Эта роль как будто забирала мою настоящую жизнь. Я думал, если искусство требует таких жертв, если такая плата за то, чтобы сыграть хорошую роль, — я так больше не хочу! С другой стороны, я уже тогда прекрасно понимал, что таких ролей больше не будет. Потому что это вершина литературы. Если бы я знал, что впереди будет роль молодого Сталина — спектакль идет на сцене Александринки уже пятый сезон! И эта непростая роль также отнимает много сил: организм начинает готовиться за день до выхода на сцену — и сна, и настроения нет. Но и после спектакля тяжело восстанавливаюсь, мало общаюсь, чтобы не сорваться.
— А есть что-то такое, что тебе обязательно хочется сыграть?
— Как-то на одном из федеральных каналов запускали сериал «Монтекристо». Я получил папки со сценарием, где было написано большими буквами «МОНТЕКРИСТО», я их практически обнял и подумал: «Боже мой, неужели это Дюма?! Неужели я сыграю Монте-Кристо?!» Когда мне было 10—12 лет, мы с друзьями переписывали в виде пьес романы Дюма «Три мушкетера», «Виконт де Бражелон», «Граф Монте-Кристо»... Так вот, я взял сценарий в самолет, открыл, а там шняга про какую-то квартиру. Я так смеялся, думал: «Какой же ты болван! Ну кто здесь будет снимать Дюма?»
Вообще, я так много не сделал, хотя мог бы сделать, и говорил «нет», потому что просто не хватало сил. На Би-би-си делали экранизацию Диккенса «Тайны Эдвина Друда» — интереснейший проект. Я два раза съездил на пробы, чуть не умер от напряжения, понял, что не справлюсь, и не поехал на финальные пробы. У меня энергии не было на дубль Раскольникова. Там сто съемочных дней пришлось бы ходить по мрачным декорациям, выглядывать из-за них и страдать, я испугался...
Знаешь, когда я снимался в «Преступлении и наказании», то вел дневники. И вот однажды у Михаила Михайловича Шемякина я познакомился с одной удивительной женщиной Патрисией Дарре, очень знаменитым во Франции медиумом. Незадолго до моего прихода она сказала: «Сейчас войдет молодой человек, я не знаю почему, но он связан с Достоевским. И он будет с Федором Михайловичем». А никто, кроме Шемякина, не знал, что приду я. Патрисия Дарре мне очень многое из моей прошлой жизни выдала, про переезд, про то, что я живу между стран, и она не может понять, откуда я родом, но точно из какой-то страны, которая находится рядом с Россией. Это был фантастический вечер, она общалась с духом Достоевского. И она мне сообщила: «У тебя есть то, что Федору Михайловичу очень не нравится». Это были мои записи, она мне про это сказала. О них вообще ни один человек не знал. И вот, когда я их чуть позже открыл, то ужаснулся той черноте, которая там была, и сжег их...
С Патрисией мы общались в период работы с Изабель Аджани, с которой мы планировали снимать фильм «Мастер и Маргарита». Но Дарре сказала, что она видит только картинки и кино не будет. В итоге Бортко стал снимать свой фильм «Мастер и Маргарита», а наш фильм трансформировался в фотопроект, то есть по сути стал картинками. Представляешь?!
Еще она мне сказала, что у меня будет что-то связанное с игрой и с Достоевским, но не понимает что. Прошло довольно много времени, и у меня в БДТ появился «Игрок», где я занят вместе со Светланой Крючковой и Полиной Маликовой. Представляешь?!
Но не у одной Патрисии Дарре есть дар предвидения. Иногда я заглядываю в свои старые записи и понимаю, что многое было или запрограммировано, или интуитивно угадано Михаилом Михайловичем Козаковым. Он мне напророчил, что я буду играть пять главных ролей. Три я уже сыграл — в «Игроке», в «Женитьбе», в «Дубровском». Еще две осталось. Но о них я тебе не скажу пока.
— Ты потяни как-то подольше. Ты вообще мистически настроен?
— Да, я понимаю, что все это не выдумка, это есть.
— Какие мистические истории с тобой происходили?
— Их было десятки, я расскажу нестрашную. Я опаздывал на рейс, засыпая, попросил соседку, чтобы меня разбудила, потому что мы вместе должны были перейти на другой гейт. Она меня разбудила, но на мой рейс поменяли гейты, а я этого не узнал и улетел в другой город, не в Италию, а в Германию. Самолет приземлился, я звоню:
— Прилетел.
— А ты где? Мы тебя ждем.
И я вдруг понимаю, что все говорят на немецком языке. Но это был волшебный полет. Мы общались с Альмодоваром. Он хотел снимать кино про свое детство и рассказал мне всю эту историю, которую потом снял через много лет.
— Что касается встреч, ты настоящий счастливчик.
— Да, и в этих знакомствах много удивительных совпадений. Шемякин придумал куклу Гофмана, когда меня еще в его жизни не было, но почему-то он видел похожий на меня образ. Фильм же долго снимали, и он стал куклу подправлять под меня, добавляя узнаваемые черты. Мне было очень интересно смотреть фильм, потому что я помнил: в этом эпизоде у меня была сломана нога, а здесь рука, а здесь я вообще говорить не могу, нет сил. Мы же сначала записывали звук, а потом художники под звук движения делали. А потом, если получалось некачественно, переписывали. Я мог свою жизнь посмотреть через то, как менялась кукла.
— Как вы встретились с гением?
— С Шемякиным? В книжном магазине, ночью. Абсолютно мистическая история. Я жил в Петербурге на улице Некрасова у своих друзей, они уехали отдыхать и оставили мне свою неотремонтированную квартиру, в которой я обитал, когда еще снимался в «Преступлении и наказании». Там вместо штор висела простыня, я лежал на раскладушке, рядом — табуретка, и больше ничего. Я был в депрессии, как-то проспал дней пять, а потом наступила следующая ночь и я не мог сомкнуть глаз. И мне срочно захотелось почитать Мариенгофа. Я пешком пошел в книжный — было время, когда «Буквоед» напротив Московского вокзала работал ночью, — и там увидел Шемякина, вокруг которого собралась толпа. Все приставали с автографами. Выходил он из книжного магазина так: он тащил гору книг, его жена Сара тащила гору книг. И вот из его горы на землю падает диск с «Преступлением и наказанием». Я его поднимаю, говорю:
— А это я, Раскольников, — отдаю диск и иду...
— Подождите, телефон дайте, — останавливает меня Шемякин.
Это было в час ночи, а в 8 утра раздался звонок Сары: «Мы посмотрели весь фильм, приезжайте к нам». На протяжении долгих лет мы общаемся с Михаилом Михайловичем, я этим очень дорожу.
Еще, и это тоже мистика, я очень похож на того Раскольникова, которого Шемякин рисовал в юности, у него есть иллюстрация.
— Чем Шемякин тебя поразил?
— Однажды я видел, как на моих глазах рождался спектакль — за одну ночь он придумал балет «Коппелия». Я видел, как у него рождаются идеи. Я, открыв рот, внимал. А потом несколько бессонных недель он все это рисовал. Знаешь, такое удивительное ощущение, когда ты только недавно видел белый лист бумаги, и потом он оживает. Меня вообще белый лист пугает. Ты понимаешь, что нужно написать первое слово, и не знаешь, куда оно тебя приведет, сможешь ли продолжить эту мысль. А Шемякин уже знает, как закончить. У него дар, он может взять в руки карандаш, нажать на точку, и он знает, что из этой точки родится. И ты, конечно, как завороженный, на это смотришь.
— Что он тебе дал важного?
— Заботу. Он человек-забота, очень теплый, внимательный: «Вы поели? Вам не холодно?» Он удивительно неравнодушный, очень тактичный. Если он тебе звонит, спрашивает, удобно ли говорить. Но он, конечно, может быть и резким, и обидчивым, имеет на это право. Как-то я не взял трубку. А потом сказал:
— Вы думаете, что я сижу и жду вашего звонка? Я репетирую.